Вот и Войтоловская. Наше к ней сочувствие слабеет с момента, когда она (в первых же строках своих мемуаров) нам сообщает, что и она, и ее муж, Карпов, были пламенными коммунистами. И тем более еще, когда она с гордостью рассказывает, что уже и ее родители принадлежали к той революционной интеллигенции, каковая активно подготавливала великую катастрофу.
Забавно, когда она рассказывает, с каким неодобрением их семья в целом отнеслась к И. Бунину (с кем они были лично знакомы), решившемуся уехать за границу. А чего бы они хотели? Чтобы он остался и разделил в последствии участь самой Войтоловской? Или (еще хуже!) имел судьбу Горького (о котором и они говорят с презрением)?
В общем, данное сочинение составлено в том же ключе, что и давно знакомый нам «Крутой маршрут» Е. Гинзбург[246]. Как урки считают человеком только своих, блатных, так для партийцев в счет идут только большевики (или, по меньшей мере, социалисты); прочие как бы не существуют. О прочих, на протяжении 335 страниц, тут почти и не упоминается.
Невольно думаешь, что всемогущий Промысел милостиво даровал Войтоловской и ее единомышленникам возможность искупить свои грехи и покаяться. Казалось бы, видя страшный лик революции, пожирающей своих детей, они бы могли осознать, какому Молоху они служили, какую тяжелую вину перед Россией взяли на плечи! Но – ничуть… Они так и остаются твердокаменными марксистами. Самое большее, если осуждают Сталина; а многие просто думают, что все другие действительно преступники, а они – жертвы ошибки.
Единственную, по словам Войтоловской, женщину, сказавшую ей в тюрьме о себе, что она – против советской власти, та зачислила сразу же в провокаторы (как же можно, как же мыслимо быть против советской власти).
Наказание всему этому поколению (ну, положим, они отнюдь целого поколения не составляли, а разве что его незначительную, но – на беду! – очень активную часть), вполне заслуженное, было осуществлено (словно бы нарочно, чтобы дать им возможность прозреть) не их противниками, а их же, ими же созданной системой. А название врагов народа, глубоко их возмущавшее, являлось, как поразмыслишь, совершенно, заслуженным. Устроители и осуществите-ли революции не суть ли самые подлинные, самые вредоносные враги народа в целом? Да когда они еще и не исправимые… То, что у них были благие намерения, – плохое утешение для многомиллионных обитателей страны, кому пришлось за их ошибки расплачиваться.
Опять же, то истребление самых искренних и самых энергичных революционеров, о коем с ужасом повествует составительница книги, представляло собою по сути, для России, – благодетельный процесс. Они, в основном, хорошо образованные, в то время еще молодые (как Войтоловская прикидывает, преимущественно в возрасте 30–40 лет) кабы не погибли, сильно бы укрепили советский строй. И как знать, рухнул ли бы оный тогда в наши дни (как мы не без удовольствия ныне наблюдаем) или продолжал бы и дальше существовать, – на горе России и всему человечеству?
Нет, это очень хорошо, что данное «поколение революционной демократии» (как его определяет автор воспоминаний) было радикально уничтожено! Жалеть не стоит…
Если верить Войтоловской, что лагерные конвоиры с особой враждебностью относились к бывшим партийцам, – то что ж? У тех, значит, брезжило некоторое понимание реальности.
На 100 % прав оказался изображаемый ею Должиков, бывший врангелевский офицер, игрою случая попавший в начальники одного из лагерей, сказавший заключенным из бывшего партактива: «Что вы от меня хотите? Я что ли подготовил для вас лагерь? Это вы для меня все подготовили и попали в ту самую яму…» Типично, что Должиков, не в силах глядеть на страдания зэков (которым мог бы безнаказанно предоставить вымирать от голода), нарушил ради них инструкции, – и был расстрелян за свою чрезмерную и неуместную гуманность… Характерно и то, что воинствующая коммунистка не находит для его памяти доброго слова (а растекается в ламентациях по поводу весьма мало симпатичных «жертв» режима…). Но какого понимания вещей можно ждать от человека, прямо заявляющего: «Обвинения исходили от партии и правительства, которым мы себя не только не противопоставляли, но в той или иной мере все фетишизировали?» Хотя она сама признает, что при большевиках «все самые священные понятия: правда, свобода, народ, совесть – утратили подлинный смысл».
Прав автор послесловия к воспоминаниям Адды Львовны Войтоловской (скончавшейся, как мы от него узнаем, в 1990 году), В. Шаронов, подводящий следующий итог: «Самая большая трагедия в том, что многим, оказавшимся в лагерях, в действительности не надо было бы этому удивляться, поскольку они, по существу их лично выстроили».
