После неудачной попытки знаменитого лингвиста Боппа, причислившего малайский язык к арийским, никто не пробовал больше искать аналогии между индоевропейскими и малайо-полинезийскими языками – и, быть может, напрасно. Названия чисел, например, поддаются сближению не с большим трудом, чем семитские, о которых мы говорили выше. Возьмем малайское слово «дуа» (два), «телу» (три), «эмпат» (четыре), в котором корень «пат» можно бы связать с латинским «кватуор» (давшим в румынском языке «па-тру») и бретонским «педер». Не, кажутся в этом смысле безнадежными и имена родства, как «бапа» (отец) и «мак» (мать).
Остаются пока языковые группы, с трудом сближаемые с иными, как языки индейцев или австралийцев; но это легко объяснимо долгой изоляцией, в которой они находились; да и то, иногда в них обнаруживаются неожиданные аналоги с языками иных частей света. В основном, однако, новые исследования постепенно уменьшают число исходных групп и делают все более правдоподобными родственные связи между разными группами.
Итак, обращенная вершиной вниз пирамида остается пока более вероятной схемой, чем обращенная вершиной вверх, и ход исследований все более укрепляет ее позиции. Что до грядущего общего языка – неизвестно, будет ли он еще, или нет, да и стоит ли желать, чтобы был? Родной язык так тесно связан для каждого из нас с национальным чувством, и утеря отдельных языков создала бы сразу такой однообразный мир, лишенный индивидуальных различий, что, в конце концов, приятно сознавать, что за время нашей жизни, по крайней мере, этого никак не случится…
В республике наук
В силу цензурных условий, извлечь из советской печати или художественной литературы картину подлинных чувств и мыслей людей в советской России необычайно трудно. В то же время, научная или техническая литература может порой явиться окном, через которое на миг увидишь какой-то кусочек настоящей реальности, прорвавшейся через все рогатки.
Двухтомник сочинений академика Игнатия Юлиановича Крачковского, одного из крупнейших арабистов мира, бросает такой луч света. Представитель настоящей русской интеллигенции, автор с неожиданной откровенностью говорит о многом то, что сказали бы и его коллеги, и его студенты, если бы смогли и смели говорить свободно.
В предисловии к его сочинениям осторожно отмечено, что профессор Крачковский не был марксистом; поэтому, вслед за перечислением его заслуг, как ученого, идет фраза: «Но само собой разумеется, одно это, вне органически воспринятого марксистского мировоззрения, не могло еще гарантировать от ошибочных концепций, проистекавших от старых представлений, привычных для дореволюционного поколения востоковедов». Типично, пожалуй, и то, что профессор Крачковский был награжден сталинской премией 1-й степени, но… посмертно. (Он скончался в 1951 году).
Даже после этих комментариев, невольно дивишься, читая его статьи. Они все действительно интересны, многие даже и для читателя, далекого от его специальности. Притом, они обладают тем свойством, становящимся, к сожалению, в советских условиях редкостью, что написаны просто и хорошим русским языком, одновременно и красивым, и общепонятным, приближающимся к языку русской классической литературы. А стоило, может быть, процитировать некоторые пассажи из современных лингвистических работ на русском языке, требующие немалого усилия для своего уразумения даже от специалиста, и совершенно неудобопонимаемые для человека без специальной подготовки!
Проблемы, которые Крачковский затрагивает, часто увлекательны. Профессор разбирает, например, вопрос о роли арабского языка на Кавказе, где язык этот служил, до завоевания края Россией, средством международного общения, и где на нем была создана литература в стихах и в прозе, такая, что даже арабы принимали иногда ее образцы за подлинно арабские, и притом старинные, произведения. Значение арабского языка на Кавказе и в Средней Азии привело к созданию в России целой школы военных специалистов арабистов, на фигуре одного из которых, генерал-лейтенанте Богуславском, Крачковский останавливается подробно. Богуславский был, между прочим, приставлен к особе Шамиля в Калуге, после взятия имама в плен, и сумел заслужить со стороны того глубокие дружбу и уважение, следы которых остались в письмах к нему Шамиля.
Другая статья посвящена переводам из Корана и комментариям к нему на польском и белорусском языках, делавшимся литовскими татарами, забывавшими постепенно свой родной язык, но сохранявшими магометанскую веру.
Исключительно интересны и статьи Крачковского, воскресающие фигуры таких выдающихся русских арабистов прошлых времен, как Гордей Семенович Саблуков, бывший, между прочим, учителем Чернышевского, или замечательный писатель и ученый Осип Иванович Сенковский. Крачковский проделал большую работу, чтобы установить источник, откуда этот последний почерпнул мотивы своих «восточных повестей», вызвавших восхищение современников, в том числе Пушкина, и нашел, что сюжеты некоторых из них («Витязь Буланого Коня» и «Бедуин») восходят к средневековому арабскому писателю Итлиди.
Но если сюжет этих статей увлекает, удивляет другое. Никакого налета марксизма, приспособления к советским взглядам и установкам, никакого марризма в лингвистических статьях! (Хотя лично о Марре Крачковский, как и подобает русскому интеллигенту, говорящему о коллеге, упоминает только в почтительном и благожелательном тоне).
