А случалось, его прорывало, и он откровенничал в университетской столовой. Слушая вполуха, ему согласно кивали — Богораз давно слыл чудаком. «Каждый приходит к своей философии, пропуская жизнь через себя!» — горячился он и, путая тарелки, залезал вилкой к соседу. «Нормальные и так живут, — крутили у виска, — это больные себя заговаривают». И Богораз виновато улыбался. С годами он пришёл к выводу, что мир глубоко порочен, что исправить его нельзя, а можно лишь сильнее испортить. Книжный червь, не снимавший очки, даже когда спал, и кашлявший по утрам пылью библиотечных хранилищ, он понял, что его трагедия в отдалённости изучаемых событий, что нить, связывающая эпохи, давно истёрлась. Он осознал также, что всё, предлагаемое жизнью, — уродливо, и, отказавшись от карьеры, по-прежнему писал ненужные отчёты, составлял компиляции, на которые закрывали глаза, прежде чем отправить в мусорное ведро. В его решётчатом мире солнце сменяло луну, весну — осень, но Богораз не замечал времён года. В поношенном внесезонном пальто он ездил на работу, возвращался в одинокую квартиру, покупая по дороге в супермаркете готовую еду, ужинал, чистил зубы, разглядывая в зеркале морщины, и, разговаривая с собой, путал имена сослуживцев с именами из далёкого прошлого. А другой жизни он не знал: каждый живёт в своей скорлупе, чужая жизнь, как за витриной, — на виду, да не попробуешь.
И всё же однажды Богораз решил изменить жизнь. Долго топтался перед кабинетом ректора, тихо постучал в обитую кожей дверь. В кресле под собственным портретом сидел мужчина, который был его моложе, но выглядел старше. Пока не пропала решимость, Богораз скороговоркой попросил перевести его на факультет новейшей истории. «На неё ещё можно влиять», — невнятно закончил он. Стало слышно, как за стенкой тикают часы и шагают по мягкому ковру. «Мы подумаем», — пожав плечами, сказал о себе ректор во множественном числе. Обернувшись на свой портрет, он погладил бородку, потом склонился над бумагами, будто Евдокима уже не было, и на его усталом, брезгливом лице читалось: «Сиди жаба в луже — не то будет хуже!» Богораз толкнул спиной дверь, зажмурившись от стыда, а когда открыл глаза, цвёл месяц даисий сто четырнадцатого года Олимпиады. Евдоким гарцевал на коне с бычьей головой, и фалангисты, гремя поднятыми щитами, приветствовали его криком. Теперь он говорил на древнегреческом, называл их по именам, удивляясь не столько своей памяти, сколько произношению. Был полдень, и короткие тени втыкались в сухую землю. Подскочивший гетайр из первой илы доложил, что софист, накануне обвинённый в заговоре, побит камнями. Евдоким кивнул, точно знал, о ком идёт речь. Выдержав паузу, он поднял копье и, провозгласив новый поход, швырнул его далеко на восток. Воткнувшись, оно образовало с тенью острый угол. Это сопровождал вопль одобрения, но, вглядываясь в хмурые лица, Евдоким понял, что радость не искренна.
Так Богораз стал Александром. Теперь он ночи напролёт пировал с гетерами, совершал жертвоприношения богам, в которых не верил, водил войска на штурм крепостей, но впереди больше не дрался, потому что был слишком привязан к своему телу. Как больной, который ещё помнил себя здоровым, он не забыл свою прежнюю жизнь. Он видел в себе Александра и одновременно видел Александра со стороны, зная его больше, чем тот себя. Он знал про его Эдипов комплекс, про расправу над детьми, вся вина которых была в том, что имели царскую кровь, про убийства друзей, про неуёмное стремление освободиться от традиций во имя нового мира, который окажется не лучше старого. И Богораз ещё больше укрепился в мысли, что сверхчеловек — это недочеловек. Он вспоминал родителя Александра, создавшего непобедимую армию, и гадал, как избавить Александра от зависти к нему.
«Отец превратил горных пастухов в воинов, сын должен вернуть их к козам», — задрав голову, смотрел он на возвращавшихся в родные места перелётных птиц.
Заканчивался месяц таргелион. Выстроив войска, Богораз спешился, хлопком прогнав коня с бычьей головой, потом долго, точно пересчитывая, всматривался в молчаливо опиравшихся на копья воинов. «Я водил вас на край света, — подняв руку, громко произнёс он. — В горы, где коротконогие жители используют вместо дротиков обугленные палки, а камни для пращей берут из-под ног, в пустыни, где кочевники от нетерпения захлёбываются словами, так что их язык напоминает птичий, я водил вас и к их диким соседям, чей язык, как у детей, не поднялся выше повторений. “Чили-чили” или “тонг-тонг”, — бьют они себя в грудь, требуя хлеба и мяса, а их жёны, взяв имя мужа, выворачивают его наоборот, чтобы вместе образовать палиндром, я водил вас против племён, скачущих в битву на горбатых верблюдах, против народов, воюющих на колесницах, и против тех, кто сидит на огромных животных с двумя хвостами… — Богораз, набрав воздуха, крикнул: — А теперь я поведу вас домой!»
Рёв одобрения прокатился по рядам, плакали закалённые в боях ветераны, соскочив с коней, целовали землю мускулистые гиспасписты, а тяжеловооружённые педзэтайры, снимая доспехи, грудой бросали их вдоль дороги. Распущенное войско тронулось в обратный путь, и Богораз, провожая его взглядом, чувствовал себя героем.
