Даже когда он защищает сами по себе правильные тезисы: о необходимости сохранения целостной России, о недопустимости ее порабощения Северной Америкой, – все это звучит в его устах фальшиво и отталкивающе.
Потому что желал-то бы он не восстановления Российской Империи, а восстановление империи советской, империи зла. А сие было бы на горе и России, и миру.
Падение большевизма есть все-таки факт, и попытки к нему вернуться бесплодны. Чему можно только порадоваться!
Вы лжете, Вера Александровна!
Прочитав с большим опозданием книгу В. Пирожковой «Мои три жизни», изданную в Санкт-Петербурге в 2002 году, с изумлением и негодованием обнаружил в ней следующие слова по адресу «Нашей Страны»:
«После смерти Солоневича газета постоянно сползала влево, кончив союзом с национал-коммунистами, хотя и называла себя монархической».
Сие есть прямая и наглая ложь, тем более удивительная, что наша газета теперь проникает в большом числе экземпляров в Россию и публика легко может убедиться в полной несостоятельности подобных обвинений.
Никогда никакого союза с нацболами мы не заключали, и даже ошибочного впечатления на этот счет ни у кого не могло бы возникнуть: в «Нашей Стране» регулярно печатались и печатаются весьма критические отзывы о вождях данного направления, об его программе и выступлениях. Любому желающему достаточно проглядеть комплект газеты, чтобы в этом убедиться.
Мне лично г-жа Пирожкова посвящает несколько страниц, написанных мягко сказать серной кислотой, – чтобы не повторить пушкинского выражения: «слюною бешеной собаки».
Смешивая правду и ложь, она выкликивает (бесчестно пользуясь моим прежним к ней доверием) все, что может мне повредить (клад для моих врагов, – а я их имею достаточно…) и все, что может меня оскорбить и возмутить.
За что, собственно говоря? Я много лет работал, вполне бескорыстно, в ее мюнхенском журнале «Голос Зарубежья», ведя там отдел «Обзор зарубежной печати».
Сейчас Пирожкова говорит, что мое сотрудничество ей вредило, что я ее ссорил с нужными людьми.
Однако в те годы она напротив сама мне писала, что подписчики и покупатели, получив в руки журнал, первым делом читают мои статьи.
Да и по здравому смыслу, – если я ей «вредил», зачем она меня печатала (начиная со второго номера и почти до самого конца)?
Что до ссор… Все, кто с Пирожковой соприкасались, знают и признают, единогласно, что у нее нестерпимый характер, и что она ссорится со всеми окружающими или имеющими с нею постоянные сношения. Ссорить ее с кем-либо было бы излишним трудом: наоборот, я иногда пытался ее в таких делах остановить, – но, увы, неизменно безуспешно.
Я же, по своей работе литературного критика, должен был, сколько умел справедливо, одобрять или осуждать прочитанное, равно с политической и с литературной точки зрения. Понятно, это не могло всем нравиться. Но если критик хвалит всех и всегда (неизбежно – неискренне), он обязательно становится неинтересным и его наблюдения теряют всякую ценность.
Но довольно говорить о себе (я и так уже сказал слишком много); поговорим об «автобиографических очерках» бывшего редактора «Голоса Зарубежья».
Первые две ее «жизни» можно бы поставить ей в плюс; однако третья решительно не делает ей чести. В России, при большевиках и во время германской оккупации, она вела себя как антикоммунист-ка; позже в Германии, – тоже. (Почему я с нею и сотрудничал; а все конфликты рассматривал как несогласия внутри общего фронта борьбы с сатанинской советской системой).
Все переменилось с момента, когда она признала новую власть, установившуюся ныне на нашей несчастной родине, за свою и начала петь ей фальшивые дифирамбы.
Мы видим в ее книге, что все те, кто себе позволяет осуждать сегодняшний режим Эрефии, вызывают у нее крайнее раздражение: Солженицын, Крахмальникова, рядовые люди… Ей кажется, что там все хорошо. Оно, впрочем, и понятно: имея достаточно немецких марок жить в Петербурге, вероятно, неплохо; да не у всех ведь они есть…
Нужда и горе, наполняющие нынешний быт, постсоветское существование масс – остаются вне поля ее зрения.
Она с восхищением восхваляет иностранную политику Эрефии, а уж чем тут восторгаться? Нарастающая враждебность со всеми граничащими с «Российской Федерацией» странами, пережитки коммунистических союзов на базе марксистской идеологии.
Еще неприятнее: она теперь полностью одобряет расчленение России. В чем я отказался за ней следовать (а прежде, в своем журнале, она сама категорически занимала антирасчленительскую позицию). Якобы, выбор стоял между расчленением или сохранением большевицкой диктатуры, – тогда как ничего подобного не было: сохранить единство можно – и нужно! – было при любой форме власти.
