Но все это, – то, да не то…
Путь Шолохова – типичный пример гибели таланта, ставшего продажным.
Какие были в точности его отношения с советской властью, его на нее обиды, его попытки возражать и противодействовать, – все это уже не вопрос литературы, а скорее, – личной участи писателя.
С чисто научной, и наиболее надежной, точки зрения, путем анализа текста, Г. Хьетсо пришел ведь к заключению, что есть все основания считать автором «Тихого Дона» именно Шолохова. И что, во всяком случае, авторство Крюкова (наиболее убедительного из предполагаемых сочинителей романа) нужно полностью исключить.
Полагаю, он был и целиком прав.
Самое возникновение подозрений, доверие к ним, шум вокруг них, – не суть ли они следствие непорядочности покойного литературного деятеля? Будь он человеком безукоризненным, – обвинения против него рассыпались бы в прах.
Увы, он моральной стойкости не проявил, и уважать его как человека нет оснований. Из компромиссов, как видим, для него получились не только польза, но и вред.
Нежелательная правда
В № 34 «Литературного Обозрения» от с. г. напечатана превосходная в целом (хотя встречаются в ней и спорные мысли) статья В. Львова «Не сотвори себе кумира».
Автор очень проницательно разоблачает западных интеллектуалов-попутчиков большевизма.
Разбирая пьесу Сартра «Некрасов», где представлен в карикатурном виде сбежавший в Европу подсоветский рабочий, он комментирует: «Пьеса – о тех людях, которые нелегальным путем оставались на Западе (а где он, легальный?) и пытались либо творчески реализовать себя, либо рассказать ту самую правду о тоталитарном строе, которую так не хотели слушать “прогрессивные” “мастера культуры”».
Да, тупость западных левых интеллигентов была ужасающей. В значительной степени от того, что их прокоммунистические позиции приносили им весьма серьезные выгоды, превосходно оплачивались. Ну а в какой мере к тому присоединялся извращенный идеализм, – не всегда легко и разобраться.
Однако, эти строки ярко вызывают у меня в памяти другое: встречу нашей второй волны с тою частью старой эмиграции, которая превратилась в советских патриотов, стремилась получать красные паспорта и мечтала о возвращении на «счастливую» родину.
Сии соотечественники еще меньше могли нас понять, чем иностранцы, хотя мы с ними и говорили, казалось бы, на одном языке (но смысл-то в слова вкладывали разный).
Мне не раз приходилось в те годы и самому участвовать, и со стороны присутствовать при разговорах данных двух сторон.
Между нами были люди, прошедшие ад лагерей, были знавшие по опыту жизнь колхозников, быт рабочих; еще больше – интеллигенции, хорошо знакомой с ущемлением мысли в сталинской империи зла.
Они умели рассказать о пережитом с теми подробностями, какие невозможно выдумать, в которых невозможно усомниться. И с каким же результатом? Действовали ли на собеседников их скорбные повествования?
Не находя возражений и чувствуя, что им честно рисуют картину подсоветской реальности, собеседники наши, равно мужчины и женщины, будь они серые или высоко образованные, аристократы или из простого народа, приходили неизменно в истерическую ярость.
– «Вы изменники, предатели родины! Вы коллаборанты!» – начинали они кричать, брызгая слюною, – «Вы все лжете, зная за собою вину и предвидя неизбежное наказание!»
Тут они ставили факты с ног на голову. Легко бы понять, что люди, напротив, потому переходили на сторону немцев (кто переходил), что страдания, их лично и всей земли в целом, превосходили меру человеческого терпения, и никакой патриотизм не мог оправдать преступлений советской власти перед Россией.
Но им, новоявленным совпатриотам, хотелось верить в Сталина, в партию, в коммунизм, в возрожденные якобы под серпом и молотом величие и славу отечества. И именно то им было невыносимо, что они чувствовали, что, – перед лицом неумолимой истины, – их вера шатается на своих основаниях.
Ну и тут уж они обязательно пускали в ход свой главный аргумент ultima ratio[328]: угрозу доносом и выдачей.
Угрозу отнюдь не пустословную: когда только могли, они и сообщали в советскую миссию, энергично работавшую в те дни в Париже, указывали имена и адреса. Каждая беседа, каждая встреча с такими людьми, являлась для нашего брата смертельно опасной.
Защитой от них служили только фальшивые документы об иностранном подданстве, – польском, балтийском, – или о принадлежности ко старой эмиграции. Или уж, – умение исчезнуть без следа, скрыть местожительство и фамилию.
Многие из наших погибли. В первую очередь те, кто не умел лгать (ибо перед иностранными властями только ложь спасала), те, кто впадал в отчаяние и опускал руки, а хуже всего, – те, кто начинал колебаться и соблазняться мечтою, что в СССР произошли перемены, начиная утешаться надеждой, что на нем нет большого греха и т. п.
Роковая ошибка! Большевики никому не прощали. Одно уже пребывание за границей, само по себе, представляло собою в их глазах несмываемое клеймо… Кто попадал в их лапы, – сперва в страшный лагерь Борегар под Парижем, затем на архипелаг Гулаг, – тем уж приходилось плохо.