Сломленный пирушкой, Александр весь день проспал в шатре.
А ночью к нему явилась тень казнённого софиста.
— Скажи, Александр, ради чего ты живёшь?
Он рассмеялся:
— Ради славы.
— Слава может быть и дурной.
— Добрая слава или дурная, зависит от потомков, но они вряд ли будут другими!
— Как знать… — вздохнула тень. — Значит, ты мечтаешь превзойти Рамсеса, Асаргаддона и Кира Великого? Но ты уже превзошёл их — варварством…
И тут Александр увидел разрушенные Фивы и Тир, увидел выросшие на костях «Александрии», увидел проданных в рабство, убитых из тщеславия, казнённых за несовершённые преступления, распятых за то, что защищали свой дом, он увидел сожжённый Персеполь и вытоптанные виноградники, которые не сажал. Бог, сын бога, он вдруг увидел себя ничтожным и жалким. От этих мыслей с ним случилась лихорадка. Собрав летописцев со всей империи, он приказал уничтожить книги о своих походах. А через три дня, двадцать восьмого даисия, Александр умер.
В этот день, вернувшись от ректора, Евдоким Богораз сжёг свои рукописи.
Иван Зорин. «Вечность мига» (2011)
РЕЧИ БЕЗ СЛОВ
Жёлто-зелёные болтливые попугаи, которых на пыльных дорогах продают босоногие индейцы, владеют испанским куда лучше гринго, скупивших земли вокруг. Воистину, деньги безмолвны, но легко находят общий язык!
Габриэль Субисаретта. «Путешествие в Каракас» (1878)
БЛИЗОСТЬ
Мужчина и женщина шли через пустыню. Они ели из одного котелка и спали под одним одеялом. «Береги воду!» — раздражённо покрикивал мужчина, видя, как расточительна женщина. «Разведи огонь!» — будил он её, бросая на постель охапку хвороста. Женщина сносила всё. Вечерами у костра мужчина с тревогой рассказывал, какой путь кажется ему короче, а когда замечал, что его не слушают, поднимал на женщину руку. Это случалось не раз и не два. Наконец, женщина не выдержала. «С другими я видела тебя любезным, — кусая губы, сказала она, — потому и согласилась пойти с тобой через пустыню. А со мной ты груб, разве можно платить за это любовью?» Мужчина взглянул на неё с удивлением, потом устремил глаза к горизонту. Он промолчал, но с тех пор относился к женщине подчёркнуто предупредительно. Теперь она пила вволю, а спала до захода солнца. «Давно бы так, — радовалась она про себя, — стоило разозлиться, как всё сразу наладилось!» А однажды у костра, обняв мужчину, спросила:
— Видишь, как нам хорошо, почему же ты раньше так обращался со мной?
Мужчина опять посмотрел на горизонт.
— Потому что раньше мы были вместе, а теперь — порознь.
И тут женщина поняла то, о чём он знал уже давно — из пустыни им не выбраться.
Неизвестный автор. «Наставления в семейной жизни» (XVIII в.)
МЕЖ ДВУХ ЗЕРКАЛ
Другой пример дурной бесконечности являет нам поэзия, известные строки Мандельштама, которыми заканчивается стихотворение «Декабрист»: «Всё перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея, всё перепуталось…». Мысленно повторяя дальше «и некому сказать, что, постепенно холодея, всё перепуталось…», ряд можно продолжить беспредельно, выстраивая отражение отражения, отражение отражения отражения…
Лев Архипович Веденский-Коведяев. «Собрание бесконечностей» (1968)
НА МОГИЛЬНОМ КАМНЕ
Ходил на нелюбимую работу, жил с опостылевшей женой, родил себе подобных.
Статистики не испортил.
Охотился за здоровьем: лечился от болезней, которых у меня не было.
В гроб свела та, от которой не лечился.
Мечтал, чтобы у меня всё было.
И вот теперь у меня всё — было.
Похоже, не жил.
Может, и не умер?
Всё-таки ушёл от жены!
Был, как все.
И стал, как все.
Стремился избежать конфликтов.
Наконец-то удалось!
Ничего о себе не скажу.
В наше время известность — позор!
Аверьян Ксаверьянов. «Мир в эпитафиях» (1999)
КАКИН И ЛАВЕЛЬ
Были по отцу сводными братьями и жили в незапамятные времена, когда воздух был чище, а трава зеленее. Лавель был примерным мальчиком: слушался взрослых, не грязнил штанишек и не рвал за высоким забором соседских яблок. А Какин рос без матери, с малых лет курил, пуская в лицо колечки дыма, целыми днями гонял по двору кур, засовывая им головы под крыло, чтобы уснули, и подкладывал кнопки учителям. Ему постоянно хвалили Лавеля, но он только рукой махал. Время было золотое, поднялись оба, как на дрожжах: Лавель превратился в стройного блондина, Какин — в коренастого брюнета. Но жить продолжали по-прежнему. Лавель просиживал допоздна на работе, исправно платил налоги, а Какин бил баклуши и начальство не ставил ни в грош. Сколько раз ему Лавеля в пример ставили, только он и ухом не вёл! Шли годы, Лавель женился, по воскресеньям копался в огороде, а Какин кочевал по чужим постелям, плутал в трёх соснах и набивал шишки. И стал Лавель поддевать Какина. Пройдёт мимо со вздохом, будто жаль ему брата, или посмотрит издали с немым укором.