– Видите ли, если я это сделаю, мне придется подписать, когда и вас будут расстреливать, – будто бы сказал он своему посетителю.
К таким же откровенным страницам принадлежит и посвященная литературоведу Ю. Оксману[232]: «Он не терпел компромиссов – может быть, это отчасти осложнило ему жизнь. В расцвете его деятельности он был арестован, отправлен в лагерь и провел почти 11 лет в крайне тяжелых обстоятельствах».
Ценным материалом могли бы явиться ряд писем, воспроизведенных в данных мемуарах. Надо, однако, пожалеть, что, – по тем или иным соображениям, – Каверин публикует здесь, как правило, только свои письма, и не цитирует письма своих корреспондентов.
Но и помимо того, самые его письма разочаровывают. В отличие от переписки наших классиков, – как Пушкин, А. К. Толстой, Достоевский, – письма эти полны или личных вопросов (вопросы и сообщения о здоровье, о близких людях), или деловыми подробностями (об издании книги, публикации статьи), включая отчасти и проблемы писательской техники. Меньше всего мы тут найдем обсуждения широких или глубоких литературных, политических либо моральных проблем. Оно и понятно, учитывая времена, в которые Каверину пришлось жить и творить. А все же грустно…
Из сколько-либо значительных фигур, мы находим тут рассказы о встречах с Горьким (в благоговейном тоне), об участии в группе Серапионовых братьев, о контактах с К. Симоновым, с К. Фединым, с В. Быковым и со многими менее крупными или менее известными литераторами.
Волчье время
В книге «Новое зрение», выпущенной в Москве в 1988 году, в сотрудничестве с В. Новиковым, В. Каверин, вспоминая о своем друге, выдающемся писателе и литературоведе Ю. Тынянове, рассказывает, с каким отчаянием тот наблюдал массовое уничтожение дневников, документов, писем и фотографий, имевших порою огромную историческую ценность, происходившее в годы ежовщины, в результате страха перед обысками и арестами:
«Мало кто знает – да почти никто не знает, что в 1937 году он пытался совершить самоубийство. У него была мученическая жизнь. В “Освещенных окнах” я глухо написал о ней: “Его ждет трудная жизнь, физические и духовные муки… Упорная борьба с традиционной наукой, жестокости, которых он не выносил… Хлопоты за друзей… Пустоты, в которые он падал ночами”.
Здесь многое зашифровано, многое не досказано, из боязни, что все равно будет срезано цензурой. Что значит “хлопоты за друзей”? Это значит хлопоты за арестованных друзей, за моего старшего брата Льва, за Ю. Оксмана, за Н. А. Заболоцкого…Что значит “пустоты, в которые он падал ночами”? Это волчьи ямы, вырытые волчьим временем, перед которым мы все были опустошены и бессильны. И не только ночами – при свете дня он пытался выкарабкаться из этих ям, преодолевая смертную тоску, одиночество, болезнь».
Только теперь вот – сколько лет спустя! – оказалось возможным хотя бы часть правды (и вероятно, далеко не полной…) сказать про это страшное время. Что же, спасибо и за то. Из подобных фрагментов постепенно слагается картина сталинской России; и пусть она будет уроком всем тем, кто, – в отличие от нас, – на своем опыте ее радостей не испытал: потому ли, что был за границей или потому, что родился позже.
В. Шаламов. «Воспоминания» (Москва, 2001)
Первая глава называется: «Несколько моих жизней». В самом деле, темы книги делятся на несколько различных групп.
Одна из них – рассказы о концлагере. О быте там мы все уже столько слыхали и читали, – в том числе и самого Шаламова, – что вроде бы и хватит. Вообще же, разница между Шаламовым и Солженицыным весьма отчетлива. Второй рассказывает об очень страшных вещах, но художественно; и потому – умеренно. А у первого – сплошной, голый ужас… Получается убийственное свидетельство против режима, раздирающий душу человеческий документ; но только – это не литература.
Автор напоминает нам, что «провел около 20 лет в лагерях и в ссылке». Нельзя ему не сочувствовать. Но за что он сидел? Увы – за совершенно ложную идею: за троцкизм. А победи троцкисты большевиков, они бы ведь народу загнули салазки еще и покруче (если это вообще возможно). И надо признать, что, – с точки зрения советского правительства, – он сидел не зря: он, действительно активно в троцкистских организациях участвовал.
И другое, в чем мы ему никак сочувствовать не можем: в его горячем, воинствующем атеизме. Это, кстати, явилось одной из главных причин его ссоры с Солженицыным, которого он тут честит «дельцом» и «графоманом» (с чем согласиться трудно…). Тут у Шаламова, по-видимому, сказывается Эдипов комплекс, подсознательная ненависть к отцу-священнику; который, однако, по его же судя рассказам, был человек добрый и высококультурный; и даже левых, либеральных взглядов (что ему должно бы нравиться).