Объяснение тут одно: большому ученому, сделавшему честь русской науке за границей, Кремлю выгоднее было дать говорить свободно, даже и в довольно широких пределах, по крайней мере, в сфере его специальности.
Путы, очевидно, все же чувствовались: так, Крачковский оставил план курса арабской литературы, но самую книгу не написал, хотя кому бы как не ему была под силу такая работа? Вероятнее всего не написал потому, что свободно писать такой труд, все же предназначавшийся для довольно широкого читателя, в советских условиях не было возможности.
Реакция на кошмарную советскую действительность мелькает на страницах работ Крачковского лишь вскользь, но все же ощутимо. Так, рассказывая, как к нему пришла некая дама с предложением купить у нее арабскую рукопись для Университетской библиотеки, но не пожелала назвать свою фамилию и сообщить адрес, он добавляет: «Это мне было, впрочем, привычно. Часто предлагавшие рукописи или книги боялись, что их могут конфисковать, боялись открыть свое родство с бывшими владельцами больших библиотек, или компрометировать себя связью с известными когда-то фамилиями».
Еще больше горечи в строках, где Крачковский говорит о работе, которую попытался написать об итальянском гуманисте XVII века Пьетро делла Валле: часть архивов этого гуманиста оказалась в России, но… «для обработки их потребовались некоторые справки в итальянских архивах; получение их затруднялось периодическим перерывом сношений с Италией, и до сих пор эти материалы остаются неопубликованными».
В царское время, еще совсем молодому тогда Крачковскому удалось провести два года (1908–1910) в научной командировке в Сирии и Египте. Потом, несмотря на всю ценность для него контакта с арабским миром, он никогда уже не мог выехать за границу, о чем говорит с тяжелым вздохом. Трудно сказать, захотел бы он, если бы и мог, совсем оставить Россию. Любовь к библиотекам Ленинграда с их научными сокровищами, к русской науке, чувство живого и горячего патриотизма разлиты во всех его работах.
Но наряду с патриотизмом, он был также, – как всякий настоящий ученый, – гражданин всемирной республики знания, где нет ни эллина, ни иудея. Это особенно ярко сказывается в его статье «Аль Андалус». Интерес к мавританской культуре в Испании, которой Крачковский посвятил несколько обстоятельных работ, привел его к сотрудничеству в испанском журнале по арабистике «Аль Андалус», но по политическим соображениям, после гражданской войны в Испании, журнал стало невозможным получать в России, тем паче в нем сотрудничать.
Крачковский говорит по поводу статей, которые писал после этого: «Все же как-то грустно было их писать и печатать, сознавая, что они остаются неведомыми для тех западноевропейских арабистов, которым они, быть может, наиболее близки и понятны…» И прибавляет немного далее: «Но зачем горевать? Ведь всякие ночные кошмары исчезают бесследно с рассветом. Будем думать, что наступит когда-нибудь день, и опять испанские и русские арабисты начнут совместную работу на том поле, где для общечеловеческой мировой науки нет никаких межей; настанет день и опять ласкающие глаз зеленые книжки «Аль Андалус» появятся в кабинете ленинградского арабиста».
Читая его сочинения, из которых встает такой симпатичный и привлекательный образ автора, пожалел я, что мне не довелось когда-то познакомиться с ним ближе. А ведь и не раз видел в университетских коридорах невысокую фигуру еще не старого на вид человека с умным энергичным лицом и длинной белокурой бородой. И меня в студенческие годы чрезвычайно привлекала увлекательная для всех, изучающих романские языки, и в частности испанский, область мавританской культуры и ее воздействия на Испанию. Но мы были перегружены работой, и многое, что было и интересным, и важным, приходилось откладывать на потом, на «потом», которого так и не наступило из-за начала войны.
Отрывки из воспоминаний. В Ленинградском Университете
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
У нас, на филологическом факультете, расположенном в отдельном, сравнительно небольшом доме, направо по набережной, выходя из громадного, длиннющего здания Ленинградского Университета, было и конце тридцатых годов, когда я там учился, много превосходных профессоров.
Латинскую и древнегреческую литературу нам читал граф Иван Иванович Толстой (говорили, что он приходится дядей писателю А. Н. Толстому), маленький и худенький, с густой серебряной шевелюрой и тонкими, еще темными усами, отличавшийся необыкновенной вежливостью и предупредительностью и считавшийся крупным специалистом по античному фольклору. Средневековую и ренессансную литературу преподавал Александр Александрович Смирнов, плотный, широкоплечий, в больших роговых очках и с постоянной приветливой улыбкой на губах. По своему главному интересу в науке, он был одним из немногих в России кельтологов; издательство «Академия» опубликовала, лет за десять до периода, о котором я говорю, древние ирландские саги в его переводе. Позже, кончая университет, я готовился было под его руководством написать диссертацию о Кальдероне; но пришла война, и эта диссертация осталась никогда не написанной… С классицизмом и западной литературой XVIII века нас знакомил Стефан Стефанович Мокульский