— Что за...
— Да нимфетки его. Которых уж так... хотелось всю жизнь. Но и понимал: нельзя дать себе волю и написать вот как хочется. Это будет провал, будет анти-литература. В литературе обязательна трагедия, облом. Моральный урок. «И понял вдруг, что я в аду»... И он раз за разом подступался к этой теме и писал — с обязательным адом. Но в чём штука-то: на продольном срезе всё равно видно, как всё сползает, как этот ад с каждым разом всё позднее у него... Смотрите: рассказ «Сказка», 20-е годы — герою всё можно, надо только выбрать, любая будет его; он выбирает нимфетку — и сразу облом, выбрал не так, даже разглядеть не успел. Потом в «Приглашении на казнь», 1935: уже горяче́е, уже разглядел, помечтал, даже обнялся невинно, но облом тем более. Повесть «Волшебник» — «черновик Лолиты», конец 30-х: ну почти, почти, уже лежит с ней рядом, спящей, уже готов и более чем готов — но она проснулась... облом и смерть. Дальше «Лолита», 50-е: тут уж совсем всё, добился, испытал. Счастлив ли герой — вопрос, но «он с ней был». Ад и трагедия настигают, но уже в самом конце. Post-coitum... И, как финал, «Ада», 60-е: это уже практически порнография, именно что ада там нет вообще, максимум... затруднения — после бурной и теперь уже полностью взаимной любви с двенадцатилетней и потом пятнадцатилетней они просто на время расстаются. Из трагедий разве что изящное самоубийство Адиной сестры младшей... которая, вишь ты, тоже с героем хотела, да он её отверг. И потом счастливое воссоединение и хэппи-энд до глубокой старости. Поглядывая на постаревшую жену... опасливо так...
— Зато он «ебаться» не писал...
— ...Что?... Э-э-э... Да, Маш, ты... как всегда... слова fuck у Набокова нет, конечно. А кстати, проверю... М-да. Nor even swive, при всей его любви к словарям. Ну... простим угрюмца, был аристократ всё-таки... Я о другом, что... как видите, никакая гениальность не спасает от таких вот провалов, сползаний. Как в фэнтази — инфляция всемогущества...
— Так ведь он же выдумывал. Писал из головы... эти-то сюжеты? В реальности-то у него ничего ж такого не было? Ну и вот... без твёрдой опоры... сполз, в итоге.
— Ну да... но это неважно, в каком-то смысле мы все из головы пишем, откуда ещё... Здесь просто неизбежная логика творчества: нельзя повторяться, каждый раз надо идти дальше, где ещё не бывал... А в этой вот именно теме «идти дальше» — эквивалентно... простому соитию, которое идёт себе, неостановимо, к оргазму, и всё. И которое изобразить — будет мастурбация и ничего больше. Во всяком случае, не литература...
— А мастурбация не секс, что ли?
— Ну... секс, конечно, но я же говорю — не литература. Провал.
— Нет, погоди, это важно, мне кажется... То есть такой закон, да, что нельзя одно только счастье, надо обязательно облом? На каждого героя злодей?
— Ну... да, как бы... Be a sadist — Воннегут советовал...
— Не, Андрюш, это фигня, извини меня пожалуйста. У искусства никаких нету законов, кроме тех, что мы... нет, даже не так: кроме одного закона: торкать должно. Торкать, и всё! А как и чем, неважно. Как в биологии: выжить и оставить потомство, а уж тушкой или чучелом... Работает усложнение — будем усложняться, в других условиях лучше проще — отлично, деградируем докуда можно. И в писании: работает с моралью, торкает — будем сочинять с моралью...
— А сейчас что, мораль не работает уже?
— Да почему сразу... работает вполне себе, наша нынешняя-то. Людям же приходится по-прежнему... вопросы решать, даже и сложнее чем раньше... они хотят про это читать и писать, и смотреть. Торкает исправно. Но появляются вещи, которые по-новому торкают. Пусть через этику тоже, но по-другому совсем... не через допотопную трагедийность, понимаешь?... Вот ответь мне, почему для тебя мастурбация сейчас было ругательное?
— Да не ругательное! Просто одно дело литература, а...
— Нет, ты ругался всё-таки. Потому что — нет, я же понимаю прекрасно — представить, как Набоков этим занимается... да? А собственно, почему? Потому что он немолодой мужик? А когда, например... то совсем другие чувства, да?
— Кать, погоди, ну при чём тут чувства...
— Да как это при чём! Чувства ж это и есть торканье, будь то литература или что угодно. Просто нам неприятно, когда мы видим, что... кому-то хорошо. Смущение, неловкость... противно... Но стой, опять же не всегда, хм-м... а давай посмотрим когда...
— Вот именно. Когда не секс, а еда, например... брат Горанфло какой-нибудь, жирный боров — вполне себе симпатичный персонаж, обжорство его с удовольствием расписывается и с удовольствием читается. Почему?
— Я решу вам шутя этот жалкий пример! Да потому что племени надо держать секс в узде, надо прятать, чтоб не передрались все...
— Ну нет... Так можно объяснить только инстинкт прятаться, тем более уязвимость особая в этот момент... cover my ass... но не инстинкт стесняться смотреть, понимаешь? И главное: всё-таки мастурбация противнее, чем секс двоих, вот почему? Хотя с точки зрения «чтоб не передрались», как раз, от мастурбации опасности гораздо меньше, согласись...
— Эгоизм?
