— Катя, подожди... Я тебя понимаю, вообще-то, но... торкает — это ведь по-другому называется катарсис... а может ли быть катарсис от сплошного удовольствия, когда ничего плохого нигде? Или только будет... ожирение?
— А катарсис — это по-другому называется оргазм!
Общий смех.
— Тихо, тихо! И тут уж от тебя зависит... знаешь же, что это такое. Можно — бац и дальше побежал, а можно...
— Но я же не о том... Не о силе. Подожди, давай разбираться... Важно же не сила, а качество, да? Насколько это тебя... меняет...
— И это ты говоришь? Я ж тоже не о силе! Посмотри вокруг... Посмотри на эти хитрые рожи! Включая свою. Есть тут хоть кто-то, кто... Да блин, нам ли не знать, у нас же всё на этом держится — и на тебе, здрасьте-приехали...
— На чём держится? На катарсисе?...
— Послушай... я серьёзно! Не уподобляйся... типа, что ты можешь знать о любви, тебя ещё жареный петух не клевал. А ответь-ка честно: как ты думаешь, знаем мы о ней что-нибудь всё-таки? Уже? И пожалуйста, можешь ставить «любовь» и «знаем» в сколько угодно кавычек. Я не претендую на платоновский идеал, мне такая вот как раз больше всего и нравится...
— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. Да, у нас здесь эксперимент... незапланированный в каком-то смысле, но и достаточно далеко зашедший, и не совсем безрезультатный, скажем так. И да, главная тема его — счастье, и... оргазм, или как хочешь называй, не самый последний элемент. Может, даже и держится на нём, хотя... ладно, не о том речь. Так или иначе — важная человеческая тема, интересные результаты, более чем интересные, хм, инструменты... весь набор, казалось бы. Но это набор идеальный для статеек в специальные журналы, понимаешь? Ну для песен ещё, стихов, для фиков всевозможных — да, питательная среда. Но для настоящей литературы всего этого мало, мало! Не всякий даже философски осмысленный вопрос заслуживает, чтобы на него... тратить живых людей. То есть персонажей, пусть даже...
— И даже если они найдут нетривиальный ответ на этот вопрос?...
— Ну, положим, особой-то нетривиальности у нас... и вообще, романы не для ответов же пишутся... Вот! Ну точно — это ж и есть главный-то закон! Это я и пытался нащупать, забудьте, что я про трагедии плёл... Нельзя в литературе ответы давать, вот оно в чём дело. Просто нельзя. Это только в науке, искусство не может... оно должно всегда только спрашивать! И определение порнографии пожалуйста — это где не задают никаких вопросов. Поэтому же и про нас-то нельзя — вот: мы здесь слишком уже уверены, что знаем ответ. Хотя до настоящих-то ответов, если честно, нам... если вообще они есть...
— ...А облом и смерть, получается, это просто частный случай? Такой типа универсальный вопрос, который можно на любой сюжет навесить...
— Точно. «За что-о-о?» — вечный вопрос к небесам...
— Мда. Слушай, ну не нечестно — они же сотой доли не знали, что мы знаем, и не слишком-то интересовались знать... но зато знали кончить всё смертью — всех уносят за кулисы, замок рушится, библиотека сгорает — и знали, что вот это и будет то что надо, автоматом... Ломать не строить! А если не хочешь никого убивать, тогда что? Поглупеть, забыть ответы?
— Ну... Вообще говоря, не такая плохая идея. Забыть что знал, заново переоткрыть... хотя обычно для этого детей рожают, а не сами...
— А ответов-то становится всё больше, правда? От них уже не спрячешься...
— Вот и ещё одна теория нынешнего упадка литературы. Рыли, рыли, не заметили как подрыли основание. «Вечные вопросы» вытащены из глубин, сушатся на берегу... Подходи, разглядывай... головой качай...
— Новых-то вопросов тоже ведь полно. Но как их задавать, если на старые отвечать — ты запрещаешь? Всё ведь связано...
— Да не надо отвечать. Зачем? Это ж литература, а не theorem proof. Просто подразумевай... раз там для тебя всё уже ясно. Сразу атакуй, что неизвестно. Кому надо поймёт...
Кашель.
— ...А мне кажется... вопросы — это тоже частный случай. Не обязательно должны быть вопросы...
— А что тогда?
— Ну... Я не знаю, как сказать... Должно быть... какая-то просто открытость, что ли... Незавершённость?...
— М-м-м... Ну да, в том смысле, что...
— То есть не надо вопросы даже формулировать как-то. Не надо задавать... Надо просто, чтобы текст был открыт...
— В будущее?
— Ну... хотя бы...
— А ведь да... Элли, ты права. Я тут опять пытаюсь, кажется... продавить своё. То есть вопросы, да, но у читателя, а не обязательно у автора. И такие, чтоб на них интересно было отвечать, или хотя бы пытаться. Автор пусть даже считает, что ему всё ясно, но если в тексте есть пустоты, есть незаконченности, странности... просто неумелости и глупости, и читатель их заполняет... как вода...
— Нет, не совсем... Это скорее детектив будет — где надо заполнить приготовленную пустоту. А нужен выход... наружу, в будущее, в неизвестное... куда-нибудь. Где ни автор, ни читатель ещё не бывали. Должно быть открытое окно...
