Трудно представить себе, что подобная книга издана под игом большевиков! Советского в ней даже самый настороженный взгляд ничего не уловит…
Наоборот, она пронизана религиозными мотивами, редкими теперь и на Западе, и воспевает величие Российской Империи в тонах самого искреннего патриотизма.
Наряду с историческими событиями, одной из существенных сюжетных линий является восстановление разрушенной церкви в деревне Салкуца на берегу Днестра.
В предисловии И. Дедков вполне справедливо сравнивает Друцэ с Федором Абрамовым[191] и с Грантом Матевосяном; все трое, конечно, – подлинно народные писатели, хотя и отражают быт трех разных народов.
Он же сообщает нам следующие биографические данные: «Ион Пантелеевич Друцэ родился в 1928 году в Молдавии, в крестьянской семье. Учился в сельской школе, работал секретарем сельсовета, сотрудничал в газетах, стал журналистом, окончил высшие литературные курсы. Первая книга рассказов на молдавском языке вышла в 1963 году, первая книга на русском – 5 лет спустя… Роман “Белая церковь” – первый исторический роман писателя».
Процитируем, в заключение, еще один кусочек из того же предисловия: «Произнесем и это имя: Ион Друцэ. Но отзовемся на него и скажем прежде всего не о прекрасных восходах-закатах в воспетой им Сорокской степи, не о гудящих день и ночь телеграфных проводах, разносящих по степи тревогу, а о древнем шляхе народного оптимизма, на который этот писатель, как бы ни было трудно, всегда умел выбраться. Этот шлях пролегал и через Сорокскую степь, и через все остальные окрестные пространства, черезо всю жизнь. Но так ли просто было найти тропку, которая к нему выведет? И так ли беспечально и легко идти тем шляхом?»
Е. Ольшанская[192]. «Сиреневый час» (Киев, 1991)
В этой небольшой книжке собраны, бесспорно, талантливые стихи, посвященные главным образом природе, и почти исключительно украинской (в частности, Киеву и его окрестностям). Пейзаж переплетается, впрочем, и органически сливается с переживаниями поэтессы, как, например, в строках, давших название сборнику в целом:
Сиреневый час: полусвет, полумгла.
Прощание с домом, в котором жила…
Или, в других:
День отлит из янтаря,
Листьев тихое паренье.
Хоть и поздняя заря
Все равно – благодаренье.
Или еще (с оптимистическими нотами, редкими в творчестве Ольшанской):
Пахнет травами: завтра «Троица»,
Это значит, лето в зените…
Все устроится, все устроится,
Лишь на жизнь с доверьем взгляните.
Важное место занимают ссылки на любимых автором мастеров, среди коих она специально называет следующих:
Ахматова, Тарковский, Мандельштам, Самойлов[193], Чичибабин[194], Петровых[195].
Сдается, однако, что на деле более сильное влияние оказали на нее другие предшественники, сравнительно недавние и более старые.
Отметим два стихотворения о Гумилеве. Одно начинается такими строфами:
Стихи возвращены и празднуется дата,
Для жаждущих удить – сейчас особый клев.
Но не могу простить того, что был когда-то
У юности моей украден Гумилев.
Как пламенен поток пульсирующей крови,
Как молодость поет из-под его пера!
И Африка живет в невыгоревшем слове
Предсмертного почти – волшебного «Шатра».
Из второго выпишем
И стихи звучат как заклинанье,
Одаряет мужеством строка.
Ольшанская права: стихи Гумилева в первую очередь – для молодежи, лучше всего способной его понимать. В этом смысле нам, нашему поколению, еще юными вырвавшимся за границу из советского ада, повезло: мы смогли тогда же прочесть и полюбить дивного поэта дальних странствий, запрещенного в ту пору и надолго еще оставшегося под запретом для жителей Империи Зла.
Упомянем тоже стихотворение «Памяти Максимилиана Волошина»:
Повсюду степь да степь с полынными дарами,
Цветут по сторонам скупые деревца,
А дальше – гребни гор, и на одной ветрами
Изваяно лицо поэта – мудреца.
Культ Ахматовой в творчестве Ольшанской вряд ли не чрезмерен: о ней тут целый венок сонетов, да еще и цикл «Памяти Анны Ахматовой».
Политические мотивы у нее встречаются редко. К ним, видимо, надо отнести стихотворение, начинающееся строками:
А я вас уверяю, что дороже
Обходятся нам в жизни компромиссы,
Чем смелость, бескорыстье, прямота!