Впрочем, автору «Колымских рассказов» вообще свойственны комплексы; порою причудливые. Например, через его книги проходят, повторяясь, злобные отзывы о Ворисгофере – С. Ворисгофер[233] был немецкий писатель, автор недурного романа «Корабль натуралистов», в стиле Жюль Верна; каковой я с немалым удовольствием читал в детстве.
Дело же было в следующем эпизоде. В публичной библиотеке в Вологде пожилая дама дала ему книгу Ворисгофера и сказала принести через две недели (и логично: это толстый том, с описанием путешествий по Африке и Океании, с массой иллюстраций). Он отчего-то оказался разочарован приемом и: «Надо ли говорить, что я не был больше в этой общественной библиотеке».
Отчего же, однако? Нам не очень понятно!
В остальном, круг его чтения в детстве, – помимо не русских классиков, – вполне обычный и нормальный: Дюма, Конан Дойль, Майн Рид, Виктор Гюго; и, запрещаемый отцом Понсон дю Террайль[234] (для меня-то этот последний в первую очередь автор не «Рокамболя», поминаемого Шаламовым, а серии исторических рассказов «Молодость Генриха Наваррского»).
От детства, писатель переходит к юности. И это – самая интересная часть его мемуаров; по крайней мере, для меня. Я тоже помню эту эпоху, довольно яркую; только для Шаламова она являлась периодом молодости и активного участия в общественной жизни, а для меня – годами далекого за дымкой лет детства.
Но как по-разному мы на дела тех времен смотрим! Он был увлечен новизной, проникнут революционными (вплоть до самых крайних!) идеями. А мне все это было чуждо и ненавистно. Но тогда, – и вот про это вспоминать и посейчас приятно, – при всех творившихся уже жестокостях и несправедливостях, существовала некоторая свобода мысли. В частности, переводились и продавались произведения иностранной литературы; выходили превосходные журналы «Мир Приключений», «Вокруг Света» (два: московское и ленинградское), «Всемирный Следопыт». В качестве приложений к ним давались сочинения Джека Лондона, Герберта Уэллса, Жюль Верна; упоминаемое Шаламовым издательство «Зиф» («Земля и Фабрика») выпускало романы Майн Рида; книги Райдера Хаггарда, Роберта Льюиса Стивенсона, Вальтер Скотта, Джозефа Конрада были доступны (выставлялись в вокзальных киосках). Другие же книги, издания царского времени, передавались из рук в руки у школьников, да и у взрослых.
Помню и те журналы, которые называет тут Шаламов, менее тогда меня интересовавшие: «Красная Новь», «Прожектор», «Экран», «30 Дней»; ну и «Крокодил» (а имелись и другие юмористические журналы).
Кстати, насчет романа 30 писателей, «Большие пожары», Шаламов вроде бы путает: он печатался не в «Красной Нови», а в «Огоньке».
Но факт, что если воспоминания у нас и общие, то акценты расставлены иначе! Герои тогдашних дней Шаламова, как Лариса Райснер, Луначарский, Маяковский – не говорю уж о Троцком! – мне не импонировали никак. Любопытно отметить, что, хотя и безбожник, Шаламов не без симпатии упоминает обновленческого митрополита А. Введенского (конечно, сыгравшего для православной Церкви крайне отрицательную роль; вероятно, – именно и потому).
Естественно, рисуемые в «Воспоминаниях» картины тем и ценны, что автор их вращался тогда в артистической, писательской, поэтической и журналистической среде, и может воскресить фигуры людей из этого мира, давно сошедших со сцены, частично и забытых.
Сам о себе он настойчиво подчеркивает, что он – поэт. Хотя его стихов мы покамест нигде не читали. Что до его вкуса в поэзии, – он с моим расходится далеко. Мне советская лирика в жанре Маяковского и Асеева никогда ничего не говорила. Да с точки зрения красоты и оставляемого ими впечатления, должен признаться, что оппозиционные то поэты, как Мандельштам и боготворимый Шаламовым Пастернак никогда до меня не доходили.
Конечно, можно сказать, что на вкус и на цвет товарища нет…
После просвета в 20-е годы советская жизнь канула в сплошную тьму «социального заказа», «деревянного языка», сплошной всеобщей лжи и всяческой мерзости. Шаламов провел их большею частью в лагере; но, как известно, «большая зона» тех лет мало чем отличалась от «малой».
Д. Гранин. «Скрытый смысл» (СПб., 2009)
Согласно анонсу, книга содержит интервью, беседы и воспоминания известного подсоветского писателя, которого издательство представляет публике как «классика российской литературы».
Приведем несколько цитат, наиболее ярко отражающих его взгляды и наблюдения:
«Если поручить лучшим в мире экономистам придумать систему, при которой самую богатую в мире страну надо за 70 лет превратить из преуспевающей в самую нищую, да при условии, что народ ее, талантливый, многочисленный, будет все это время надрывно трудиться, сеять, пахать, учиться и нищать, – они бы думали, думали и не придумали, а наша славная КПСС сумела!»