Но мы не послушаемся. Конечно, в творчестве и в высказываниях Цветаевой много противоречий, а в ее биографии немало грехов. Но это грехи такие, которые мы в состоянии простить. А ведь у других крупных поэтов бывают часто грехи непростимые. Например, у Маяковского и даже у Блока…
Напротив, совсем не разделяем сочувствия Духаниной С. Эфрону, киллеру на советской службе и ренегату белой эмиграции. Неубедительно звучат для нас и ее оправдания по адресу Мура; а уж утверждение, будто в дневниках сего последнего «чувствуется огромный талант», – мягко сказать, сильно преувеличено.
Вот осуждения, все в той же статье, по адресу матери Марины Ивановны, – они, да, не лишены оснований (хотя не слишком ли беспощадны, все же?).
Ю. Павлов, мнение которого, выраженное в журнале «День Литературы», воспроизведено в «Новом Мире», приписывает Цветаевой «духовную нерусскость, неправославность».
Это бедной-то Марине Ивановне, которая, – хотя главные языки Европы знала, как родной, и европейскую культуру понимала до глубины, – настолько чуждой чувствовала себя на Западе, что даже китайца воспринимала «почти как земляка»!
Марине Ивановне, писавшей, в самые страшные революционные годы:
За царевича младого Алексия
Помолись церковная Россия!
А кто из русских поэтов тогда так чувствовал и так говорил?
Бог весть, в какой степени ортодоксален г-н Павлов, какие подвиги патриотизма и обрядоверия за ним числятся. Но нам что-то от его жесткого фанатизма веет не Христом, а скорее Люцифером.
«Новый мир», № 4 и № 5 за 2005 год
Удручает слабость литературных отделов; неохота о них и говорить.
В № 4 Г. Померанц («Опыт Майкельсона») рассказывает о своей дружбе с дочерью Белы Куна, горячо защищая память «вождя венгерской революции» и «идеального коммуниста». У нас о сей личности несколько иное представление, как о кровавом палаче и изверге рода человеческого. Но, понятно, de gustibus non est disputandum. В остальном, Померанц нас осведомляет, что: «Сближение мужчины и женщины – акт расширенного познания… Мужчина познает женщину, женщина познает мужчину». Мысли, конечно, глубокие. Поблагодарим автора за сообщение.
А. Латынина («Ваши классики – уроды и кретины») в том же номере, описывает деятельность Маруси Климовой, в частности по проведению фестиваля петербургского декаданса «Темные ночи»: «Действо происходило в самом подходящем для этого месте – петербургском зоопарке. В здании бывшего змеюшника толклись какие-то раскрашенные мужчины в коротких юбках и колготках, безголосые певцы с печатью всех возможных пороков на испитых лицах, столь же испитые поэты, произносящие на редкость убогие тексты и необыкновенно “смелые” модельеры, один из которых нарядил свою модель в костюм из сырых яиц, которые тут же на глазах у изумленной публики и разбил». Сие собрание «разношерстных трансвеститов» охранялось крепкими юношами в портупеях из национал-большевицкой партии Лимонова».
Докатились!..
Мы узнаем позже, что сама Климова «предпочитает Пушкину Дантеса (более того – он самый любимый ее герой во всей русской литературе)». Комментарии, пожалуй, излишни…
В том же номере В. Орлова («Как айсберг в океане»), обозревая современную молодую литературу в Эрефии, отмечает: «Мы ведь живем в мире, где, прямо скажем, не очень хочется держать глаза открытыми. Болезни, смерти, социальная незащищенность, как принято выражаться, “слоев населения”. А на деле – людей: голодающих пенсионеров, беспризорных детей, приезжих рабочих, без крова, куска хлеба, элементарного медицинского обслуживания».
Невеселая картина!
В отделе «Периодика» С. Беляев в журнале «Урал» констатирует: «Классическая русская деревня исчезла. Исчезла, видимо, навсегда… Деградации этой есть вполне научное объяснение: в XX веке в деревне происходит естественный отбор наоборот. Самые активные, трудолюбивые крестьяне либо сгинули в годы коллективизации, либо перебрались в город».
Д. Бирюков в «Русском Журнале» считает, что с Запада в Россию надо перенести нижеследующие ценности: «ниспровержение старой традиционной культуры, просветительское движение, радикальный отказ от тяжелого груза прошлого». Вот именно этого-то нам совсем и не нужно! Вот от этих вещей все зло в мире и пошло!
В. Иванов, тоже в «Русском Журнале», резюмирует: «Олигархат делом занят. Им не нужны ни великие потрясения, ни великая Россия. Путин – гарант того, что не будет ни того, ни другого». В «Даугаве» приводятся старые частушки; в том числе с такими словами: «Пойдем купим по нагану, – Убьем Ленина». Жаль, что не сделали…
В № 5 из отдела «Периодики», выпишем слова Н. Бобринского в журнале «Мы»: «Каждый из приведенных примеров показывает, что поддержка революции, принятие ее идей и следование ее законам было сопряжено с грехом. Итак, в 17 году наши деды, прадеды и прапрадеды в большинстве своем выбрали беззаконие, точнее, предали себя закону зла».
