Долго терпел Какин, но однажды не выдержал:
«Ах ты, белокурая бестия, всю жизнь отравил!»
И убил Лавеля.
Но тот и в гроб сошёл, как жил, — с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: «Куда делся Лавель?», он с чистой совестью ответил: «Не я ему руки складывал!»
И суд его оправдал.
Еремей Брыль. «С какой стороны посмотреть» (1922)
ОТ ЛИЦА ПОТЕРПЕВШЕЙ
Переехав в Петербург, я поселилась в доме-колодце с окнами во двор и сразу занялась привычным бизнесом. Соседи меня уважали, правда, из-за возраста я начала менять пол: у меня выросли усы, а нос обтекали глубокие морщины, так что порой меня не узнавала родная сестра.
Познакомил нас один пьянчужка, которому некуда было идти, и он, как собачонка, тёрся в парадной, вымаливая на кабак. Но его имя вылетело у меня из головы. Жил он где-то рядом, поражая бледностью, при встрече сверлил глазами, так что мне делалось не по себе. Напрасно я потом тужилась, вспоминая его фамилию, его тяжёлый взгляд забил её, как сваю, в темноту.
Он был беден. Я давала ему деньги, но он их из гордости не взял.
— Изучали ли вы математику? — зашла я с другого конца.
— Разумеется, — ответил он.
Тогда я предложила ему за вознаграждение вычислять для меня сложные проценты.
Он отказался.
В моём офисе постоянно толпились клиенты.
— Алёна, Алёна, — во сне звала меня мать, — ты помогаешь людям?
— Да, мама, — убеждённо отзывалась я.
И только его взгляд, полный ненависти, не давал мне покоя.
«С возрастом образумится, — говорил мне про него познакомивший нас пьянчужка. — Все мы были студентами».
Раз я увидела его с детективом подмышкой.
— Так писать — преступление, — отозвалась я о книге, — а читать — наказание.
— Это с вами жить — наказание! — вспыхнул он.
И мы поспорили.
А на другой день он принёс свёрток.
— Что это? — удивилась я, разворачивая накрученное тряпьё.
— Та самая книга… — отступил он в тень.
Потом расстегнул пальто и, достав топор, ударил меня по темени. И в это мгновенье я вспомнила его фамилию. Раскольников.
Милослав Драгич. «Персонажи, читающие авторов» (1990)
ИНЕРЦИЯ ЖИЗНИ
— Вы опять брали мои тапочки!
— Да как вы смеете! Вчера перепутали зубные щётки — теперь мстите?
— Клеветник! Я буду жаловаться!
— Нет, это я попрошу, чтобы вас перевели!
— Ой, напугали! Да сколько угодно, лжец.
— Молчите, ничтожество!
В палате для неизлечимых им оставалось жить меньше месяца.
Порфирий Крымов. «Литература для покойников» (1909)
МЁРТВЫЕ ГЛАЗА РАЗЛУКИ
Без него она сходила с ума. «Задыхаюсь от тоски!» — запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: «Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?»
И тогда она понимала, что спит.
— Пусто без тебя, — проснувшись, глухо шептала она по телефону.
— Не с кем поругаться? — слышался его слабый смех.
— С кем поругаться — всегда есть, помириться не с кем.
Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.
— Ты моя, моя! — ненасытно повторял он.
— Твоя, — эхом откликалась она.
И не понимала, что мешает им быть вместе.
Она поселилась в его «мобильном», который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем — во внутреннем кармане пиджака.
— Пусто без тебя, — жаловался он.
— Поругаться не с кем? — смеялись на другом конце.
— С кем поругаться — всегда есть, не с кем помириться.
Старясь уловить её настроение, он жадно вслушивался в голос, искажённый расстоянием, но не мог представить её лица. Только иногда ему вспоминались её губы, и тогда он вдруг видел всю её, словно озарённую молнией. Но запечатлеть в памяти не успевал. В смятении он шёл в город, бродил по ночным безлюдным улицам, разглядывая свою тень, двоившуюся жёлтым светом фонарей, и, как на иголки, всюду натыкался на её отсутствие.
Часы разлуки казались ей бесконечными. «Заставляют быть с чужими», — кусала она губы. И злилась оттого, что не может противиться судьбе.
Ночи тянулись долгими вёрстами, а дни пролетали стайкой грязных голубей.
«Запихали, будто шапку в рукав», — думал он, и его охватывало бешенство. Он готов был сорваться за ней хоть на край света, приходя на вокзал, покупал билеты сразу во все города.
Но его никуда не звали.
Дни мешались с ночами, весна с осенью, а зимой она всё чаще видела на снегу птичьи следы, расходящиеся в разные стороны.
«Близость мимолётна, разлука бесконечна», — читала она их причудливые письмена.
И чувствовала себя героиней чужого сна.
Ночами она приходила во сне. Но и тогда он лишь смутно различал её черты. «Без тебя я — музейный экспонат», — шевелил он непослушными губами. А проснувшись, думал, что быть в разлуке, значит видеть сны-половинки, это значит блуждать впотьмах, как слепой, пробираясь на ощупь, то и дело натыкаясь на невидимую стену.
