Увы, как выясняется дальше, и в их кружок проникли провокаторы.
От ареста Тамару видимо спасло то обстоятельство, что она решила выйти замуж за старого поклонника, уже высланного вместе с его матерью в Среднюю Азию. Там однако арест ее все же позже и постиг; мужа тоже.
Дальше идет рассказ о концлагерном аде, ничуть не утрированный, но настолько же, и даже более ужасный, чем в других воспоминаниях жертв.
Казалось бы, уже столько про это напечатано! И тем не менее, очевидно, надо снова и снова говорить про то же самое: не нашлись ли в России люди и целые могучие группировки, сумевшие «про все забыть и ничему не научиться», и тянущие ныне страну обратно в большевизм?!
Читая, испытываешь сожаление не только ко страданиям, но и к духовным поискам писательницы. Она долго искала взгляды, которые могли бы удовлетворить ее душу и совесть. Но почему-то попадала все время на людей мало чему способных научить: бывших коммунистов, в лучшем случае троцкистов или эсеров…
Она все же пришла к вере в Бога; хотя говорит об этом глухо и без уточнений. Главное же, она отчетливо поняла сущность большевизма: «нечеловеческий общественный строй». Вернее не скажешь!
Не станем пересказывать подробности. Число жизней, разбитых, как у повествовательницы, не поддается никакому учету. Она все же вышла из заключения живой, – и это уже можно считать за счастье…
А все то, о чем она говорит, – урок новым поколениям; урок необходимый и, дай Бог, чтобы пошел на пользу!
За что?
Чекистский обер-палач Ягода, в заключении и в ожидании расстрела, говорил: «Перед Сталиным я ни в чем не виноват; но перед Богом… да, перед Богом я виноват…»
Глубокие, мудрые слова!
В уже обильной и все множащейся концлагерной литературе в бывшем СССР постоянно повторяется вопрос: «За что?» Причем нередко он увязывается с протестом: как мог Бог допускать такие ужасы! Очевидно, Бога нет, если они творятся…
Характерно, что это рассуждение в первую очередь делалось неверующей или слабо верующей советской интеллигенцией, денационализированной и оторванной от традиций.
Настоящие верующие, страдавшие за свои убеждения, – те, напротив, терпели самые тяжелые страдания и принимали смерть с мужеством, основанным на сознании своей правоты.
У тех же, кто задавал упомянутый выше вопрос, отсутствовало как раз понимание сути дела: перед кем и в чем они были виноваты?
Между тем, если вдуматься, то – Бог ли, рок ли их карал, – а они наказывались, в конечном счете, за свои же поступки; они осудили сами себя…
Н. Гаген-Торн в своих «Memoria» рассказывает, как некогда она, юная энтузиастка, приветствовала революцию, – не только февральскую, но и октябрьскую! – возмущалась даже введением нэпа, как отступлением от коммунистических идеалов… Не сама ли она себе подготовила ад на земле, куда потом попала?
С. Снегов, в «Норильских рассказах», прямо называет себя советским человеком, продуктом большевицкого воспитания. Не заключена ли была некая высшая справедливость в том, что он на себе испытал изнанку революционных фраз?
По-настоящему жаль тех, кто пытался в той или иной форме бороться с чудовищным строем, царившим в России. Или, по крайней мере, тех, кто внутренне его не принимал и отвергал, – даже если им активно действовать никак не довелось.
Но для тех вопрос «За что?» и не вставал: они знали, что попали в руки врагов, свирепых и беспощадных…
Они-то, подлинно, были виноваты перед Сталиным (или Лениным, Хрущевым и т. п.), – но не перед Богом!
Вот перед нами большой и обстоятельный труд В. Сойфера «Власть и наука», с подзаголовком «История разгрома генетики в СССР» (Тинафляй, 1989).
Главную линию повествования составляет гибель гениального ученого Н. И. Вавилова в результате интриг шарлатана Т. Д. Лысенко.
Тут свет и тени распределены как нельзя более ярко.
Мы вполне верим, что Вавилов был большим ученым, – недаром имевшим мировое признание! – обаятельным человеком, исключительно способным организатором. И никак нельзя отрицать, что его работы приносили – и, главное, принесли бы в дальнейшем, – огромную пользу стране, на которую он трудился.
Что такого человека обрекли на тюрьму, и в ней – на смерть от голода, конечно, вызывает в душе горячее негодование. И те, кто с ним вместе боролись за научную истину (многие за нее и пострадали) безусловно заслуживают нашего сочувствия и уважения.
Но у дела есть и иная сторона.
Трагическая вина Вавилова была в том, что он принял революцию и искренне хотел служить победившим большевикам.
Оказалось, однако, что для тех проходимец Лысенко, вполне бесполезный с практической точки зрения, но достаточно ловко умевший спекулировать марксистской фразеологией, ближе, чем блестящий и высококультурный специалист в области земледелия.