— А обжорство не эгоизм? Нет, здесь ещё что-то... Сейчас, дайте сообразить...
— ...А по-моему, просто фричество.
— В смысле?
— Ну если он сам с собой — значит, ему бабы не дают, значит он фрик ущербный, фу его. И всё объяснение. А обжора как раз — воплощённое здоровье и нормальность...
— Ну да! Да! Маш, ты гений! Действительно, просто всё. Всегда были омега-самцы в племени, без шансов на самок, и самоутешались как могли. В результате мастурбация закрепилась как маркер низкого статуса и ущербности. Секс приватен, но им всё равно хвастаются, намекают, подглядывают. Мастурбацией не хвастается никто и никогда. Вот тебе и...
— Отсюда же и гомофобия, отчасти, наверно...
— Ну! И вот так оно и до сих пор, представьте? Никакие сексуальные революции это не сдвинули. То есть, конечно, теперь все знают, что пароходики это не вредно, но никто не горит желанием... показывать и смотреть. При том что какая угодно жестокость и смерть — это полёт нормальный, никто и не думает стыдиться, или хотя бы не признаётся. Учимся не выдавать передёргивание, когда цитируем: «падали старушки»... «а я лишь пнул ногой»...
— И так мы возвращаемся к литературе...
— Да. Потому что автор всегда один, по определению. В отличие от кино, кстати — там ты глазами видишь людей, разных, и мозг переключается в режим подглядывания за жизнью. А текст — это всегда монолог, одинокий голос, иллюзию живых людей там гораздо труднее... И если в тексте удовольствие, радость, счастье — особенно счастливая любовь, но не только! — наша сигнализация, врождённая, начинает верещать. Единственный способ её заткнуть — убить счастье обломом. В результате порнуха насилия, войны и всяких таких вещей — причём прямая порнуха, ну видно же, как автора прёт от этого, и без малейших тебе обломов в обратную сторону, то есть без просветов... такое у нас канает за литературу, даже и в первых рядах. «Юноша, любивший гибель»... А порнуха счастья — это нам сразу мастурбация, фи. Это нормально, вот скажи?
— Так ведь «порнуха счастья»... она вообще бывает? Пример?
— Именно! Именно! Её мало что нет, ты ж вот прям сейчас и запрещаешь нам её делать! «Ада» — провал, согласна, но не потому что трагедий мало, а просто... герой мерзкий тип, противно. И мир картонный, именно что мастурбация, натужное фантазирование, куда-то испарилась вся его наблюдательность. Притом же у Набокова полно мерзавцев было всегда, но тут он первый раз стал... не просто героем и повествователем, это тоже было, но и как бы главным содержанием всей книжки. Никакого контрапункта, все прочие персонажи — как порождения его же уродского воображения, тоже мерзости изводы, включая Аду. Беспросветно и тоскливо там всё, а вовсе не хэппи-энд...
— А раньше был контрапункт?
— Ну... Раньше вон даже «Подвиг» был — последняя вещь, наверно, в которой вообще ни одного мерзавца... тоже своего рода подвиг для него. Даже в «Даре» протагонист уже... попахивал...
— Что-о-о?!
— Да Маш, ну правда же... Самолюбование, поза, на Чернышевском зачем-то оттоптался, только потому что под руку ему... но не будем об этом, ладно, не сейчас! Я просто хочу сказать, что он вовсе не был монстром, прекрасно всё понимал. Жалостлив был вот... Но и умел бить на жалость. Знал как. Да и то, со временем — жалость всё карикатурнее, сделаннее... Сравни хоть Лужина и Пнина. Тоже прогрессия... Но и мерзавцев своих он — из той же головы вынимал. Вот совместимо у него оказалось, человек сложная штука, what else is new?
— ...Ну так вот ты и согласилась, кажется. Всё-таки облом, получается, нужен... нужна трагедия, Ван Вину по рогам надавать, так?
— Плохому да, надавать! Раз пишешь про мерзавца, изволь ему что-то противопоставить... или хотя бы открыть про него, объяснить. Я ж говорю, мораль никто не отменяет. Даже и наоборот, она победила, нам как бы всё понятно уже, известно откуда берётся это всё и как лечить, и потому всё скучнее про мерзавцев читать, и неприятно, и на автора такого уже косимся с подозрением. Что Набокова сильнее всего и бесило: он всё пытался поддерживать разделение, герои одно, а автора не тронь, про автора вам вообще знать не нужно. Понятно, но глупо... Так что вопрос-то главный вот именно такой: а зачем про мерзавца писать? Зачем он вообще нужен? Что в жизни есть — не оправдание, мало ли что в жизни есть. Толкину вот понятно почему Моргот был нужен: не просто чтоб сюжет двигать, главное — он действительно верил, что в мире есть разумное и абсолютно злое, отпавшее начало. На то он был католик. Но мы-то понимаем, кажется, немножко больше уже, да?
— Мы знаем зато, что есть хаос, лень, глупость... энтропия... да и насилие никуда не делось, почему нельзя об этом писать?
— Вот! Теперь ты правильно говоришь. Почему не писать: да, конечно, пиши, если пишется. Тем более если от твоих писаний насилия меньше станет... спасибо скажем. Только других заставлять не надо, ладно? Не надо возводить в закон. Мне вот, например, интереснее совсем другие вещи, которые меня торкают. И раз уж они нашлись, вставлять туда мерзавцев и несчастья, чтоб было по канону, я не собираюсь...