[358] объединял все эти формы как родственные, по-видимому, ошибочно)».
Не думаем, чтобы Иллич-Свитыч ошибся. И укажем на наличие в малайском языке слов kojok «бродячая собака», kujuk «слово, которое служит, чтобы подзывать собаку», и kuwong «вислоухий». Что они не заимствованные, а коренные в австронезийских языках, можно заключить из присутствия в туземных языках Новой Каледонии как яласу и кумак названия собаки kuau, а в меланезийском языке острова Эддистон слова kukuhu «охотничья собака». Идя дальше, любопытно сравнить также северокитайское имя собаки keu, на основе коего восстанавливается более древняя форма *ku. Если, как считают иные лингвисты, исходной формой для индоевропейского слова было *kuuo – (см. напр, греческий этимологический словарь Фриска), то все эти данные хорошо между собою согласовываются;
3) «Отец, хозяин, правитель *a-tay; семит, (эфиоп.) “хозяин”… западнокушит. “король”, бербер, “отец”, егип. “отец”, “государь”.
Бросается в глаза сходство с индоевропейскими словами как греч. АТТА, готское атта, славянск. отьць, албанское ат и хеттское attas, тогда как по-латыни atta это «дед», atavus «предок», а по-ирландски aite «приемный отец». По-малайски atok означает «предок». В тюркских языках, как известно, ата значит «отец»; более курьезно, что и по-японски есть слово otô;
4) «Одна из жен, “жена” *kwina: семит, “невестка” (араб.), “младшая жена”, “наложница”, центр.-кушит, “женщина”, бербер, “одна из жен”, “сестра”, “девушка”. По– видимому, этот же корень представлен в индоевропейских (*guen – “жена”, “женщина”, откуда и русское жена) и алтайских (общетюрк. kuni “одна из жен” при многоженстве) языках. В. М. Иллич-Свитычем он восстанавливается как “общеностратический”.
Тут существенно уточнить, что в индоевропейских языках тот же корень дал, наравне с английским queen “королева”, формы с начальным b: беотийское и киприотское bапе (рядом с аттическим rynhü) и ирландское ben. То же явление обнаруживается и в австронезийских языках: малайское bini “жена” (которое мы склонны реконструировать как *guenëia), тагальское binibini “девушка”, что до полинезийской группы, в ней повсеместно представлены формы hine и wahine (последняя – с удвоением) “женщина”.
Встает вопрос, который из двух вариантов корня, афразийский или индоевропейский надо считать более древним? Здесь мы решительно выскажемся в пользу второго, из которого гораздо легче объяснить все последующие изменения;
5) «Старший свойственник, “свекор” *ham – семит “свекор”, южнокушит. “дядя по отцу”, центральночад. “царь”, “верховный вождь”, егип. титул божества, царя (также “раб”)».
Напрашивается сопоставление с латинским homo “человек», восходящим к корню *ghem, – тому же, что в humus “почва” и в русском “земля”. По-малайски hamba (из ghémuos) означает “раб”, а по-тагальски amà “отец”; в языке острова Эддистон iamo “жрец”, а в языке мон в Индокитае hema “ремесленник” и hemoe “монах”. Перемена значений не представляет собою ничего невероятного (вспомним русское человек в смысле “слуги” и украинское чоловж в смысле.
О других цитируемых Милитаревым словах судить трудно, главным образом потому, что он, хотя и ссылается на существование точных фонетических соотношений между афразийской и индоевропейской группами, нигде этих соотношений не определяет.
Заметим все же, что *daydvy «старший родственник», семит, «дядя», чад. «дед», автоматически сопоставляется с европейскими словами как русские дед и дядя, английское daddy «папа» (основанными на *dhe – с удвоением). Тогда как *kakw – «бабушка» напоминает санскритское kakka “старший родственник”; тот же корень обильно встречается в австронезийских языках со значением «старший брат или старшая сестра»: малайское и даякское kakak, тагальское kakà, в языке острова Буготу kaka, в языке мон као. Имена родства, как ни странно, легко меняют смысл, даже в пределах одного и того же языкового семейства.
Относительно *sikwa «мотыжить», «обрабатывать землю», нельзя ли его сблизить с латинским seco, русским секу, в значении «рассекать (землю)»? Опять-таки, как не сравнить *nagyar «обрабатывать дерево», «строгать», «резать» с русским «нож» (из noghios)? По-малайски nayam (из * nôghiom’) значит «лемех».
За проблемою языковых совпадений стоит проблема первоначальных расселений и последующих перемещений народов земли. Ее Милитарев тут не обсуждает. От себя же позволим себе заметить, что, хотя появление человека раньше всего в Африке нам и кажется вполне возможным, последующие передвижения представляются весьма сложными. Например, прародина индоевропейцев, вопреки позднейшим модным гипотезам, находилась, – к тому ведут все наши исследования, – не в южной России и не в Месопотамии, а где-то в центральной Азии, вблизи Памира.
