ереименования и, сдается, напрасно! Оно ярче и точнее, чем просто имя героини (которое можно бы заменить другим, и к которому можно бы приделать иную фабулу, включая и вполне благополучную), ибо в нем – намек и на общество, утратившее понятие о праве и справедливости, и на женщину, потерявшую и совесть, и рассудок.
Основная борьба Лидии Чуковской шла за то, чтобы не были преданы забвению, для морального и практического комфорта советских властей, кошмарные ужасы сталинской эпохи. Читая об этих ее героических и напрасных усилиях, разбивающихся о стену бюрократического сопротивления, вспоминаются стихи Агриппы д’Обинье[236]:
On dit qu’il faut couler les exécrables choses
Dans le puits de l’oubli et au sépulcre encloses
Et que par les écrits le mal ressuscite
Infectera les mœurs de la postérité[237].
Однако, другой аспект ее деятельности наводит уже на некоторые сомнения: ее стремление добиться опубликования утаенного наследства, то есть книг погибших писателей или книг, не смогших увидеть свет в силу запретов советской цензуры. Казалось бы, что может быть почтеннее? Но, если издадут эти книги, мы в них неизбежно найдем славословия Сталину, чекистам, доносам: ибо, желая печататься, приходилось подобные места включать (иногда со скрежетом зубовным)! Не выйдет ли, во многих случаях, такое издание или переиздание не в честь, а в поношение покойным писателям; лгавшим, обычно, не по своему желанию, а по принуждению?
Отметим несколько деталей языка. Воспитанная в высококультурной семье, Чуковская правильно склоняет местные названия типа Преределкино: в Переделкине, о Переделкине, лето Переделкина. Любопытно ее колебание о том, как надо писать о КГБ: ворвалось или ворвался? Полагаем, что правильнее – ворвалось; ибо Ка-Ге-Бе, в произношении кончающееся на е, по законам русской грамматики – среднего рода, как и Энкаведе. Да это им и лучше подходит: некое леденящее, бездушное оно…
На наш взгляд главный недостаток книги, – полная расплывчатость политических позиций писательницы. Она против сталинизма; но отвергает ли она октябрьскую революцию в целом? Это остается совершенно неясным… О дореволюционной России она везде отзывается отрицательно; о февральской революции не упоминает вовсе. Если она признает большевизм (что трудно себе все же представить!), то какого именно периода? До какого момента он был хорош и с какого стал плохим?..
Л. Чуковская. «Прочерк» (Москва, 2009)
Эту раздирающую сердце книгу Лидия Корнеевна Чуковская посвятила жизни и гибели своего мужа, выдающегося ученого, астрофизика, Матвея Петровича Бронштейна, умученного чекистами в 1938 году.
В тексте она несколько раз беспокоится, что говорит слишком много о себе (чего, понятно, трудно было бы избежать!).
Совершенно напрасно! Нам как раз хотелось бы как можно больше знать об этой женщине, высококультурной и неизменно благородной.
Тогда как о многом она пишет чересчур кратко.
Например, глухо упоминает, что, пережив неудачную любовь (о которой ничего не сообщает) вышла необдуманно замуж за литературоведа Ц. С. Вольпе, от кого имела дочь и с кем позже развелась, став женой Бронштейна.
Далее она описывает подробно свою совместную жизнь с этим последним, закончившуюся его внезапным арестом и свои титанические усилия узнать про его судьбу, после того как за ним захлопнулись двери тюрьмы.
Вопреки всем хлопотам, при поддержке отца и крупных ученых, лишь долгие годы спустя она узнает, что зловещая формула «10 лет без права переписки» означает просто расстрел.
Мы уже читали «Реквием» Ахматовой и книги Н. Мандельштам.
Вместе с ними «Прочерк» выражает стон нестерпимого страдания тысяч, – нет, миллионов, – жен и матерей бесчисленных жертв большевицкого правительства.
Для автора остается неразрешимым вопрос, за что такая свирепая расправа постигла человека, далекого от всякой политики и ничего не предпринимавшего против властей (за что бы мы его, конечно, никак не упрекнули бы; но ставили бы в заслугу!).
Как объяснил Чуковской один из друзей, лучше понимавший положение вещей, задача ГПУ была наводить страх, не считаясь ни с образом мысли, ни с поведением захватываемых им по готовой разверстке граждан.
В том числе: столько-то физиков, – вот в это число Бронштейн и попал.
Почему именно он, а не другой, ответа так и не было (несмотря на все смены власти), и не могло быть.
Понятен, – и справедлив! – жгучий гнев, с каким Лидия Корнеевна говорит о чекистах и большевиках и обо всех тех, кто их поддерживает, защищает или извиняет, и о самом вожде, их действиями руководившим.
Но вот почему она все это поняла только после того, как молот обрушился на ее семью?
