«Как мне кажется, журналисты должны больше напоминать людям о том, как мы жили. Беда нашего общества в том, что у людей короткая память. Все забыто – и голод, и карточки, и унижения»…
Или вот беседа с немцем, побывавшим в России в плену:
«Нас не очень хорошо кормили, но ведь и вы питались не лучше. На улице женщины давали нам хлеб, к нам относились как к людям, а я знаю как мы относились к советским военнопленным. И я тогда понял великую душу великого народа!»
«“Крымскую область передали Украине. Весть об этом радостно встречена народом нашей страны. Советские люди видят в этом благородном акте проявление ленинской национальной политики. Великодушный акт русского народа выражает любовь к украинскому народу”. Так преподносил нам горкомовский лектор. А когда Хрущева сняли (1964), он же в перерыве рассказывал, как Хрущев совершил по пьянке свой великодушный акт, никого не спрашивая».
«Есть два пути. Первый – путь поиска оптимизма. Но где его сегодня взять? Прежний оптимизм сгорел вместе с нашими сбережениями… Другой путь – во весь голос говорить о том, что существующая система ни на что не годится».
«Агата Кристи, Жорж Сименон – такая литература тоже всегда имела своего читателя, и ничего плохого в ней нет. И хорошо, что у нас появились авторы, работающие в “легком жанре”».
«В период сталинских репрессий 1936–1938 годов восхваляющие в “Литературной Газете” печатали письма и телеграммы писателей, чекистов, с требованием уничтожить врагов народа, подлую банду, проклятых выродков. Они славили наркома Н. Ежова. Это были писатели Евгений Шварц, Юрий Тынянов, Всеволод Иванов, Михаил Слонимский, Григол Абашидзе. Я их любил и продолжаю любить и уважать. Не думаю, чтоб они делали это искренне. Они боялись. Степень ужаса и страха того времени передать словами невозможно. Лишь немногие сумели устоять. Там не было подписей Ольги Берггольц, Анны Андреевны Ахматовой».
Многие из интервью и заметок посвящены раздирающим описаниям ленинградской блокады.
Их тяжело читать.
У меня самого старший брат и другие родные погибли тогда там от голода.
Вечные ценности
Открываем книгу Д. Гранина «Священный дар» (СПб., 2007).
Гранин – талантливый писатель и проницательный критик. Тем более досадно, когда он вдруг начинает говорить деревянным языком советского социализма.
Правда, речь, может быть, идет о старом очерке, времен, когда ложь была обязательной и неизбежной?
Но вот что он пишет в эссе под заглавием «Священный дар» (которым назван и весь сборник, включающий несколько статей и роман «Иду на грозу»):
«Во времена Пушкина имелось множество экспертов, знающих как создавать талантливое и великое. Лучшие специалисты работали в цензуре и в III Отделении. Писателям рекомендовали – преданность монарху, народность, воспевание побед российского оружия».
Приходится заключить, очевидно, что наши самые лучшие поэты охотно выполняли инструкции правительства! Или, – что нам кажется вероятнее, – разделяли его чувства и сами думали как раз то, что было властям нужно.
Потому что, если взять наудачу «Полтаву» Пушкина, «Бородино» Лермонтова и «Певец во стане русских воинов» Жуковского, то что они собою представляют, если не «воспевание побед русского оружия»?
Опять же, вот Пушкин восклицает: «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю», и нет причины его подозревать во лжи.
А Лермонтов считал, что «едины в деле славы народ и царь его всегда» (слова столь неприятные большевикам, что в некоторых изданиях Лермонтова они просто выкинуты).
Ну, насчет Жуковского, воспитателя царского сына, вряд ли стоит спорить об его политических взглядах.
И трудно отрицать, что все они стремились выразить в своем творчестве именно народность.
То, как Пушкин старался уловить дух русского языка, запечатлено в его письмах и заметках, – и уж он ли не сумел достигнуть цели!
Те же чувства легко обнаружить и у двух его великих современников.
А уж патриотизм и гордость подвигами и успехами России на полях сражений, и у них всех трех, и у большинства других наших поэтов засвидетельствован в преизобилии; последним, пожалуй, по времени был Гумилев.
Потому что такие же чувства и в советское время выражались, – да это уж совсем не то!
И, во всяком случае, в них то уж никак нельзя обвинять царя Николая Первого, Бенкендорфа или Уварова, что делает Гранин.
Наталья Сац. «Жизнь – явление полосатое» (Москва, 1991)
Автобиография «устроительницы первого в мире театра для детей» производит крайне неприятное впечатление.
