Читатель найдет тут отражение высокой культуры русского общества в годы перед роковым крахом, драматических чувств и порывов фигурирующих тут персонажей, равно как и их интеллектуальных интересов, всякого рода, вплоть порою до жутковатых; и, во всяком случае, он найдет тут много для себя неожиданного.
Действия самой Цветаевой и ее окружения часто рисуются иначе, чем мы привыкли себе представлять.
Хотелось бы проследить позорную эволюцию С. Эфрона, от участия в Белом Движении до службы чекистам; но это как раз остается не слишком ясным. Видно только, что немалую роль сыграло озлобление против французов, довольно-таки распространенное у русских во Франции, но, разумеется, никак не могущее быть оправданием переходу во стан большевиков.
«Марина Цветаева. Николай Гронский» (Москва, 2003)
Переписка Цветаевой с молодым, трагически погибшим поэтом, датирующаяся 1928–1933 годами, неожиданно интересна. Из нее видно, что Гронский[202] сильно отличался от предметов нелепых увлечений Марины Сергеевны, интеллектуально ничтожных и морально отталкивающих: Родзевича или посредственного, незначительного Бахраха. Он, напротив, в культурном отношении и по своим литературным интересам стоял с поэтессой на примерно одном уровне.
Благодаря этому в письмах содержатся высказывания, иногда очень интересные, Цветаевой (и, понятно, Гронского тоже) о писателях и поэтах, как Рильке, Цвейг, Ромэн Роллан, Гете. В том числе очень любопытные мысли о Льве Толстом (о которых Гронский справедливо замечает: «умнейшие!»).
Многое говорится и о других вопросах и, помимо прочего, ряд деталей существенно дополняют наши сведения о повседневном быте цветаевской семьи в парижский период.
Отметим ее слова о себе, что она «христианка невыправимая» (а ее некоторые исследователи пытаются изобразить атеисткой!). Хотя ее размышления о христианстве и не выглядят вполне ортодоксально; как часто и в других вопросах, ее верования носят резко индивидуальный характер.
Дружба не мешает ей видеть сравнительную слабость юного поэта во сфере творчества, где она дает ему ряд ценных советов.
О политике в письмах мало, но в оценках исторических событий оба корреспондента сходятся; например, о французской революции, о которой процитируем стихи Гронского:
Ты священною станешь, машина,
Обагренная кровью святых.
И тебя я точу, гильотина,
Острый нож – металлический стих.
Отметим проницательные слова матери Гронского (талантливой скульпторши) по поводу Мура: «Нельзя жить ребенком, нельзя, чтобы кроме – ничего, нужен противовес (Бог, работа, любовь…), иначе – залюбишь». И впрямь, ведь: чрезмерная любовь к сыну привела гениальную мать к гибели…
Гибель самого Гронского выглядит несколько загадочно: попал под поезд метро… Но как? Тем более, что в письмах он несколько раз говорит, что его чуть-чуть не сбил трамвай, а в другом месте о том, что спас из-под вагона метро падавшую туда девушку.
Издание писем подготовлено, как сообщает анонс, Ю. Брадовской и Е. Коркиной, снабдивших их подробными комментариями.
«Марина Цветаева. Борис Пастернак» (Москва, 2004)
Переписка двух выдающихся поэтов за период с 1922 по 1936 год, представляет несомненный интерес для раскрытия их внутреннего мира, и в частности их литературных вкусов. Так, мы узнаем, что Пастернак был поклонником Суинберна[203], а Цветаева – Джозефа Конрада.
Напротив, оба корреспондента не любили Есенина, – что не делает чести их способности к оценкам; он по таланту, несомненно, не уступал ни одному, ни другой из них. Враждебность к нему Пастернака легко понять, особенно принимая во внимание, что критика и публика их часто сравнивали, отдавая предпочтение второму. Цветаева, сама черпавшая порою сюжеты из русского фольклора, скорее казалось бы, могла понять значение «рязанского соловья»; но, очевидно, находилась под влиянием интеллигентского набора воззрений, несколько пренебрежительного по отношению к певцу крестьянской России.
Хотя, мы видим из ее писем, Марина Цветаева не считала себя интеллигенткой, а подчеркивала, что она по духу и воспитанию аристократка. Однако она как раз не без удивления отмечает, что в Лондоне именно стихи Есенина вызывали бурный восторг аристократических слушателей, включая представителей династии Романовых.
В других литературных суждениях мы готовы вполне согласиться с Цветаевой. Например, касательно Бабеля: «Захлебывание зверствами и уродствами. Какой романтизм ненависти!» И даже о Чехове: «Чехова с его шуточками, прибауточками, усмешечками, ненавижу с детства».
С интересом открываем, что она в действительности думала о Маяковском (за увлечение которым ее часто осуждают, а то и хвалят): «Маяковский ведь бессловесное животное, в чистом смысле слова скот. Маяковский – сплошной грех перед Богом; вина такая огромная, что надо молчать. Падший ангел».