Она с горечью отмечает страдание интеллигенции; более отстраненно – трагедию крестьянства.
Но не «смотрит в корень», как советовал Козьма Прутков!
Не признает прямо, что все это было естественным и неизбежным результатом революции.
Поражаешься ее наивности, когда она вдруг жалеет о поражении коммунистов в Испании!
Как же она не видит, что победи красные там, – участь испанцев была бы та же, что и нас всех в кровавом и противоестественном СССР?
И это хотя зверства интернациональных бригад, анархистов и разнуздавшихся подонков успели себя ярко проявить при активном содействии западной левой интеллигенции и всяких Хемингуэев.
Она объясняет свое долгое усыпление тем, что участвовала в полезной и интересной работе по созданию в России детской литературы.
Которая, и вправду, была блистательной: Чуковский, Маршак и другие (хотя… и им партия эффективно ставила постоянно палки в колеса!).
Для нас, детей интеллигенции, о коих она упоминает (причисляя к ним, впрочем, и саму себя), да и для значительной части народа дело было ясно с самого начала: власть у нас на родине захвачена сатанинскими злодеями, от коих никакого добра ждать не приходится.
Творимые ими ужасы были для нас страданием и испытанием, – но отнюдь не моральной проблемой, как для Чуковской.
Это были враги, стоявшие с нами по другую сторону баррикады; враги, увы, ликующие и торжествующие.
А то, что они порой делали и добро (вот, в том числе, издавали превосходные научно-популярные книжки для детей, да и для взрослых), – это делалось по их расчетам, порою и в силу их ошибок.
Впрочем, Лидия Корнеевна могла (и должна бы была) заметить, как посерела и потускнела русская литература, начиная с 30-х годов.
Что она даже и делает в последних главах своего произведения.
«Обнищала за тридцатилетие сталинского правления страна, обнищала.
Уничтожение крестьянства, природных богатств, лесов и пастбищ, чистых рек и прозрачных озер.
Обнищала трудовыми людьми: людьми труда.
В том числе и трудящейся интеллигенцией.
Обнищала духом».
В заключение отмечу одну деталь, которая в «Прочерке» удивляет, оставляет в недоумении.
Чуковская много говорит об отце, – но почти ничего о матери!
Ни хорошего, ни дурного. С полным отчуждением…
Отчего?
Лидия Корнеевна ни словом не объясняет…
«Вторая книга» Надежды Мандельштам
Воспоминания вдовы известного поэта-акмеиста, друга и сподвижника Гумилева, Осипа Эмилиевича Мандельштама, умученного в советском концлагере, опубликованные в 1972 году издательством И.М.К.А.-Пресс в Париже, наделали много шума. Читая их, хочется все извинить автору и во всем с ним согласиться, за то вполне последовательное отрицание большевизма, которым пропитано все в этой волнующей и увлекательной книге в 700 с лишним страниц.
Однако, честность требует признать, что дело обстоит сложнее: мы находим тут много действительно глубоких, умных и совершенно верных мыслей; но рядом с ними, увы, попадаются порой и другие – парадоксальные, сомнительные, а то и явно неправильные.
К числу бесспорно справедливого относится та суровая отповедь, которую Надежда Яковлевна Мандельштам, на основе своего опыта советской жизни, дает всем западным попутчикам большевизма, как французам Сартру, Арагону и Элюару или англичанину Элиоту.
Вот что она о них говорит: «Но каждый день подрывает надежду, потому что новые поколения на Западе ничему не верят и не хотят задуматься о чужом опыте. Их слепота, равнодушие и идиотический эгоизм приведут Запад к тому, что мы испытали, только сейчас это несравненно опаснее…» – «На сегодняшний день меня интересуют мальчики, живущие на Западе и отпустившие длинные волосы. Кому они завидуют, и какие недомерки руководят ими? Почему около них юлят Сартры и чем их соблазняют?» – «Нельзя позволять Сартрам проповедовать мнимую свободу и садизм…»
«От нас выпускали за границу самых отборных, зернышко к зернышку, и впускали тоже отборных – вроде Арагона с супругой. Строя свою карьеру на любви к нам, они отлично вели пропаганду у себя дома. Говорят, он сейчас обиделся на людоедство и подписывает какие-то протесты. Почему же он забыл, что кормился с людоедского стола? Пусть только не притворяется, что ничего не подозревал. Он все знал и слышал в родственных домах немало людоедских разговоров… Не знали только те, кто знать не хотел, а это не оправдание».
Также нельзя не согласиться с основными мыслями Мандельштам об отношениях между народом и интеллигенцией: «Если есть разрыв и пропасть, то она проходит не между интеллигенцией и народом, а между народом в целом и правящими кругами». «Интеллигентская верхушка революционного лагеря использовала народ для победы, а захватив власть, тотчас прибрала его к рукам. Народ был лишь орудием и, как всегда и всюду, остался ни с чем».