В другом сне они занимались любовью. Она сидела на нём верхом, повернувшись спиной, скакала, как всадница, постепенно исчезая. И тут он заметил рядом обнажённую девочку, которая протягивала к нему руки. Смущаясь, он притянул её и, обняв, понял, что это она, сошедшая со своих детских фотографий…
Она не знала ни его возраста, ни имени. «Мы как душа и тело, — думала она, — когда нас разлучили, мы умерли». Раз во сне они занимались любовью, она сидела на коленях, повернувшись к нему спиной, чувствуя, что на его лице, как в зеркале, повторялась её улыбка. И тут заметила перед собой мальчика, совершенно голого. Она взяла его за руку, и, разглядев на щеке родинку, поняла, что этот ребёнок — он…
Однажды ему почудилось, будто он находится в её квартире, и она ищет его, широко раскинув руки, как в игре в «прятки». Его сердце бешено колотилось, он вышел на середину комнаты, стал кричать, беззвучно шевеля губами, пока не понял, что остаётся для неё незримым.
И тут очнулся в своей постели, показавшейся ему чужой.
Иногда, выйдя из ванной, она чувствовала, что он рядом, в её квартире. Тогда, раскинув руки, она искала его повсюду, будто с завязанными глазами водила в «прятки», открывая двери и распахивая шторы, за которыми зияло пустое окно. Ей хотелось шагнуть в ночное небо, как птица, кружить над городом в безумной надежде увидеть его.
Но вместо этого она опускалась на одинокую постель.
И тогда квартира казалась ей чужой.
Случалось, от неё приходили листы белой, без единого слова, бумаги — письма без обратного адреса. Он долго вчитывался в их начертанные симпатическими чернилами буквы, водя пальцем по невидимым строкам, а потом выбегал на улицу, останавливая прохожих, спрашивал о ней. Но те с каменными лицами проходили мимо. А он, чтобы нарушить их заговор молчания, задирал голову к небу и кричал так, что в ушах лопались перепонки.
Разлука казалась безбрежной, а умещалась на одной подушке. Они спали в одной постели, и в плывших рассветных сумерках были как мертвецы. В окно светили звёзды, заглядывала луна, как недремлющее око Того, кто видел сразу оба их сна. Мужчина вздрогнул и, не просыпаясь, отвернулся к стене. От его движения женщина открыла глаза и долго смотрела в потолок.
Джемаль Ханатюрк. «Обеты безбрачия» (1996)
ВРЕМЯ И МЕСТО
Я смотрю на фотографии Святой Земли. Простой, грубо отёсанный крест на месте Нагорной проповеди, вдалеке — Иерусалим. В пустынный морской берег врезается заросший травой склон, с которого два тысячелетия назад Человек обращался к людям. Он говорил, и мытари не чувствовали себя отверженными, блудницы верили в любовь, а рыбакам судьба не казалась запутавшейся в сетях корягой.
Стоит лето, такое же, как на фото, на холмах Симонова монастыря густеет трава, а за рекой раскинулся город. Живо ли сейчас Слово? Ведь слова живут до тех пор, пока их повторяют, символы умирают, если за них не отдают жизнь. «Но если один утешит другого, — думаю я, — это происходит не только здесь и сейчас, но везде и всегда».
Монастырские стены испещрены надписями паломников, как иерусалимский крест зарубками крестоносцев. Трещат кузнечики, и кажется, что ветер, колыша листву, доносит: «Блаженны нищие духом…»
о. Ираклий Симоновский. «Исповедь священника» (1969)
СТАРАЯ ИСТИНА
Один влюбленный монах секты дзэн сочинял любовное послание. Искушённый в каллиграфии, он выводил строку за строкой, держа перед глазами древний сборник китайских стихотворений. Но ни одно его не удовлетворяло, и он, комкая бумагу, бросал шарики в печь. Близился вечер, луна уже повисла на ветвях сакуры, как вдруг на монаха нашло просветление, и он послал возлюбленной чистый лист.
Его возлюбленная была образована и тоже исповедовала дзэн. Распечатав конверт, она, прежде всего, подумала, что форма есть пустота, а потом сообразила, что письмо содержит как раз то, о чём она размышляла весь день. Закрывшись ширмой, она стала готовить ответ. Мысленно перебирая тысячу строк, она машинально обмакивала в тушечницу кисточку из тончайшей шерсти, так что чернила капали с неё, как слёзы, но подходящей не находила. И тогда сочла за лучшее отослать монаху его же листок. Получив ответ, монах поцеловал белую бумагу и, не медля, отправился к ней на свидание.
Языку любви не нужны слова.
Бэнкэй по прозвищу Мумон. «Дверь без двери или 101 история дзэн» (1228)
КОГДА ПОДВЕРНУЛСЯ СЛУЧАЙ
В моём возрасте в партии объединяются не по политическим взглядам, а по болезням. И я, попав в секту хромых, проводил всё больше времени на лавочке около моста. С годами каждый вмерзает в свои заблуждения, и я не находил общего языка с бывавшими там стариками. Кроме одного. Он был дряхлый, морщинистый, как печёное яблоко. «Стыдно, что зажился, — жаловался он, — дети умерли, а я вот… Но что поделать?» Я посмотрел на мост. «Много раз думал, — перехватил он мой взгляд. — Но не могу — страшно, жить привык. И к телу, и к болезням — только смерть разлучит нас! — Он рассмеялся беззубым ртом. — Уж, кажетс