Если высокое качество разбираемого нами труда в целом можно считать бесспорным, более проблематичный характер носят предпосланные ему при перепечатке вступительные статьи.
В первой из них, озаглавленной «Вместо предисловия» и дающейся от имени Карпато-русского Литературного Общества, мы с некоторым удивлением читаем (после упоминания о вековечной мечте карпатороссов об объединении их края с Россией): «Эта мечта в наши дни сбылась, однако не полностью, так как Лемковская и Пряшевская Русь еще остались вне пределов русской государственности». Почтенные переиздатели явно смешивают понятия Россия и СССР!
Зато согласимся с их следующей здесь же фразой: «Крепкий, сознательный и неистребимый патриотизм русского населения этой самой отдаленной западной русской Украины вносит отрезвляющую ясность в безнадежную драму современного украинского сепаратизма, убедительно разоблачая и опровергая его нищую, вздорную и ложную сущность».
Что же до очерка Пантелеймона Юрьева «Федор Федорович Аристов» (1888–1932), резким диссонансом звучат в нем, непонятно для чего введенные, гневные инвективы по адресу охранки, царской власти, русской военщины и даже славянофилов! Они тем более не на месте, что сам то Аристов везде говорит о российских государях с глубоким почтением, об успехах русского оружия – с чувством патриотической гордости, а о славянофилах как их верный последователь…
Если же взять карпаторосских писателей, про коих он пишет, то они ведь, подобно другим славянам, всегда смотрели на Русскую Империю с надеждой, чая от нее освобождения и радуясь ее победам и завоеваниям; а славянофилы, натурально, изо всех течений русской мысли, пользовались их особыми поддержкой и симпатией.
Ибо, как верно и отмечает Аристов: «идея общерусского национально-культурного единства являлась основным фактором всей общественной жизни Карпатской Руси».
Василий Кельсиев. «Галичина и Молдавия» (Бриджпорт, 1976)
Карпаторосское Литературное общество в США прекрасно сделало, переиздав книгу В. Кельсиева[200], первоначально опубликованную в Петербурге в 1868 году.
Столкнувшись в Галиции и Закарпатии с двумя типами культуры – польской и русинской, Кельсиев всей душой возлюбил последнюю. Один из главных упреков полякам у него – аристократический характер их литературы, искусства, их быта. Не замечает он только того, что ведь аристократична не меньше и русская литература, хотя и на иной лад. Впрочем, тут не только в этом дело. Кельсиев остро чувствует враждебность поляков к России (в большей мере понятную, собственно говоря), а карпатороссов отождествляет с русскими (пункт довольно-таки сомнительный).
Привязанность Кельсиева к темным, забитым хлопам и к униатскому духовенству (почти единственной среди них интеллигентной прослойке) не знает границ и выдерживает любые испытания. Даже когда он сталкивается с тем, как некрасиво эти мужики надувают своих добродушных и беззаботных панов; как они, в пору польского восстания, грабят и выдают властям молодежь, героически (если и неразумно) борющуюся за свободу отчизны; и даже когда вовсе дикие гуцулы, в горы коих он заехал из этнографического любопытства, его самого обносят жандармам как опасного шпиона, да так, что его в результате высылают из пределов Австро-Венгрии!
Все с той же порывистой страстностью Кельсиев невзлюбил евреев, в которых увидел эксплуататоров беззащитных галичан и угророссов (между тем, из его же сочинения видно, что те не просто хищники, а часто и советники селян, и даже их союзники против помещиков и чиновников). И уж тут он никак не хочет входить в положение народа, каковому тоже нужно жить и для того заниматься торговлей, ремеслом и пр.; в нем он замечает только дурное. Причем придирки его удивляют подчас мелочностью и желчностью: и молятся-то не так, как надо (а уж как русским свойственно уважать всякую молитву, соблюдение своего закона, как бы он странен и необычен ни казался!), и светских манер не проявляют, даже когда радушны и любезны (вот уж вовсе не типичный для великоросса формализм!).
В остальном, чего не отнимешь, дорожные записки экс-революционера, эволюционирующего к славянофильству, Василия Ивановича Кельсиева набросаны живо, метко, с задором, и читаются с удовольствием, даже если местами и раздражают своей предвзятостью. Однако, сколь опасна роль предсказателя! Он вот заверяет, что Польша не возродится. Возродилась! – правда, чтобы вновь скатиться под власть угнетателей, худших, чем когда-либо прежде. Но верно и опять еще восстанет, как Феникс из пепла: великий народ с подлинно великой культурой убить трудно. Finis Poloniae уже не раз наступал; и всегда – не окончательный.