Курьезное дело! Сами совпатриоты, за рубежом усердные слуги чекистов и сатанинского режима, попав домой, превращались там, на взгляд властей, в опасный фактор разложения: их описания заграничной жизни не рифмовали с пропагандистской версией правительства. «Репатрианты» подвергались преследованиям, разочаровывались в коммунизме… И те из них, кому удавалось вернуться во Францию (или в иную европейскую страну), представали теперь там в ореоле мучеников и борцов против тоталитаризма. Вернуться, впрочем, доводилось немногим (в первую очередь тем, у кого были прочные связи с масонством: вольные каменщики своих не забывали и выручали).
О методах западного мира в области ликвидации неудобных свидетелей, воспроизведу здесь к слову рассказ одного приятеля, прочно запечатлевшийся у меня в памяти, об его пребывании в лагере в Ренне, управляемом американцами.
Там из большого числа подсоветских (примерно, человек 200, скажем) половина согласилась ехать на родину; другие же отказывались и ссылались на иностранное подданство, пребывание вне СССР до захвата большевиками Восточной Европы и т. п.; приводя какие-либо, но не вполне убедительные доказательства.
Администрация разделила лагерь надвое решеткой, через которую можно было все видеть (но ничего нельзя было передать). На одной половине согласные на репатриацию получали стандартный паек американского солдата. А вот несогласные… им давали издевательски малую порцию очень вкусно приготовленной еды: два-три ломтика жареного картофеля, миниатюрный кусочек мяса или рыбы; довольно, чтобы разжечь аппетит, но не чтобы его удовлетворить.
«Такого голода я не испытывал никогда!» – рассказывал мой приятель. Понятно, все большее число заключенных изъявляли готовность на возврат на родину; их сразу переводили на другую половину. После месяца или больше, несогласных осталось человек 20. Тут их отправляли в другой лагерь, на проверку и сортировку. Кое-кого потом отпустили; в том числе и того, кто мне эту историю рассказал. Он позже попал в Аргентину и завел там свое ранчо. Мы переписывались; потом переписка прервалась. Может быть, он прочтет теперь эти строки.
«Москва» № 1 за 2001 год
В отношении беллетристики, «Москва» стоит выше, чем «Новый Мир» и даже чем «Новый Журнал».
Выделим 3 рассказа Е. Носова, которые можно бы охарактеризовать, – если бы формула не звучала столь банально, – «близостью к природе». Они проникнуты любовью к животным и поэзией сельской жизни. Правда, они страдают бессюжетностью (общая беда нынешней эрефийской литературы); но их жанр, собственно говоря, – «стихотворения в прозе», где этот недостаток не существенен.
Автор является продолжателем школы «деревенщиков» (мы не видим в этом названии ничего зазорного), и весьма талантливым.
Другая удача, большой важности, – сотрудничество в журнале В. Астафьева, – несомненно, самого большого из ныне здравствующих русских писателей. Его рассказ «Пионер – всем пример» повествует о судьбе двух людей, подсоветского офицера и священника, прошедших с честью через концлагерный ад и сумевших заново построить семью и наладить жизнь. Первый из них становится притом (черта, видимо, автобиографическая) автором книги, где должна быть рассказана правда о страданиях и испытаниях России. За историей описываемых тут персонажей следишь с замиранием сердца; и невольно радуешься, что все заканчивается для них благополучно.
Журнал провел среди своих сотрудников анкету на тему: «Что бы вы посоветовали президенту?» Все они сходятся на том, что прежде всего нужна «сильная государственность».
Но, понятно, их высказывания окрашены различными нюансами.
Ближе всего к нам стоит А. Казин, считающий, что: у нас «Формирование государства может быть реально ориентировано только на иерархическую организацию, в которой народ (“земля”) внутренне связан с православной верой и основанной на ней монархической державностью власти».
Напротив, позволим себе не согласиться с А. Минаковым в том, что: «Сейчас речь не может идти о восстановлении монархии, в настоящих условиях это утопия. Но можно и нужно вести речь о необходимости восстановления сильной и эффективной центральной власти». На наш взгляд, тут налицо смешение понятий невозможно и трудно. Восстановить монархию, конечно, нелегко; требует от нас напряженных усилий; но без таковых вообще Россию из той ямы, куда она попала, не вытянешь!
А. Панарин полагает, что: «Для создания сильного (эффективного) государства требуются не только внутриполитические, но и внешнеполитические условия. Союз с Западом против Востока дает слабое государство, ибо Запад (представленный сегодня гегемоном – США) заинтересован в слабой и одинокой России. Более того, западнический курс России является дестабилизационным и во внутриполитическом отношении. Напротив, Восток, испытывающий сейчас растущее давление Запада, заинтересован в сильной России, умеющей проводить самостоятельную политику по отношению к новоявленному мировому гегемону». – Над данными мыслями стоит призадуматься!