А. Солженицын. «Протеревши глаза» (Москва, 1999)
Критическое эссе «Протеревши глаза», по которому назван весь сборник, посвящено разбору «Горе от ума» Грибоедова.
Что мы хотим тут отметить, это, что у Солженицына был предшественник, и предшественник – на страницах «Нашей Страны». В ней когда-то Б. Ширяев сделал Грибоедову те же самые упреки, какие делает теперь автор «Архипелага Гулага»[320]. В частности, несправедливость чисто отрицательного изображения Скалозуба, как ни как участника (и, похоже, блестящего) Отечественной Войны и Молчалина, дельного молодого чиновника. Солженицын-то больше всего сосредотачивается на фигуре Софьи, показывая неправоту Чацкого по отношению к ней. Но у него гораздо больше места, чем было у Ширяева в маленькой статье, определявшейся размерами газеты.
Следовало бы, конечно, указать номер «Нашей Страны», – но не могу. Врагам удалось уничтожить мой архив (дело всей моей жизни, имевший, без преувеличения, огромную ценность для России…). Может быть, редакция сумеет сделать нужные уточнения.
Гораздо длиннее, чем этот очерк, в том же сборнике, незаконченная повесть «Люби революцию».
Отдадим должное мастерству рассказа; оговоримся, что незаконченность здесь мало вредит: дана яркая картина значительного отрывка, – начала, – Второй Мировой войны. Притом, видимо, целиком автобиографическая.
Но тут, не могу не сказать, образ героя таков, что у меня его душа не принимает. Убежденный большевик, рвущийся во что бы то ни стало на фронт, защищать советский строй, горячо жалеющий, что по возрасту не смог участвовать в революции…
Конечно, быль молодцу не в укор. Мы знаем все, чем стал потом Солженицын; высоко ценим его борьбу с коммунизмом, которому он нанес непоправимые для того удары.
Но если он был когда-то таким, как изображаемый им Глеб Нержин, – лучше бы, право, об этом забыть…
На чью сторону летит, при чтении, мое сердце, – это на сторону тех казаков, которые со враждебной радостью следят за отступлением Красной Армии.
Как они, я – и все близкие мне по духу подневольные граждане СССР, – с надеждой, с нетерпением ждал прихода немцев и краха ненавистной системы порабощения. Разочарование в Германии пришло потом.
Но другого пути не было, – и, вернись то время, мы бы все равно жаждали, прежде всего, как главное, – разгрома сталинской тирании.
Впрочем, до чего же слеп идеалист Нержин! И до чего чужд народу… И у Солженицына крестьяне с отвращением говорят о колхозах, местами приоткрывается ужас концлагерей, даже бывшие участники революции (кстати, не очень симпатичные, в его же изображении), думают больше о том, как выжить и спастись, а совсем не о завоевании пресловутой «земшарной республики Советов».
А вот описание интеллигенции нас удивляет. Неужели только побывавшие на «архипелаге», – представленные в повести, – не любили кремлевский строй?! Сколько в силах вспомнить, – интеллигенция в массе, если не в целом, горячо его ненавидела…
Ну, правда, настоящая интеллигенция, – «образованцы», те могли быть разные (и все же, все же…).
Вообще, теперь распространяют миф (кто и зачем?) будто вся молодежь, или огромное ее большинство, были пропитаны комсомольским духом, как вот Нержин. Так ли? Бросаю взгляд назад, и вижу иное.
В школе, где я учился, – кто там любил большевизм? Говорить вслух боялись, – но между близкими друзьями враждебность к оному не скрывали. У других, молчавших (а как же не молчать?! неосторожное слово – и гибель…) их чувства изредка, при случае, прорывались.
Те, кто орал о своей преданности партии, – это были (и все это знали) карьеристы и расчетливые лжецы.
Сколько ни припоминаю, – разве что фигуры двух девочек, с энтузиазмом певших на уроке пения: «Если надо, если нужно, – Мы и юность отдадим».
А пионеры, комсомол, – это было выполнение неприятных, но строго обязательных обрядов, до души не доходивших (я, впрочем, хочу засвидетельствовать, никогда ни в пионерах, ни в комсомоле не состоял!).
И в университете, в ЛГУ на филологическом факультете, было – политически – то же, или еще острее.
Но, каюсь, уклонился в сторону. Может быть в глухой провинции, – в Ростове, – настроения царили иные. Хоть поверить трудно.
А что люди в войну дрались упорно, стояли на смерть, – так не за компартию, а за родину и в надежде перемен. Да и выхода не видели, – безумная политика немцев, уничтожавших пленных, неуклонно вела к гибели и их, и нас.