В. Самсонов. «Жизнь продолжится» (Петрозаводск, 1990)
Концлагерная тема в подсоветской литературе выглядит неисчерпаемой. Однако, каждая новая книга вносит свои оттенки. Мы читали книгу А. Войтоловской, которая, вслед за Е. Гинзбург, рисует судьбы той прослойки, которую, в одном из самых удачных рассказов В. Аксенова некий мужичек именует «партейная кадра». Ее-то представителям их страдания казались несправедливыми; но вполне понятно, почему они, с точки зрения Сталина, подлежали истреблению. А для народа они были на воле, оставаясь в лагерях и выйдя потом на свободу, – лютыми врагами.
Напротив, О. Волков в своем «Погружении во тьму», рассказывает о судьбах «бывших людей», которые, положим, ни в чем не были виноваты, но, вполне понятно, рассматривались советским правительством как потенциально вредные и опасные.
К иному еще типу людей принадлежит автор разбираемой книжки, Виктор Самсонов. Такие как он, поистине, – невинные жертвы, и даже трудно осмыслить, почему и зачем они попали в мясорубку!
18-летний ученик 4-го курса горного Карельского индустриального отделения, он был в 1937 году арестован в Петрозаводске по совершенно нелепому обвинению в участии в антисоветской группе молодежи, каковой на самом деле никогда не существовало.
Насколько этот юный выходец из крестьянской семьи и интеллигент в первом поколении был далек от политики, явствует из его простодушного замечания, что арест его удивил, поскольку обычно хватали «взрослых».
Несмотря, на стойкое поведение на допросах, его, вместе с несколькими другими студентами, приговорили к 8 годам лагерного заключения.
В страшных условиях лесоповала, он не раз близок был уже к смерти; но потом ему удалось зацепиться за медицинское обслуживание, стать лекпомом, по отбытии срока сдать экзамены на фельдшера в Сыктывкаре. Полюбив свою новую профессию, он сделался после освобождения врачом.
Самсонову помогли выжить в тяжелых условиях молодость и выносливость (хотя здоровье у него было не очень крепкое), а также смекалка и способность к ремеслу на все руки, вынесенные им из родной деревни; например, не имея посуды, он ухитрился выточить себе кружку из дерева и смастерить котелок из железного листа.
Помог, видимо, и хороший характер, склонность ладить со всеми товарищами по несчастью. Он часто повторяет поговорку: «На свете не без добрых людей!», и редко о ком отзывается плохо. Даже о блатных он отзывается без злобы, хотя те несколько раз его обирали до нитки.
А уж о докторах, под чьим руководством он на медпунктах работал и у кого учился, он упоминает не иначе как с трогательными любовью и благодарностью.
По мере того как он включался в свои фельдшерские обязанности, повествование Самсонова перегружается медицинскими терминами и разбором болезней, с каковыми ему приходилось сталкиваться. Об ужасах лагерного быта он говорит умеренно и сдержанно, отнюдь их не преувеличивая. Но они говорят сами за себя: постоянно он трактует о лечении (часто безуспешном) алиментарной дистрофии, пеллагры, цинги и крайнего истощения, то есть о результатах голода.
Книга написана ясным, простым слогом и не без литературного таланта. Жаль, что о своей дальнейшей жизни, после освобождения, автор сообщает нам очень уж скупо и кратко.
Т. Петкевич. «Жизнь – сапожок непарный» (СПб., 1993)
Книгу можно бы назвать, на манер Короленко, «История нашей современницы».
Незаурядный литературный талант автора превращает автобиографию в увлекательный роман.
С родителями Тамаре не повезло: отец, рижский поляк, комиссар времен гражданской войны, был в семейной жизни тираном и садистом, истязавшим дочь, поколачивавшим при случае и жену. Мать кажется бесцветной и безвольной; однако она тоже участвовала в Гражданской войне на стороне красных.
Это, положим, обеспечивало семье материальное благосостояние в первые послереволюционные годы. Но Владислав Петкевич разделил участь многих старых большевиков, по принципу: «За что боролись, на то и напоролись!» В 1937 году его арестовали и «сослали без права переписки».
Дочь с тех пор была под неусыпным надзором чекистов, рассуждавших, что она не может любить советскую власть.
Семья не была выслана и осталась в Ленинграде. Тамаре удалось поступить, как она пишет, в «Институт иностранных языков». (Ломаю себе голову, о каком идет речь? Вроде бы подобного в Ленинграде не было. А по ее описанию судя, – больше всего похоже на филологический факультет Университета, бывший, впрочем, тогда отдельным институтом и называвшийся ЛИФЛИ).
Описание ее тогдашнего круга друзей и их увлечений и настроений принадлежит к числу самых интересных страниц данных воспоминаний.
Словами Петкевич: «Это была кампания очень неглупых, интеллигентных молодых людей. Объединяла нас не только приязнь друг к другу, но и любовь к музыке, стихам… Говорили о книгах, были в курсе всех конкурсов, спорили о Боге, в ходу были афоризмы Оскара Уайльда»…