Согласимся с негодующим восклицанием биографа о судьбе Якова Яковлевича Кулдуркаева, кандидата филологических наук И. Инжеватова: «Вот в какие времена мы жили!»
Короткая поэма К. Абрамова «Сараклыч» говорит о более ясно определенной эпохе: о татарских набегах и татарском иге, от которых мордва страдала наравне с русскими, а и то и хуже (мордовские народные песни полны о том воспоминаний). В борьбе с кочевниками мордовцы и русские действовали вместе, что здесь и показано.
Абрамов пишет исключительно ясным и прозрачным языком. Он, впрочем, не только поэт, но и автор нескольких романов в прозе.
К прошлому обращался и выдающийся эрзянский поэт Илья Кривошеев; но к прошлому уже более близкому. Положим, в его «старинной сказке» о непредусмотрительной девушке время действия определить нельзя; но персонажи носят уже христианские имена – Манюша, Алексей, – и даже местные названия отмечены русским влиянием; например, магическое озеро Зеркалка.
Напротив, в его пьесе «Олдокимень свадьбазо» («Свадьба Евдокима») время точно указано: 1880-е годы. Цепь не лишенных очарования картинок из сельской жизни, вплоть до включенных в нее остроумных частушек, отдельно напоминает «Сорочинскую ярмарку». Дочь богатого хозяина Катя избрала себе изо всех поклонников пастуха Олдокима и добивается своей цели с еще большей решительностью, чем ее суженый.
Лирические стихи Кривошеева, почти все небольшие по размеру, посвящены главным образом природе; реже любви. Иногда он отдает дань советским мотивам своего периода; но грешит он этим относительно немного.
Его ученик (не только в поэзии, он окончил педагогическое училище, где тот преподавал), А. Доронин рисует очень обаятельный образ Кривошеева в его биографии, озаглавленный «Илька Морыця» (псевдоним, которым пользовался Кривошеев; по-русски примерно «Ильюша Певец»).
Так, он рассказывает, что, ведя литературный кружок в училище, Кривошеев избегал критиковать, а всегда пытался отметить то удачное, что можно было найти в стихах начинающих поэтов и поэтесс, стараясь их ободрить к дальнейшему творчеству.
В целом, мы видим, что несмотря на испытания, литературная Мордовия пережила не без успеха ужасы советского строя. Будем надеяться, что с концом большевизма она сможет развернуться еще успешнее…
Литературы Поволжья
В московском журнале «Дружба народов», № 9 за 1988 г., помещен большой репортаж чувашского литературоведа А. Хузангая «Право на наследство» с подзаголовком «Молодая финно-угорская поэзия Поволжья и Приуралья». Для нас ситуация, сложившаяся в культурной жизни данных народов, представляется особо важной потому, что речь идет о племенах, которые в рамках здравого смысла не могут (да вроде бы и не проявляют желания) отделиться от России; и притом таких, которые с нами тесно связаны принятой ими православной религией и опытом долгого общения.
Хузангай рассказывает, как он, выехав из Чебоксар, посетил города Йошкар-Ола (бывший Царевококшайск и затем Краснококшайск), Саранск и Ижевск, где имел беседы с местными писателями, выражая сожаление, что мог с их произведениями ознакомиться только в русских переводах. Впрочем, он уточняет, что: «Быть чувашским критиком, оказывается, большое преимущество в данном случае, ибо, как выражаются ученые мужи, “…по мере укрепления ислама в культуре татар и башкир, в разной степени расширялись и стабилизировались центрально– и среднеазиатские традиции, а среди чувашей – язычников и христиан – доминирующим стал субстратный слой финно-угорской культуры. В результате чуваши оказались наиболее бикультуральным этносом: сохраняя архаичный тюркский язык, они в то же время развивали культуру, во многих отношениях близкую к культуре финно-угорского мира”» («Болгары и чуваши», Чебоксары, 1984).
Жаль, что этюд Хузангая не охватывает зырянской литературы (кажется, как раз весьма богатой), не говоря уже о положении дел у пермяков, вогулов и остяков. Он ограничивается, как факт, черемисами (марийцами), мордвой и вотяками (удмуртами).
О новых веяниях, или вернее о пробуждении спавших сил, свидетельствует следующий пассаж, посвященный творчеству одного из молодых марийских поэтов, Анатолия Тимиркаева: «Есть у Тимиркаева замысел новой поэмы, тема которой снова память – на этот раз память о марийских поэтах поколения “отцов”, незаконно репрессированных в конце тридцатых голов, погибших на полях войны в сороковые (Олык Ипай, Йыван Кырля, Пет Першут, Шадт Булат, Яныш Ялкайн и другие). Словно ночные бабочки, тени этих вечно юных поэтов слетаются на свет лампы, стоящей на столе поэта конца восьмидесятых, совесть которого тревожит несправедливость их судьбы, и он ведет с ними долгий разговор. Их поддержка нужна Тимиркаеву сейчас, когда поэтическое слово проходит испытание на ветру гласности. Хочу только пожелать, чтобы автор нашел в себе душевные силы воплотить трагедию того поколения, не оставляя места недомолвкам и полуправде».
