Пришла ли она к Богу, остается неясным; упоминания ее о внутреннем кризисе (какой-то, бесспорно, она пережила…) глухи и неясны; тем сомнительнее было бы искать у нее примыкание к какой-либо конкретной религии. Ее второй, лагерный муж (первым был тоже попавший под репрессии и сосланный партиец Аксенов), доктор Антон Вальтер, родом из немецких колонистов в Крыму, убежденный и стойкий католик, определенно на нее в известной степени повлиял.
Все же кидается в глаза следующее: свои, наши, в лагере, это для нее всегда – коммунисты; особенно, бывшая номенклатура. Даже говоря о событиях внешнего мира, для нее ужасы большевизма воплощаются в преследование, в Чехословакии, коммунистов. Редактор «Нового Мира» Твардовский не без основания указал, как на недостаток ее мемуаров, на то, что ее отрицание режима началось с эпохи чистки партийных кадров; а доля раскулаченных крестьян ее волновала мало (в отличие, например, от Н. Мандельштам, посвятившей им раздирающие строки в своей «Второй книге»).
Кроме своих, она видела только блатных, вызывавших в ней понятные отвращение и ужас, случайных бытовиков, да серую мужицкую массу (в зоне-то она уж не могла ее не замечать…). А где же священники, бывшие офицеры, интеллигенция, провинившаяся ненавистью к большевизму, если не активной против него борьбой? Непостижимо, как она ухитрилась мимо них пройти, не рассмотрев: они, в тот период, представляли собою, немыслимо оспаривать, весьма значительный процент населения Архипелага! Почему же о них – ни слова; и уж тем более, никогда, – ни слова сочувствия?
Скрепя сердце это замечаешь; и оно расхолаживает… И тогда уже начинаешь себя спрашивать: а что она в большевизме отвергает, и начиная с какого момента? О Сталине, – да, она о нем выражается беспощадно, метко, с жестоким, проницательным остроумием; неплохо разбирается и в чекистах (хотя порою странно к ним снисходительна; скажем, к группе офицеров НКВД, которым она, уже по освобождении, преподавала русские грамматику и литературу). Но нигде нет отрицания коммунизма в целом …
И потому трудно удержаться от горького вопроса, когда она, в тяжелые минуты, находит утешение в запомненных наизусть стихах Гумилева: а кто расстрелял поэта, создавшего эти чудные строфы? Коммунисты, Евгения Семеновна; и задолго до Сталина; в те годы, когда Вы к их партии принадлежали и с ними активно сотрудничали…
Ну да, Бог ее прости! Он ей, наверное, зачтет хорошее и простит дурное; а книгу ее мы можем только рекомендовать читателям; поправки каждый сознательный человек сумеет внести от себя.
Еще одно добавим: сыном покойной Е. Гинзбург является талантливый писатель Василий Аксенов, недавно покинувший СССР; за что ее тоже можно поблагодарить. В одном из лучших своих рассказов, он прекрасно изобразил старого коммуниста, хлебнувшего вдоволь горя в заключении (а его посадили, как резюмируют его земляки, рязанские крестьяне, когда партейную кадру чистили…) Вряд ли мы ошибемся, высказав догадку, что многие детали в данной истории восходят к разговорам автора с матерью (с которой он некоторое время жил вместе, на Колыме, уже после ее выхода на волю).
Е. Евтушенко. «Волчий паспорт» (Москва, 1998)
Товарищ Евтушенко переимел за жизнь 5 жен (покамест; возможно, он на этом не остановится).
Конечно, для голливудских актрис – цифра не столь уж значительная; но для них это – часть их профессии. А писателю оно вроде бы и не обязательно… Отметим еще, что его внебрачным похождениям (о коих он с большим смаком рассказывает) и вовсе числа нет.
С несколько навязчивой интимностью сей «многих жен супруг» повествует нам о своих страданиях по поводу развода с первой женой, молодой и очаровательной Беллой Ахмадулиной (притом – талантливой поэтессой). Но причина, узнаем мы, была в том, что ей хотелось ребенка, а он настоял на аборте… После чего наше сочувствие стремительно увядает. Да вот и с 3-ей женой, англичанкой, вышло неладно: он ее, беременную, (случайно?) пнул в живот. Ей не понравилось, и они расстались. Другие – те просто не мирились с его внесупружескими проказами.
Да хватит о семейных делах! Интереснее политические… Тут Евгений Александрович проявил острый нюх, избрал себе завидную роль «оппозиции Его Величества». Он как никто умел критиковать советскую власть в ту меру, чтобы никогда не подрывать ее устоев: и в то же время выбирать такие темы для (умеренных) протестов, которые бы импонировали Западу (и в первую очередь его левой интеллигенции). А такими сюжетами являлись, – без промаха! – борьба с антисемитизмом, защита и пропаганда авангардного искусства, интернационализм и, разумеется, раскрепощение плоти. Тактика была ловкой, и, следуя ей, певец грязных простынь (как его довольно-таки метко окрестили враги) сугубо преуспел.