Во всяком случае, интересные изыскания трагически погибшего в молодости подсоветского ученого В. М. Иллич-Свитыча, доказавшего «родство шести больших семей Старого Света: индоевропейской, семитохамитской, уральской, алтайской, картвельской и дравидийской» и давшего этой группе общее название ностратических языков, находят в работе Милитарева свое продолжение; и эти исследования неуклонно ведут к реконструкции единого праязыка всего человечества в целом. Что, заметим мимоходом, строго соответствует учению Библии. Хотя, несомненно, до реконструкции данного изначального общечеловеческого языка нам еще далеко. Но первые шаги уже с успехом сделаны, и авангард ученых, – не без гордости отметим, что русских! – уже находится, пользуясь словами Данте nel mezzo del cammin[359].
Непризнанные родственники индоевропейцев
Лингвистика, при умелом использовании, позволяет дальше заглянуть в прошлое человечества, чем любая другая наука, – археология, этнография, даже антропология. Ибо с тех пор, как существуют на земле люди, существует и человеческая речь. А история слов есть, в то же время, и история вещей, т. е. история материальной и духовной культуры.
Настоящее научное языкознание началось на материале индоевропейских языков, и именно об этих языках мы знаем больше всего. И тем не менее, мы о них знаем еще так мало!
Скажем, нам неизвестно с точностью, где была прародина индоевропейцев. Около Памира, как думали прежде, или на юге России, как (без особых оснований) склонны считать теперь? Но хотя мы и не можем ответить на этот вопрос, мы, например, знаем, именно в силу данных сравнительного языковедения, что это была страна с умеренным или холодным климатом, где падал снег, где росла береза и где водились медведи.
Можно с точностью указать дату рождения нашей современной науки о языке: 1876 год, когда английский колониальный чиновник, сэр Вильям Джонс, представил Азиатскому Обществу в Калькутте доклад о родстве между санскритом с одной стороны, латынью и греческим с другой. Хотя, мимоходом сказать, задолго до него некоторые миссионеры, работавшие в Индии, простодушно замечали, что многие санскритские слова удивительно похожи на итальянские (в частности, Филиппо Сассетти, еще в XVI веке); разумеется, над ними смеялись, и никто и не думал их наблюдения принимать всерьез.
XIX век был золотым веком лингвистики, и этот золотой век распространился и на начало нашего столетия. Увы! Несмотря на массу новых материалов, этот расцвет сменился за последнее время застоем, особенно болезненно чувствующимся в области изучения индоевропейских языков. Царит убеждение, что ничего нового в этой области сказать уже нельзя и все сводится к пережевыванию старого. Ученые как огня боятся широких обобщений, которыми великие лингвисты прошлого века и впрямь иногда злоупотребляли; только и самые их ошибки двигали науку вперед.
Чтобы внести что-либо радикально новое, нужно было бы найти какие-то иные языки, родственные индоевропейским; тогда сравнение позволило бы уточнить наши познания и об языке, на котором говорили индоевропейцы, и об уровне их культуры, и о стране, где они жили до того, как их единство распалось. А это теперь принято считать невозможным.
Только вот, действительно ли это так уж невозможно? Оставляя пока в стороне ряд других интересных возможностей, остановимся в данной статье на одной гипотезе, которую защищали некоторые весьма замечательные ученые: Вильгельм Гумбольдт и Франц Бопп в прошлом веке, Ренвард Брандштеттер в нынешнем, – не говоря уже о многих других. Согласно их мнению, у индоевропейских языков есть близкие родственники в лице языков малайско-полинезийских (или, как их теперь обычно называют, австронезийских).
Попробуем проверить, насколько эта теория соответствует реальности. Характерной чертой индоевропейского праязыка было наличие в нем группы звонких придыхательных согласных bh, dh, gh, наряду с простыми звонкими согласными b, d и g.
Посмотрим теперь, есть ли в малайском языке (мы выбираем именно этот язык как один из самых консервативных и, с другой стороны, как наиболее изученный из числа австронезийских) какие-либо регулярные соответствия этим звукам.
Мы уже упоминали о медведе, как о звере, хорошо известном нашим предкам. Медведь по-малайски beruang (и мы бы предложили реконструировать более старую форму как *bhero:uôs). Не напоминает ли это немецкое слово Bӑr, имеющее то же значение? Bӑr восходит к индоевропейскому *bher – «коричневый», представленному также в немецком braun. Есть ли что-нибудь похожее по-малайски? Пожалуйста: bera именно и значит «коричневый» (из *bheréos). Это уже интересно, не правда ли?
Но в индоевропейских языках есть еще и другое название животного, восходящее к тому же самому корню, только удвоенному: русское бобр, латинское fiber, немецкое Biber. А по-малайски? Малайцы не знают бобра, который в их местах расселения не встречается; но им знакомо другое, похожее на него, животное: выдра, каковая у них и носит название berang-berang (из *bherôs-bherôs). Тут и удвоение налицо, и смысл подходящий.