Проклятая идеология врагов человечества втягивала в мясорубку в первую очередь все лучшее в нашем несчастном отечестве, и честная служба ей еще вернее влекла за собою уничтожение, чем внутреннее ей противостояние.
Таков печальный урок страшных лет, через который прошла Россия.
Когда и в какой мере заживут раны, нанесенные той эпохой, покажет будущее…
Павел Бутков. «За Россию» (СПб., 2001)
О войне, в которой я и сам принимал участие, мне уже доводилось читать столько книг, – написанных с разных сторон и с разных точек зрения, – что я не ждал найти в еще новой что-либо важное.
Неожиданно, она оказалась увлекательной, особенно в той части, которая посвящена войне. Я нашел в ней многое, что мне было неизвестно, или недостаточно известно.
Автор вырос в Болгарии, где его отец, военный священник, жил в качестве политического эмигранта, и воспитывался в традициях Белого Движения, активно участвуя в работе Русского Обще-Воинского Союза.
Болгария, хотя и являлась союзником Германии, была достаточно независимой. Настолько, например, что в ней не проводилось никакого преследования евреев. Более того, она не объявляла войны СССР и даже сохраняла дипломатические сношения с Советской Россией.
Но посылала туда своих представителей, с согласия и в контакте с германскими войсками. И в качестве таких представителей отправила туда, в частности на территорию Украины, русских эмигрантов, в том числе вот и Буткова.
Которые все там с сочувствием и пониманием относились к местному населению и старались его защитить от самодурства немцев. Впрочем, военное командование быстро стало понимать, что нельзя штатских жителей слишком-то раздражать, – их обиды питали партизанское движение. Зато партийцы, когда администрация попадала в их руки, свирепствовали. Бутков и его товарищи оказывались потому часто в конфликте с национал-социалистическими чиновниками, имея, однако, солидный вес, в своей роли представителей союзной с Германией державы.
Отмечу, что в данном случае обитатели юга нашей страны находились в лучшем положении, чем мы, жившие на северо-западе; мы с русскими эмигрантами сталкивались только в виде переводчиков, состоявших на службе в Голубой Дивизии.
В дальнейшем Бутков примкнул к РОА, и спасся от выдачи, своевременно переодевшись в штатское и уйдя в горы. Приятно узнать, что некоторые американцы из встреченных им офицеров так и советовали русским поступать, – вопреки линии своего правительства.
Позднейший его путь лежал через Германию, потом Аргентину и закончился в Соединенных Штатах. По сравнению с военными впечатлениями, эта часть менее интересна, как и последняя, о его поездке в Россию после краха там большевизма. Хотя стоит отметить его стойкую антикоммунистическую работу везде, где он жил.
Не хочется останавливаться на ошибках, к сожалению, многочисленных, в тексте книги, особенно в последних ее частях. Порою испытываешь чувство, что перед тобою плохой перевод с английского.
Столица Лихтенштейна, Вадуц переделана в Вадус, Ямайка в Джамайку. Что уж и говорить об уродливом Шляйсгайм, вместо Шлейсгейм и Сен-Женевьев, вместо Сент-Женевьев…
Еще более странно, когда известный историк и политический деятель С. П. Мельгунов[247] назван Мелгуновым, а генерал Штейфон[248] – Штефоном.
Ну и, вроде бы, Елисеевградской кавалерийской школы не было, а была Елисаветградская. Да и румынский орден был в честь воеводы Михая Храброго, а не святого Михая.
Но будем на все это смотреть как на мелочи, которые авось будут исправлены, если состоятся переиздания книги, – безусловно ценной и интересной.
Незавершенный маршрут
Вторая часть воспоминаний Евгении Гинзбург, «Крутой маршрут» (Милан, 1979) во многом еще интереснее, чем первая. Составлены они с большим мастерством и читаются без отрыва, – можно предположить, что в авторе пропал, в силу обстоятельств жизни, крупный писатель, – и чувствуется в них везде подлинная культурность и личная обаятельность. Любовь к детям, своим и чужим, жалость к людям, включая и мало для нее симпатичных, верность друзьям, – все это, естественно, подкупает, и располагает в ее пользу.
Невольно думаешь даже, что Бог неспроста послал этой безусловно выдающейся женщине такую страшную судьбу (оставим в стороне миллионы других, испытавших ту же участь; быть может, и в каждом случае была своя, иная и нам непостижимая закономерность) и сохранить ее в чудовищных условиях, в течение долгих лет. Представительнице большевицкой номенклатуры, пламенной коммунистке, дано было спуститься в глубины концлагерного ада и на своей шкуре испытать сущность советской системы (слово, которое она часто употребляет). То есть, отведена была возможность понять и покаяться. Извлекла ли она из своих мук правильное заключение? Не хочется осуждать, – особенно, только что прочитав ее превосходную и оставляющую громадное впечатление книгу; – но все же нельзя не сделать (с грустью) ряд оговорок.