Насчет врагов… А кто для Евтушенко враги, всерьез и надолго? Отнюдь не коммунисты, конечно. Но вот последовательных антикоммунистов он абсолютно не переносит: Солоухин, Солженицын (о котором он говорит самые оскорбительные вещи, прикрывая их фальшивыми комплиментами), даже Глазунов, – это для него жупелы.
И, самое главное, – старая, царская Россия. О ней он иначе не поминает как скрежеща ото злобы зубами (что его объединяет и примиряет с большевиками, при наличии с ними конфликтов, – не слишком острых; как никто он умеет не переходить границ!).
Несколько более странным может показаться его нелюбовь ко многим диссидентам, включая, например, Бродского и Горбаневскую[249]. Однако, в сущности, и тут ларчик открывается просто. Люди, которые, – сколь бы ошибочны их взгляды ни были, – активно выступали против советского строя и несли за то вполне реальные страдания, не могли испытывать особенно теплых чувств к человеку, коему все сходило с рук (ибо он искусно вертелся как флюгер, в нужную сторону).
Ну, а Бродский, к тому же, и успеха имел больше чем нужно (таких вещей Евтушенко никому не прощает! Вот он даже и Маринину лягнул, без специально политического повода, а так: зачем ее публика ценит?).
Между прочим, трудно нам поверить, что Бродский плакал Евтушенко в жилетку о том, как-де тяжело жить за границей! Уж ему-то, Нобелевскому лауреату и кумиру американских салонов, зарубежное бытие было – разлюли малина! О том, чем оно являлось даже для первой, а уж наипаче для второй эмиграции, – ни Бродский, ни Евтушенко понятия не имели, и вообразить бы себе не смогли.
В избытке скромности, полагаем сочинителя «Волчьего паспорта» не упрекнет никто. Он себя запросто сравнивает с Пушкиным, у которого аудитория никогда не достигала таких размеров, как у него. Только вот: Пушкин-то живет, хотя и больше 100 лет прошло; а Евтушенко уже устарел.
Его популярность не удивительна: в СССР, где любое противостояние властям пребывало придушенным, его выступления, – при всей их осторожности – представлялись смелыми и его слушали с жадностью. А действовал он, повторим опять, с примерной ловкостью!
Начал с культа Ленина. Он де, – объясняет он нам теперь, – не знал кровожадных декретов Ильича. Врет. Тот или иной декрет могла широкая публика не знать; а сущность Ленина знали все.
Да и тогда находились, – даже в среде комсомольской молодежи, – люди с ясным взглядом, как поэтесса Юнна Мориц, прямо сказавшая, к ужасу Евтушенко: «Революция сдохла, и труп ее смердит».
Ему, безусловно, подобные высказывания были и остались неприемлемы. Его даже привели в негодование (куда позже) настоящие патриоты и подлинно смелые граждане России опрокидывавшие статую Дзержинского (хотя он отлично знал заслуги железного Феликса; а все же вот – как можно!).
Когда сделалось уж очень очевидным, что народ не больше чтит Ленина, чем Сталина, – тогда и Евтушенко поправел (он-то бы сказал полевел), и поплыл по гребню антисталинизма, обещавшего и славу, и выгоды. Искусство заключалось в том, чтобы быть неизменно чуть-чуть впереди советских реформаторов (не слишком их сердить, но и как бы с ними не вполне соглашаться).
Рисковал он немногим: иные стихотворения печатались не сразу, случалось несколько лет ждали своей очереди; поездки за границу задерживались (это, впрочем, редко); ради мировой известности и немалого богатства, – это можно и стерпеть.
Обратим все же внимание на резкие непоследовательности мемуариста.
Он горячо против смертной казни, о чем спорил с женой (№ 4), считавшей, что в некоторых случаях она заслужена: скажем, за изнасилование с убийством. Нет: человек не имеет права убивать! Но при встрече с профессиональным убийцей, сатанинским Че Геварой, он млеет от восторга и рад пожать его окровавленную руку… Два веса, две меры.
Спросим себя, что самое лучшее в данных воспоминаниях? Безусловно – то, что автор говорит против Сталина и сталинизма (как и стихи, которые он этой теме посвятил). И еще, – отдельные меткие характеристики подсоветских персонажей. Например, Шолохова: «хитренький, недобрый маленький человечишка». Ну и некоторые бытовые зарисовки: как его вербовали в КГБ (только: вправду ли оно так было, как он рассказывает?).
А к числу самого наимерзкого принадлежат его холуйские, целиком советские по духу ругательные зарисовки генералиссимуса Франко и генерала (тогда, впрочем, полковника) Пиночета.
Хотя, что собою представлял для подобных титанов второстепенный по таланту поэт с лицом мелкого жулика?
Да он, конечно, и для нас небольшая величина…
B. Бережков. «Тайны Гороховой 2». «Внутри и вне Большого Дома» (СПб., 1995)
Мемуары чекистов нынче в моде. Кто как, а мы их читаем с отвращением!
Об авторе в предисловии сообщается, что он в 1946 году «стал сотрудником органов госбезопасности, где почти четверть века работал контрразведчиком и разведчиком».