К моему удивлению, Мокульский поставил в мою зачетную книжку жирную пятерку – тогда только что ввели оценку успехов по пятибалльной системе, – и протянул ее мне обратно с заговорщической улыбкой, в которой я ясно прочел: «Мы, западники, своих в обиду всяким там руссистам не даем!»
Жена Гуковского Зоя Владимировна, очаровательная, хотя и немного слишком полная молодая дама, вела с моей группой курс старофранцузского языка (короткий, конечно, но его было довольно, чтобы перед нами открылся замечательный мир этого длинного периода, от кантилены святой Евлалии и шансон де жест до Кретьена де Труа и даже Вильсона). Она была не так уж намного старше нас и часто, в перерывах, вела с нами запросто длинные разговоры. Я с ней не соглашался насчет поэзии, так как она была поклонницей Маяковского, а я его всегда терпеть не мог.
Как-то раз целая компания студенток ее окружила и стала расспрашивать, в чаянии предстоящих экзаменов, а как ее супруг спрашивает: строг или снисходителен?
Я вмешался в их беседу и сказал, что мне это уже известно, так как меня профессор Гуковский экзаменовал по французской литературе. Как я и рассчитывал, все были удивлены: как же это могло произойти? Когда я объяснил, Зоя Владимировна деловито внесла поправку, что, значит, «Григорий Александрович только ассистировал Стефану Стефановичу».
«Н-да, – подумал я про себя, – ежели он так ассистирует, то уж как же спрашивает?!»
Однако как-то получилось, и притом вполне независимо от меня, что курс Гуковского мне довелось сдавать не ему, а другому профессору (вещь, впрочем, довольно обычная). Если не ошибаюсь, меня экзаменовал некий ничем не замечательный профессор Комаров, тоже нам читавший какой-то отрезок русской литературы; результаты, во всяком случае, были вполне благополучные, а спрашивал он меня, кажется, главным образом о Гоголе.
Через бесконечно долгие годы, уже в эмиграции, в Париже, занимаясь иногда в библиотеке Школы Восточных Языков, я не раз видел в руках у студентов и других читателей книги Гуковского. Тогда прежде, в Ленинграде, мы знали главным образом его учебник по русской литературе XVIII в. Теперь я прочел и другие его, более поздние работы, в том числе большую книгу о Гоголе.
Все его вещи написаны с блеском и с мастерством, но не идут в сравнение с тем, как он говорил с кафедры. Разница, как говорится, что между засушенным или свежим цветком… Не будем говорить о том, что он везде проводит советские теории: у ученого в СССР выбора нет, и за это судить нельзя.
Из приложенной к одной из книг заметки я узнал, что Гуковский умер в 1950 году, при каких обстоятельствах не упоминается; нет сведений и о судьбе его супруги.
Но вот что живее всего, рывком, перенесло меня к прошлым дням. В книге Гуковского «Пушкин и русские романтики», издания 1965 года, а впервые опубликованной в 1946 г., я нашел разбор стихотворения Батюшкова «Вакханка»… и на этот раз уже со ссылкой на Парни, и с той же самой цитатой, которую я ему когда-то подсказал:
Se bouche riante et vermeille
Présente a celle de berger
Le fruit colore de la treille…