— Да! Да, да... Окно! Девчонки, мы с вами не зря спорили, получается. Понятно, это не достаточное условие, достаточных вообще не бывает... но, сейчас вот верится, необходимое. И вопросы, и трагедии — всё сюда, прямое следствие... всё ветер в окна. Конечно, потом куча контрпримеров вспомнится, как всегда, но вот сейчас...
— ...Даже в Аде той же... Вторая половина жизни там — бегло, размыто... Как пересвеченная фотография. Слепящий свет... Поэтому почти будущее, хотя формально прошлое. Почти открытое окно. Так что... не совсем уж безнадёжная книжка...
— ...А значит, можно и про нас!
— Ой. Напугала, Кать...
— У нас ли тут не слепящий!... Да, Элька?
Смех.
— ...Ну... да. Дерзайте, конечно... Будто так уж вам моё разрешение нужно... Можно, всё можно, только... трудно. Как и всё на свете. Старайтесь хотя бы не сюсюкать... впрочем, что я, вы всё это лучше меня... А за Аду-то свою, кстати, он расплатился, в каком-то смысле, знаете? Ну или она с ним... Французский переводчик — свалился, не выдержал, dépression nerveuse, пришлось Набокову самому перевод выправлять. И правил, и правил свой томище... это кстати о мастурбации. Думал закончить за два месяца, а сидел, старый, замученный бессонницей, больше трёх лет. Измотало, задушило, всё отменялось, всё не успевалось... Представляю, как он под конец этот выморочный роман ненавидел...
— Одурманены, да. Под наркозом лежим... «Футурологический конгресс». Только вот откуда следует, что это мы под наркозом, а не те, что с ангедонией... Нуля-то нет на этой шкале, если даже это шкала. Адекватность миру? А как измерить? Да и миры-то всё разнее, у каждого свой... Вообще это уже запрещённый приём, но не могу удержаться: а кому выгоднее? Социальный капитал — он чем быстрее прирастает? Сдаётся мне, вера в изначальную трагедийность, безвыходность, она очень в этом смысле... «Если бы знали, дети, вы»... Но мы-то с прочими верами отказались и от этой! Вот где главный-то облом. Лишиться ада, оказывается, в миллион раз обиднее, чем рая. В аду же всё так понятно, «наши люди» кругом... Бунтари, либертины — может, затем и расшатывали старое, чтобы поскорей до ада добраться. Настоящего, глубинного, нечеловеческого. А его и не оказалось нигде. Равнодушная пустота снизу, как и сверху... Кроме того, что ты сам делаешь — ничего. Ничего окончательного, ничего невозможного... ничего однозначного... И вот уже лет пятьсот последних — это мы так постепенно учимся обходиться без ада. Делаем свой собственный зато, вот уж поднаторели... И загнали себя в ловушку: теперь уже и поверить трудно, что это всё мы сами. И что можно как бы и перестать, да? Вот просто перестать и всё... Что ничего нигде, кажется, не обрушится от этого... Но чу, что там за скрип...
17 ИЗБРАННЫЕ (КАТЯ)
Фик, а лучше просто текст, для нас это вряд ли можно приспособить. (Хотя...) Мир счастливых людей/умов (leave that ambiguous: may be AIs). Живут насыщеннейшей творческой, любовной, социальной жизнью, невозмутимо уверенные, что всё честно, что их удачи и находки — всегда их собственные, неподстроенные. Что чудо, когда случается — находится идеальный спутник, друг, страна, дом, книга, песня, слово, — что это всё само, без никаких подсказок и подкладываний в постель. «Я знал что мне нужно, не могло же не найтись.» К тому же: бывают более удачные выборы и менее, распределение вполне себе power law, видно что никакого мухлежа. А на самом деле они все — результат отбора, всегда-скользящий оптимум, переходящий приз: каждый ежемоментно выбирается, по максимуму счастья, из множества вариантов себя, всё время спавнящихся и выбирающих разное, пробующих разное, забредающих в тупики и попадающих под всевозможные обвалы. Настоящий ты — это не «ты», а то, что прыгает по тонущим головам, чтоб держаться на плаву. Включая «твою».
Это постепенно выясняется, намёками, сначала гипотетически и невсерьёз, но чем дальше тем реальнее, страшнее. У каждого — тьма копий, клонов, реплик... которые проживают свои поджизни, копят понимания, что именно тебе нужно, в чём и с кем ты будешь осмысленнее всего счастлив. Понимания, само собой, достаются недёшево: почти все поджизни кончаются увязанием, затягиванием нераспутываемых узлов, мучительными тупиками — и такая поджизнь просто тихо выключается, гаснет, её герой «просыпается» и оказывается собой же, причём не помнит деталей сна, но помнит главное: вот сюда не соваться, вот это не пробовать, вот с этим/этой даже не начинать. Так, из копящегося опыта поджизней, кристаллизуется trunk life: с полки снимается твоя книга, пишется твоёвечное слово, в шумной толпе ты безошибочно подходишь к тому, кто тебе нужен и кому нужен ты. Все «само», да. Мы избранное, не подозревающее о черновиках. И power law в наличии, только вот сдвинуто всё очень в одну сторону — но все давно забыли, какой бывает нуль на этой шкале, так что принимают как должное.
Кроме, разумеется, некоего одного — явление героя: с детства у него смутные догадки, совпадения, глюки матрицы, потом, эврика,