Вот ее безоговорочное восхищение Пастернаком, оно наводит на сомнения. Хотя опять же, оно не мешало ей резко критиковать, например, его поэму о лейтенанте Шмидте.
Но тут мы скорее сходимся во мнении с Ходасевичем, говорившим: «Пастернак – сильно раздутое явление». И в более полной форме: «Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свои мысли, и вовсе не глубиной и сложностью самой мысли объясняется непонятность многих его стихов. Не одно его стихотворение вызывает у читателя восклицание: “Экая, ей Богу, чепуха!”» (Эти высказывания выдающегося литературного критика приведены, – в примечаниях, – в самой разбираемой нами книге).
Впрочем, сама же Цветаева трезво писала своему кумиру: «Тебя широкие массы любить не могут».
А вот к себе она подчас бывала несправедлива. О своей дивной прозе, которая, безусловно, не менее драгоценна, чем стихи, и иногда даже выше их, она говорит: «Моя проза. Пойми, что пишу для заработка».
С политической точки зрения, отметим слова поэтессы: «В Россию никогда не вернусь. Просто потому что такой страны нет. Мне некуда возвращаться. Не могу возвращаться в букву, смысла которой не понимаю (объясняют и забываю)».
Как жаль, что в силу обстоятельств, она все же вернулась! На страшную гибель.
В отличие от нее, Пастернак, в своих письмах часто пытается обосновать и оправдать революцию. Правда, в те годы. Под конец жизни он, вероятно, яснее понимал реальность вещей.
Совершенно неверны, – или сознательно фальшивы или в корне ошибочны, – его рассуждения о Гумилеве: «Проживи он до наших дней, он был бы человеком революции». Такая фраза, – это почти что клевета!
Цветаеву любят изображать атеисткой или язычницей. Вряд ли правильно. В письмах она просит Пастернака прислать ей немецкую Библию (он в тот момент был в Германии); чего он видимо не сделал.
А об Евангелии она говорит: «Я ведь знаю, что Евангелие – больше всего. Если бы я то оспаривала, нет, я знаю, что больше и выше нет, а все-таки не живу им». – Но кто же из нас живет! Как говорится: «Кто Богу не грешен».
«Марина Цветаева. Вадим Руднев» (Москва, 2005)
Переписка Цветаевой с издателем «Современных Записок», эсером В. Рудневым, охватывающая период с 1933-го по 1937 год представляет безусловный интерес для тех, кто ценит творчество Марины Ивановны. Мы видим, как ей приходилось бороться против редакторских поправок, переделок, а особенно сокращений, часто чрезвычайно неудачных, просить об авансах, добиваться справедливой оплаты, – все это на фоне удручающей нужды.
В предисловии к сборнику В. Лосская радуется, что «в лице Руднева Цветаевой попался деликатный и умный издатель».
Увы, сама-то Цветаева была о нем иного мнения, которое зафиксировано и в данной книжке, в отделе примечаний: «А он – не прямо дурак? Хотя старик, но к сожалению дурак». И комментирует его себе наставления (она предлагала написать об историке Иловайском, а он советовал писать о писателях): «Пусть писатели пишут о писателях, философы о философах, священники о священниках, помойщики о помойщиках и т. д. – ведь он вот что предлагает!»
Так что восторги г-жи Лосской, если и не излишни, то, право, чрезмерны!
В остальном, конечно, Цветаева желала, чтобы «Современные Записки» продолжались и отнюдь не закрывались (а они переживали нередко финансовые кризисы). Но не потому, чтобы она была ими довольна, а просто потому, что нужен же был хоть какой-нибудь русский журнал, где бы можно было печататься.
Из данного сборника мы узнаем некоторые любопытные детали. Например, о ее дружбе и переписке с поэтом Арсением Несмеловым в Харбине, о том, что знаменитый советский историк М. Покровский ухаживал в молодости за ее сестрой Валерией. Не раз упоминает она в письмах о своей работе над поэмой о Царском Селе, – поэмой, увы, для нас утраченной…
Примечания, составленные Л. Мнухиным, порою причудливы и экстравагантны. Нужно ли объяснять читателям, берущим в руки книгу о Цветаевой, что «Война и мир», «Детство и отрочество» – романы Л. Н. Толстого? Если уж быть столь пунктуальным, не следовало ли бы тоже уточнить, что мол: «А. Пушкин – известный русский поэт»? Чего, по счастью, г-н Мнухин все же не делает!
Совсем уж идиотский характер носят на наш взгляд переводы с русского на советский, типа: «Ревель (Таллинн)». Притом же, отметим, – с двойным н! Французского языка комментатор, полагаем, не знает. Иначе почему у него появляется фантастическое издательство Hauchette? Сколько нам известно, существует только Hachette.