Обширный цикл стихов, «Дороженька» рисует как бы раннюю историю того же Нержина. Стихи вполне грамотные, рассказывающие о страшных порою вещах; но настоящей поэзии в них не найдешь, – талант Солженицына, лежал, позже раскрывшийся, в области прозы.
Лучшее из стихотворений, в котором искренность всплеснулась-таки до уровня подлинного вдохновения, это – «Акафист», из которого и приведем в заключение статьи две первых строфы:
Да когда ж я так допуста, дочиста
Все развеял из зерен благих?
Ведь провел же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились постижными
Жребий жизни – податлив как воск.
Об этом, собственно, данная книга и есть. Но, по счастью, стихотворение-то заканчивается так: «Бог Вселенной! Я снова верую! И с отрекшимся был Ты со мной».
А. Солженицын. «На краях» (Москва, 2000)
Кроме давно нам знакомых произведений («Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка» и др.), книга содержит, под заглавием «Двучастные рассказы», ряд новелл на разные темы; одни – о современном положении дел в России, другие – из недавнего ее (относительно) прошлого, послереволюционного уже периода.
Рассказ «Эго» посвящен истории антоновского восстания и является отчасти продолжением цикла «Красное колесо». В нем мы вновь находим одного из самых интересных и симпатичных персонажей «Августа Четырнадцатого»: артиллериста Благодарева. Лишний раз пожалеем, что Александр Исаевич отказался (зачем? почему?) от мысли завершить свой первоначальный замысел, который представил бы, вероятно, огромную литературную ценность.
В рассказах «На краях» и «Абрикосовое варенье», автор говорит соответственно о Жукове и об А. Н. Толстом (с заслуженным презрением и отвращением).
Рассказ «Молодняк» переносит нас ко временам шахтинского процесса. «Настенька» рисует судьбу двух девушек в эпоху начала большевизма; одна сбивается с пути, идет по рукам, кончает браком по расчету, – лишь бы прожить! Другая становится учительницей, и это позволяет писателю изобразить абсурдные реформы и опыты советской школы, с ее «бригадными» и «лабораторными» методами преподавания. «Все равно» показывает разрушение природы, которое, на самом деле, нисколько не останавливают декреты свыше. «На изломах» повествует о судьбе наделенного способностями, напором и честолюбием молодого человека советской формации в обстановке сегодняшнего дня.
Наконец, в «Желябугских выселках» и в «Адлуг Швенкиттене» Солженицын возвращается к воспоминаниям о войне, Второй Мировой, в которой ему довелось участвовать.
Мудрые мысли
Хочется выписать и прокомментировать некоторые мысли из обширного сборника статей Александра Солженицына «На возврате дыхания» (Москва, 2004), делящегося на три раздела: «В Советском Союзе», «На Западе» и «В России».
В Гарвардской речи Нобелевского лауреата, в 1978 г., после критики западных порядков, сказано следующее: «Я надеюсь, никто из присутствующих не заподозрит, что я провел эту частную критику западной системы для того, чтобы выдвинуть взамен идею социализма. Нет, с опытом страны осуществленного социализма я во всяком случае не предложу социалистическую альтернативу. Что социализм всякий вообще и в разных оттенках ведет к всеобщему уничтожению духовной сущности человека и нивелированию человечества в смерть – глубоким историческим анализом показал математик академик Игорь Шафаревич[321]».
Увы! Запад так и продолжает бредить социализмом…
Вот что автор воспоминаний «Угодило зернышко промеж двух жерновов» отвечает на один вопрос в Ростовском Университете: «В русском народе и в русской истории православие занимает совершенно особое место, двоякое. Историческое, ибо без православия не было бы нашего великого государства и нашего великого народа. И гносеологическое, ибо через православное мировоззрение пролегла вся наша культура, и прошли наши мыслители».
А в нынешней Эрефии есть теперь мечтатели, жаждущие восстановить древнее язычество. И процветают самые нелепые и немыслимые секты.
В той же речи, разобрав господствующую на Западе идею рационалистического гуманизма, превратившегося в антропоцентризм, писатель констатирует: «Чем более гуманизм в своем развитии материализовался, тем больше давал он оснований спекулировать собою – социализму, а затем и коммунизму. Так что Карл Маркс мог выразиться (1844): “коммунизм есть натурализованный гуманизм”».
Опять же – это учение и поныне доминирует в европейской культуре и политике.
В статье «Наши плюралисты» Александр Исаевич возражает М. Михайлову на утверждение, что будто «тоталитаризм может даже отбросить атеизм»: «Жди-пожди, кто же от своего фундамента откажется? Да никого озвереннее не ненавидели хоть Маркс, хоть Ленин – как Бога».
Позор, абсурд, – но факт: в теперешней России пруд пруди «православных» коммунистов, в толпах зюгановцев и прохановцев. Horribile dictu