А. Первенцов в «Москве» вспоминает о первых месяцах Второй Мировой войны: «Мы встречали крестьян, которые ругали советскую власть открыто и говорили нам, что лучше жить сытым рабом, чем голодным свободным. Мы видели разнузданные страсти колхозников, открыто ждущих прихода Гитлера, мечтающих о смене режима».
Г. Свиридов в «Нашем Современнике» говорит об Ахматовой: «Она о Твардовском высказывалась не то, чтобы критически, она высказывалась о нем презрительно, снисходительно. Уничтожая его как поэта. Надо отдать должное Ахматовой. Женщина легендарной злобы, она ухитрилась обгадить своих современников, начиная с Блока. Да и мужа своего весьма принижала…». Последнее-то верно; но разве она отзывалась отрицательно о Блоке?
В отделе «Далекое и близкое» Л. Лопатников («Московский мальчик на войне») упоминает, что во время войны газета «Фелькишер Беобахтер» называла как подлинное имя Литвинова[351] Финкельштейн, добавляя: «Литвинов, как известно, – псевдоним; но истинная фамилия совсем иная». Жаль, что он ее не указывает!
«Новый мир» за 2005 год
№ 6. Номеру придают высокую ценность две превосходных литературоведческих статьи.
Талантливая и проницательная исследовательница творчества Пушкина, И. Сурат («Пушкин и назначение России»), приходит к совсем иным выводам о взглядах великого поэта, чем те, какие были признаны в советском пушкиноведении: «Для позднего Пушкина единственно возможной формой государственного устройства была монархия. Монарх должен обеспечить в стране прежде всего свободу и развитие просвещения – именно эти ценности составляли для Пушкина основу идеального государства». Сурат показывает, что Пушкин разделял исторические воззрения Карамзина, к которому вообще относился с чрезвычайным уважением. А тот писал: «В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретается страхом последних. Не боятся государя – не боятся и закона! В монархе соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола – так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести». «Сюжетные функции монархов в “Анджело” и “Капитанской дочке”» – говорит Сурат, – «как будто иллюстрируют эти слова Карамзина: финальные поступки Дука и Екатерины Второй волшебным образом разрешают проблемы – герои спасаются монаршей милостью, действующей поверх закона».
В. Есипов («Подлинны по внутренним основаниям…») мастерски анализирует «Записки» А. О. Смирновой-Россети, которые официальная большевицкая пушкинистика объявляла подложными (потому что, опять-таки, из них встает иной Пушкин, чем тот, какого советские ученые хотели видеть). Справедливо отмечая имеющиеся в этих воспоминаниях, отредактированных ее дочерью, противоречия и анахронизмы, автор находит им должные объяснения и показывает их внутреннюю и бесспорную правдивость, часто подкрепленную другими источниками.
А. Латынина («Каверзы бессознательного»), полемизируя с О. Давыдовым, убедительно демонстрирует неприменимость к литературной критике фрейдовских методов психоанализа. М. Горелик («Детское чтение»), исходя из довольно обычного нежелания детей есть какую-либо нелюбимую пищу, пускается во сложные, и сомнительные, философские, социологические, психологические и политические построения, в коих нам трудно за ним следовать. Деревенщик Б. Екимов («Прощание с колхозом») рисует невеселые картины разрухи сельской жизни в постсоветской России. Во время войны, однако, – там, где немцы не мешали, – крестьяне очень умело и успешно переходили от колхозов к единоличному хозяйству…
В литературном отделе, два совсем между собою различных рассказа, – «Тысяча и одна речь» О. Ларина и «Чур» Н. Горлановой и В. Букура, – объединены общей тоской по жизни, близкой к природе и не подорванной городскими сложностями. Вероятно, и есть еще дикие уголки в бывшем СССР, где сохраняется старый быт, не разрушенный дотла большевизмом; да много ли их? и долго ли они уцелеют?
Повесть А. Бабченко «Взлетка», – вялый очерк, имеющий целью показать ужасы войны в Чечне; но герой даже не добирается еще в нем до поля битвы, а только ждет (сильно уже перепуганный) отправки. В «Книге Синана» Г. Шульпякова мы никак не можем центрального героя понять, тем более – ему сочувствовать! Интересуясь турецкой архитектурой, но не выучив хотя бы элементарно турецкого языка, он едет в Турцию и там, с крайней наивностью, дает неким проходимцам себя ограбить, ввязывается в драку, думает, будто совершил убийство… а когда благополучно выпутывается, зачем-то кончает с собой… Что особенно странно выглядит, поскольку рассказ ведется от первого лица…
В отличие от прежних номеров, в «Библиографических листках» нет на сей раз ничего интересного.