Особенно отвратительны раболепствующие, грубо льстивые словеса по адресу сегодняшних кремлевских правителей, сперва Ельцина, потом Путина. О коем она влюбленно восклицает, что он-де «молодой и энергичный», тоном светской дамы, увлекающейся модным jeune premier’ом. Прямо-таки вспоминается персонаж «Двенадцати стульев» людоедка Эллочка: «красивый и толстый парниша»!
А то, что эта власть, эти вожди открыто возглашают, что они суть наследники и продолжатели красной, советской России, а отнюдь не дореволюционной, – об этом бывшие антикоммунисты предпочитают забыть.
Напомню ей мнение прежнего ее сотрудника, покойного польского писателя Иосифа Мацкевича, одного из редких польских друзей России: «Советская Россия есть не продолжение, а прямая противоположность Царской России».
Перед возглавителями такой России мы преклоняться или им повиноваться не желаем и не собираемся.
Так что с Вами, Вера Александровна Пирожкова, больше не по пути. Вы поклоняетесь тому, что прежде сжигали и сжигаете то, чему прежде поклонялись.
А это есть, на наш взгляд, пример вовсе не заслуживающий подражания.
ОТ РЕДАКЦИИ: Увы, нас совсем не удивляет, что В. Пирожкова могла вонзить нож в спину своему бывшему сотруднику, предать его. Ведь задолго до этого она была способна на гораздо большее: изменить вере своих отцов, перейти в католичество. Кто горазд на высшее ренегатство, тому не в диковинку более мелкие измены.
Хорошо или плохо?
При чтении воспоминаний И. Глазунова, «Россия распятая», печатавшихся в виде приложения к журналу «Наш Современник», возникает ряд вопросов, которые так и остаются без ответа.
Их удобнее всего разгруппировать согласно формуле Маяковского: «Что такое хорошо, что такое плохо?»
Автор выражает горячее отрицание большевизма. Это очень хорошо, и в этом мы с ним целиком согласны. А когда он говорит о преследованиях и ущемлениях, коим подвергался со стороны советской власти, то мы ему от глубины души сочувствуем.
Но зачем и почему он публикует свои мемуары в органе печати, который открыто ставит своею целью восстановить в России большевицкий строй?
Этого мы ни одобрить, ни просто понять никак не в силах!
Не можем поверить, чтобы Глазунов был настолько наивен, чтобы верить, будто коммунисты стали какими-то иными! Они всегда и всюду те же: в Китае, во Вьетнаме, на Кубе и, конечно, у нас. А что они делают самые сладкие обещания, – так они перед обещаниями никогда не останавливались; и мы отлично знаем, в какой форме они их сдерживают.
Мы понимаем: всякому автору хочется свои мысли видеть в печати; ему важно, чтобы читатели с ними ознакомились. А это не всегда легко осуществить. Но все же! В таком журнале, ставящем себе такие задачи! Не чересчур ли большой выходит компромисс? Правда и то, что «Наш Современник» пережил некоторую эволюцию. Сперва он не был, – или, по крайней мере, не казался, – выразителем воли товарищей Зюганова и Проханова. Может быть, Глазунов завязал с ним связь тогда, не учитывая и не предвидя дальнейшего? Но и то: теперь-то уж сотрудничество там превращается в скандал…
Можно и так поставить вопрос: но отчего же его там печатают? Но это разгадать легко: имя известного и популярного художника привлекает подписчиков и покупателей, и редакции выгодно его сочинения помещать, что бы уж там он ни говорил.
Парадокс данного сотрудничества предстает все более очевидным по мере знакомства с высказываниями, содержащимися в «России распятой».
Мемуарист провозглашает свою верность православию, и даже рассказывает с нескрываемым ужасом о гонениях на веру, в частности при Хрущеве.
Но разве ему не ясно, что, вернись компартия к управлению нашей родиной, те же гонения возобновятся? Не может быть иначе; материалистическая доктрина не допускает ни одной религии, сама идея о бессмертии души, о Высшем Существе, о загробном суде, – для коммунистов абсолютно неприемлема.
Благожелательные гримасы по адресу верующих и духовенства делаются с чисто конъюнктурных позиций, – и, нормально, на короткое время. Глазунов же как раз помнит и эпоху Сталина, и царствование Никиты Сергеевича…
Но оставим даже проблему православия; будем говорить о более широкой, – о проблеме свободы совести.
Опять же, коммунизм неразлучен с террором. Нет другого пути, кроме террора, для установления всеобщего единомыслия, для тоталитарного подчинения себе не только действий, но и мышления масс in corpore[253]. Глазунов поминает мимоходом «черных воронов…» Как же он может желать их возвращения на родные просторы?!
Свобода творчества ему, видимо, дорога, – но ведь ее при большевизме как раз не было, и если будет опять большевизм, то ее вновь не будет!
Как же мыслимо сейчас, когда в России большевики неистово рвутся ко власти им содействовать? Самое подозрение в сочувствии им должно бы быть для каждого порядочного человека позором и несчастьем…