Мемуарная литература
«Жизнь Николая Гумилева» (Москва, 1991)
Эти «воспоминания современников» чрезвычайно содержательны. Многие материалы совершенно новы. В том числе подробное описание предков Гумилева и всей его семьи, составленное его старшей сестрой (от другой матери) А. Сверчковой.
Некоторые другие сообщения, – невестки поэта А. Гумилевой, В. Неведомской, – нам уже известны по публикациям в «Новом Журнале», но представляют большую ценность; хорошо, что они отныне доступны читателям в России.
Удивляют (хотя это – вещь обычная) противоречия мемуаристов. Даже в таком, казалось бы, простом, вопросе, как рост Гумилева. Большинство свидетелей, в том числе людей к нему близких, говорят, что он был высокого роста (иные даже добавляют очень). Но другие пишут «среднего» и даже «низкого»!
Составители комментариев, за что надо их поблагодарить, не пытаются отрицать участие Николая Степановича в таганцевском заговоре. Зато они весьма упорно выражают сомнение в его монархических взглядах, видя в них только позу и браваду.
Нам сдается, что это «попытка с негодными средствами». Гумилев свои взгляды выражал многократно, перед самыми разными людьми, и не имея к тому никакого расчета (скорее, наоборот).
Тот факт, что он, в литературной среде и в обществе, не затевал политических споров и имел хороших знакомых и друзей из числа лиц с иными убеждениями (республиканскими и даже советскими) доказывает только то, что он был хорошо воспитан и отличался широкой терпимостью.
Настолько же неубедительны и ссылки на то, что в заговоре Таганцева принимали участие люди различной ориентации, в частности эсеры. Это был заговор против большевиков. Ничего нет странного, если в него входили представители различных партий и направлений.
В примечаниях воспроизведены прекрасные слова о Гумилеве А. Куприна: «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».
Многие высказывания, – Е. Полонской, Н. Павлович, отчасти даже и Н. Тихонова, – неприятно читать, в силу их враждебности Гумилеву или, по меньшей мере, стремления от него отгородиться. Но и они, конечно, нужны: в них проявляется дух эпохи.
Разочаровывают своей неожиданной пошлостью соображения К. Чуковского с очень неумными насмешками над африканскими стихами поэта.
Совсем уж идиотский отзыв о Гумилеве сделал Горький, о чем передает В. Рождественский: «Описывает всякие убийства и страсти… а сам крахмальные воротнички носит». В чем же тут, собственно, противоречие? Еще Пушкин констатировал:
Быть можно умным человеком
И думать о красе ногтей.
Для Горького Гумилев был «не русским» писателем. Вероятно, автор «Буревестника» полагал, что русский писатель должен трактовать только о Чухломе. Но опять же, а как быть тогда с Пушкиным? А что до «страстей», Гумилев-то, путешественник и кавалерийский офицер их, несомненно, повидал за жизнь больше, чем Алексей Максимович!
И. фон Гюнтер (тут – в плохом переводе с немецкого) рассказывает историю Черубины де Габриак, оставляя, видимо, много недоговоренного и не всегда будучи искренним. Во всяком случае, Гумилев вел себя в этом темном деле как джентльмен; и он, и Волошин явились, к несчастью, игрушками в руках этой взбалмошной женщины.
Очень хорошо, что книга раз навсегда кладет конец рассказам, будто Ленин хотел отменить казнь Гумилева. Приведены его подлинные слова в ответ на хлопоты: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».
Нет нужды приписывать Ильичу чрезмерную гуманность, которою он отнюдь не грешил.
Ценной информацией является, – как будто в первый раз публикуемое в печати, – указание имени той девушки, которой Гумилев посвятил свой цикл любовных стихов, самых замечательных во всей русской литературе, под названием «К Синей Звезде»: Елена Карловна Дюбуше.
До сих пор мы только и знали ее христианское имя, Елена:
И всю ночь я думал об Елене,
А потом томился целый день.
«Марина Цветаева. Неизданное. Семья: история в письмах» (Москва, 1999)
Книга – исключительно увлекательная; и не только для тех, кто любит Цветаеву.
Эта переписка между Цветаевой, Волошиным, Эфроном[201] с его сестрами, и между другими лицами, есть история целой эпохи, вернее нескольких различных эпох, и каких интересных! Серебряный век, первые годы революции, русская эмиграция (в Чехословакии и во Франции), затем страшные сталинские годы у нас на родине.
Ценность большого тома, в 500 с лишним страниц сильно повышается еще тем, что он снабжен фотографиями большинства действующих в нем лиц.