И, еще более того, другие:
Приснился ночью мне расстрел,
Стреляли в тех, кто добр и смел.
По одному вели к стене.
Пришел черед идти и мне.
Удивляют восторженные четыре строфы в честь Кампанеллы! Заслуживает ли восхвалений сей предтеча утопизма?
Другой знаменитый итальянец находит под пером Ольшанской куда более суровую оценку, в стихотворении «Флоренция»:
Но вступил в тебя Савонаролла —
Иступленный яростный монах.
Небезынтересен отдел, представляющий собою отклики на античные мифы: о Диоскурах, Ариадне, Галатее.
«Литература народов России. XX век» (Москва, 2005)
Без Армении и Грузии, без Украины и Белоруссии, без Средней Азии… можно ли остающийся кровоточащий обрубок назвать Россией? Неясно, но перо не поворачивается. Хочется добавить «бывшая Россия». Или надо сказать «бывший СССР»?
Но не только это делает данную книгу, – 365 страниц большого формата, – страшной.
А то, что она рассказывает о судьбах народов, переживавших советское иго, и о судьбах их культур, в первую очередь литератур.
Особо, пожалуй, финно-угорских племен – черемисов, мордвы, вотяков.
В несколько приемов их лучшие писатели уничтожены; порою, как вот у черемисов (по советскому, марийцев) дочиста.
Впрочем, у татар дело обстояло не на много лучше.
Да что там! Даже столь малые народности, как юкагиры, пережили ту же участь.
И вот на каждой странице читаешь, вслед за именами писателей и поэтов, более или менее представлявших цвет своей национальности, ее наиболее культурных и талантливых людей, зловещие указания: «расстрелян», «репрессирован». Изредка – с последовавшей посмертной реабилитацией.
А уж о сосланных нациях, как там калмыки или ингуши, – что и говорить…
Так что то, что могло бы быть предметом гордости Российской Империи, при иных обстоятельствах, представляет собою позорный и жуткий мартиролог.
Если бы тут была включена русская литература – картина была бы столь же мрачной.
Но русские – народ великий, как еще в глубокой древности арабские путешественники констатировали. А небольшим народностям, включая те, где культура только начинала развиваться, будет куда труднее восстановить истребленную элиту.
Пожелаем им справиться с тяжелой задачей.
А пока – выразим им свое сочувствие.
«Карпато-русские писатели» (Бриджпорт, Коннектикут, 1977)
Надо быть признательным Карпато-русскому Литературному Обществу за переиздание книги профессора Аристова, опубликованной первоначально в Москве, в 1916 году. Она является вполне добросовестным, обстоятельным и компетентным научным исследованием, с более широким охватом предметов, чем указано в ее заглавии; ознакомившись с нею, читатель получает представление не только о литературе, но и об истории карпатороссов, а равно и о политических и идеологических проблемах их бытия вплоть до Первой Мировой войны, поскольку писатели Галиции, Угорской Руси и Буковины в основном активно участвовали в общественной и духовной жизни их родины.
Сведения же эти весьма ценны, ибо в силу позднейших событий нам часто приходится задумываться о судьбе и роли карпато-россов в пределах Советского Союза и за границей.
Аристов подробно излагает биографии главных карпаторосских писателей, разбирает их творчество, дает список их работ и даже прилагает их портреты.
Любопытно, что вопреки нашему обычному представлению о карпатской словесности как о преимущественно простонародной, наиболее крупные из ее деятелей принадлежали на деле по происхождению к знатным, но обедневшим дворянским родам (Д. Зубрицкий[196], Я. Головацкий[197], А. Духнович[198], А. Добрянский[199]), причем такие из них, как Головацкий и Добрянский, были учеными специалистами с мировой репутацией.
При выборе языка для своих сочинений, перед лицом диалектальной разобщенности и культурной необработанности местных наречий, они предпочитали пользоваться общерусской литературной речью, в силу чего их произведения, до известной степени, входят в состав русской литературы.
Отметим как курьез и авторский каприз употребление Аристовым имени Угрия вместо Венгрия (каковое у него встречается только в цитатах), так же как и индивидуальную передачу мадьярских фамилий, скажем: Зичий вместо принятого Зичи, Сепешгазий вместо Сепешгази и т. п. Более защитимо, хотя и сомнительно, что он и все местные названия дает в принятом у карпато-россов их варианте, например, Черновцы вместо Черновицы. Все же вряд ли допустимо писать Ердель вместо Трансильвания или хотя бы Семиградье.