Автор[235] скучно перечисляет свои успехи, в том числе и за границей, где ей помогало увлечение западной левой интеллигенции коммунизмом.
Сама она коммунизмом пропитана неисправимо и насквозь.
Даже несколько лет в концлагере и расстрел мужа (второго по счету; да и первого, бывшего тогда уже у нее в отставке, постигла та же участь) ее не образумили ничуть.
Специально противно читать ее злобные отзывы о женщинах-антикоммунистках, с которыми она одно время находилась в том же самом лагерном бараке.
Малосимпатична и ее «личная жизнь»; не станем входить в подробности.
Какие идеи она вколачивала в головы своих юных зрителей, – можно догадаться… Не знаем, делала она это с обычной большевицкой тупостью, или же с огоньком, с талантом. Если так, то тем хуже.
Из текста не видно, чтобы она хоть сколько-то поумнела даже и теперь, когда бахвалиться преданностью коммунизму вышло из моды.
Она, оказывается, особенно всегда любила известную песенку «Широка страна моя родная», представляющую собою верх цинизма: о сталинской эпохе в ней рассказывается в восторженных словах:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
А где уж, как не там, было трудно дышать? Кто хлебнул того воздуха, как мы, – ввек не забудет.
Чувствуется у г-жи Сац большая привычка лгать, привычка, ставшая второй натурой.
Что ж, ее книга именно тем и интересна, что тоже в своем роде – картина эпохи.
Е. Шварц. «Позвонки минувших дней». (Москва, 2008)
Дневники подсоветского драматурга и сценариста Евгения Шварца (1896–1958) составлялись со старанием избегать политических высказываний; только о личных делах и о людях, с которыми ему приходилось встречаться.
В том числе о Чуковском (о котором он говорит с неожиданной враждебностью), Маршаке, Зощенко, Житковском и многих других; к сожалению, часто как раз об интересных людях – всего несколько слов.
Однако выпишем из его книги несколько отрывков, ярко характеризующих ту жуткую эпоху, в какую ему довелось жить.
«Начиная с весны разразилась гроза и пошла все кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии. И никто не убегал и не прятался. Человек, знающий за собой вину, знает, как вести себя: уголовник, добывающий подложный паспорт, бежит в другой город. А будущие враги народа, не двигаясь, ждали удара страшной антихристовой печати. Они чуяли кровь, как быки на бойне, чуяли, что печать “враг народа” прошибет всех без отбора, любого – и стояли на месте, покорно, как быки, подставляя голову. Как бежать, когда не знаешь за собой вины? Как держаться на допросах? И люди гибли, как в бреду, признаваясь в неслыханных преступлениях: в шпионаже, в диверсиях, в терроре, во вредительстве. И исчезали без следа, а за ними высылали жен и детей, целые семьи».
«К этому времени воцарилась по всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас? От семей репрессированных шарахались, как от зачумленных. Да и они вскоре исчезали, пораженные той же страшной заразой».
«Мы… ложились спать умышленно поздно. Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами в одном белье и натягивать штаны у них на глазах».
Шварц – мой старший современник; то, о чем он рассказывает, что он видел взрослым человеком, падает на время моей ранней юности. Но все равно я его ясно помню; и это, хотя террор не коснулся серьезно моей семьи и моего ближайшего окружения. Теперь, перед новыми бедами, об этом прошлом в России стараются забыть. Но кто те времена повидал, память о них, волей-неволей, хранит и порою, в кошмарах, переживает вновь и вновь…
Лидия Чуковская. «Процесс исключения» (ИМКА-пресс, Париж, 1979)
Сам по себе рассказ об изгнании автора из Союза советских писателей порождает безоговорочную симпатию: «Блаженны гонимые правды ради»! Как и описание мытарств других исключаемых ее товарищей по несчастью.
Мужественное поведение, стойкость и находчивость Чуковской достойны часто восхищения. Например, такая ее реплика перед Секретариатом Союза: «С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины Москве неизбежны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова». Многие ее мысли – неоспоримая правда: «Уморив в тундре миллионы ни в чем неповинных крестьян, Сталин подверг уничтожению и цвет интеллигенции: сотни талантливых людей, – тех, кто уже успел проявить себя в науке или искусстве, – и тысячи неуспевших погибли в лагерях». Или, – о временах ежовщины: «Для мозга рядового человека происходившее имело вид планомерно организованной бессмыслицы…»
В основу бед писательницы лег ее роман «Софья Петровна», переизданный во Франции под заглавием «Опустелый дом». Чуковская протестует против данного п