Те же проблемы, что и у нас!
С этими образами перекликаются цитируемые далее оценки венгерского литературоведа Петера Домокоша: «Исследователь отмечает конец 30-х годов, когда “литература национального духа и социалистической гражданственности была разделена: национальная ветвь погибла, политическая исказилась…”».
Как формулирует сам Хузангай: «Репрессии конца 30-х годов, последующая война уничтожили самую активную часть творческой интеллигенции в автономиях Урала и Поволжья… другим навешали ярлыки… третьих обрекли на длительное молчание и открыли дорогу спекулятивному словоблудию, которое всячески отмежевывалось от национального».
Но есть и другие, более специфические проблемы, завещанные предшествующими годами, – теми, которые нынешняя под-советская печать именует временами культа личности и застоя: «Последовательно, на всех ступенях надо осуществить коренное улучшение преподавания марийского языка н литературы. Это первый шаг на трудном пути».
Хузангай приводит слова черемисского литературоведа А. Васинкина: «Серьезные проблемы связаны с литературной критикой. Мы же не имеем возможности назвать белое – белым, черное – черным. Критика конкретная, с называнием фамилий авторов, жесткая и нелицеприятная, не в чести. А с другой стороны, вот два наших молодых прозаика выступили в журнале “Ончыко” с повестями (Алексей Александров – “Узел сердец”, Геннадий Алексеев – “Сиротская душа”), попытались поглубже заглянуть в душу человеческую, острее, чем привычно, поставить проблемы современного села. Это была попытка прорвать традицию вторичной “деревенской” прозы. Наша критика встретила ее в штыки, она подошла к этим вещам с критериями чуть ли не 20-летней давности. “Городской”, “молодежной” прозы у нас нет. Молодые (к названным именам можно прибавить имена Валерия Берлинского, Геннадия Гордеева) приблизились, скажем, к некоторым “запретным” в контексте местной ситуации темам (брошенные дети, алкоголизм, более открытое изображение интимной сферы). И тут же посыпались обвинения чуть ли не во фрейдизме, натурализме, порнографии. Хотя у них через интимное, через сферу эмоций, просвечивают как раз социальные проблемы”».
Интересно упоминание о талантливом третьекласснике, стихи которого взбудоражили среду взрослых поэтов. Как-то сложится судьба этого марийского Пушкина, чье имя нам пока не названо?
Светлое впечатление осталось у чувашского критика от встреч с поэтами Удмуртии: «Уже самые первые встречи в Ижевске оставили впечатление, что организационно-творческая работа с молодыми ведется Союзом Писателей Удмуртии довольно успешно. Обычная “универсальная” система здесь срабатывает без ощутимых сбоев. Активно задействованы различные литобъединения и кружки (их в Удмуртии около сорока, вниманием не обделена и глубинка, так, например, в Глазове, Сарапуле, Воткинске, в Можгинском районе литобъединения достаточно многочисленны и сильны)».
И затем: «Мы обсуждаем и чисто полиграфические проблемы: в этом отношении продукция издательства “Удмуртия” выгодно отличается от “рядовых” провинциальных изданий. Особенно хороши поэтические книги – изящны, нестандартно оформлены».
Мы узнаем, что в целом в литературах Поволжья и Приуралья отчетливо чувствуется преобладание поэзии над прозой. Любопытное явление представляет собою особое развитие женской лирики; выдающихся поэтесс больше, чем поэтов. Привлекают внимание стихотворения Татьяны Черновой, сохраняющие очарование даже в переводе:
Была я разговорчивой и смелой, —
Ты замкнутость привил к моей судьбе.
Тогда я верить лишь тебе хотела,
Теперь не доверяю и себе.
Или:
Как жаворонок в вышине
Звенит, озвучив поднебесье,
Так песня новая во мне
Звучит, но ты не слышишь песни.
К сожалению, стихи Людмилы Кутяновой Хузангай дает только в подстрочном переложении, не могущем передать качества подлинника:
А я как человек, живущий последний день,
смотрю и смотрю пристально на тебя.
Боюсь – шальной вихрь промчится через наши жизни
или вдруг ни с того ни с сего
потеряем друг друга, не осилив счастья.
Это две удмуртки, а вот марийка Альбертина Иванова:
Улыбнись,
Когда в окошко ветер
Постучит,
Спугнув твой сон к утру.
Раствори окошко на рассвете,
Это я озябла на ветру.
Тогда как в мордовской поэзии женская лирика представлена Раисой Кемайкиной:
Я снова слышу песни детства
И вижу теплый свет в окне,
и Анной Сульдиной, о которой критик верно подмечает, что ее стихи похожи на японские:
И запах из сада
Заполнил наш дом,
И кажется жизнь