Сюда же надо, – и это тоже символично, – прибавить двух иностранцев, швейцарца Жильяра[265] и англичанина Гиббса[266], тоже верных до конца, но которых избавило от гибели их иноземное подданство.
Конечно, список был бы куда больше при свободе выбора; но в него вошли, на деле, в первую очередь те, чья близость ко двору давала им возможность и даже делала их долгом, умереть со своими хозяевами.
Все три книжки сопровождены обстоятельными и полезными примечаниями.
В них однако встречаются странные неувязки. Так мы читаем, в примечаниях ко книге Волкова: «Кобылинский, Евгений Степанович[267] (ум. в 1927 году)… полковник, командир охраны домов в Тобольске и в Екатеринбурге, где находились под арестом Николай Второй с Семьей. Погиб в застенках ЧК». И там же: «Битнер, Клавдия Михайловна, учительница Царских Детей в Тобольске. В эмиграции вышла замуж за полковника Кобылинского».
Если за того же, то когда же и где? А если за какого-то другого, – следовало бы непременно уточнить (хотя бы инициалами)!
Попадаются и ошибки порою досадные.
Например, упоминается французский журнал «Ревю де Монд». На самом деле, это, несомненно, – «Ревю де Де Монд» («Revue des Deux Mondes»).
Очевидно, комментаторы решили, что два де подряд не нужны, и взяли на себя одно из них упразднить!
Идеализация опричнины
«Царствование Ивана Грозного памятно России во всех отношениях: памятно по расширению ее пределов, по ее страданиям и по необычайности добродетелей, вызванных самими страданиями» – писал Хомяков[268] в своей работе «Тринадцать лет царствования Ивана Васильевича». «Эпоха Ивана Грозного отличается не только блестящими завоеваниями, земельными реформами, установлением северного торгового пути и введением самодержавного правления – царствование Ивана Грозного отмечено усилением культурной и литературной деятельности», – пишет больше чем через сто лет Юлия Сазонова[269] в своей «Истории русской литературы» (Издательство имени Чехова, 1955 г.)
Но не только за этот период, а за все время, прошедшее с эпохи Грозного Царя, его личность служила предметом напряженного интереса, догадок и толкований писателей, поэтов и историков – и, наверное, навсегда останется объектом любопытства потомков эта жуткая и грандиозная, отталкивающая и притягательная фигура, самая поразительная из всего, что дала миру Московская Русь. Недаром писали о нем А. К. Толстой, Лермонтов, Мей[270], Островский, Михайловский[271], Карамзин, Костомаров и Соловьев, и только что Сергей Максимов[272], и ни в какой мере не могли исчерпать сюжета. Характер Иоанна Четвертого как будто нарочно создан для того, чтобы заранее обрекать на неудачу всякую попытку упрощенного или схематического объяснения.
Когда иной историк или романист пробует его представить просто кровожадным зверем, мы невольно чувствуем несправедливость такого подхода. Иван Васильевич бесспорно был человеком богато и многогранно одаренным, не только тонким и хитрым политиком, но и мощным мыслителем, создателем собственной концепции власти и долга неограниченного монарха, не только имел прекрасное для своего времени образование и умел писать и говорить по-русски с настоящим мастерством и блеском, но и был наделен великолепным чувством юмора, принимавшим, правда, весьма нередко у него зловещий оттенок. Он был, очевидно, обаятельным всегда, когда этого желал. Более того, он обладал не только эстетическим чувством, но и чувством моральной красоты и устремлением к правде – свидетельством тому первый, светлый период его царствования и многое из его позднейших высказываний и даже поступков.
Но не лучше выходит, когда вам хотят изобразить этого великого и ужасного монарха в виде некоего идеального самодержца, действовавшего по глубокому и последовательному плану, всегда спокойно и разумно. Увы! Кровавая одержимость, подчинение страшным и темным страстям, вспышки безумного гнева, маниакальная боязнь перед мнимыми врагам встают из свидетельств современников и самого Иоанна с неопровержимой убедительностью. Признаться, редко мы встречали до сих пор столь решительную и настойчивую попытку оправдания и возвеличивания Иоанна, как та, какая не без таланта сделана в трехтомном романе Валентина Ивановича Костылева «Иван Грозный» (Государственное Издательство Художественной Литературы, 1955 г.), отмеченном, между прочим, сталинской премией.
Если анализировать это произведение с чисто литературной точки зрения, можно упрекнуть его в некоторой неровности. Так, язык героев местами очень хорош, но нередко однообразен и пресен – этим особенно грешат все любовные сцены, производящие впечатление лубочности и приторности – и не свободен от грубых анахронизмов. Недоработанность психологии отдельных героев, их не всегда достаточно мотивированные появления и исчезновения, многократные резкие скачки через много лет, все это создает впечатление дефектов композиции. Но поспешим подчеркнуть: эти недостатки ничуть не мешают автору в его основной задаче. В центре всего стоит Царь, его мысли и действия, его политическая программа и его сподвижники – поскольку они важны для его целей. И о Грозном Костылев говорит с любовью и восхищением, к сожалению, приводящими его к прямому искажению и замалчиванию невыгодных для его кумира исторических фактов.
Скажем, жестокость Грозного, столь для него типичная, показана сознательно недостаточно, мельком и в смягченном виде. Впрочем, она настойчиво объясняется борьбой государя за благо страны и простого народа, по отношению к которому Иоанн у Костылева везде добр и отзывчив. Так ли это было на деле? Свирепые расправы с целыми деревнями, например, в имениях опальных бояр, с целыми городами, не говоря уж об отдельных лицах из любого класса, впавших в царскую немилость, общеизвестны. Вдобавок, все время подчеркивается, что жестокость была характерной чертой века, в Европе не менее, чем в России; приводятся аналогии и с Варфоломеевской ночью Карла Девятого, и с казнями Марии Кровавой и с бесчеловечным развратом Генриха Восьмого. Это так, но навряд ли Иван Васильевич не превзошел все эти образцы. Да и притом, дурной пример – вообще плохое оправдание, а для человека, столь сильного и выдающегося, как он, особенно мало убедительное.
Очень интересно, что внимание Костылева, в отличие, сколько мы можем припомнить, от всех беллетристов, до сих пор занимавшихся правлением Грозного, сосредоточено не на внутренней, а на внешней его политике и настолько, что роман можно было бы без большой натяжки назвать «Ливонская Война». Недаром он начинается с началом этой войны, – о Казани, Астрахани и начале, таком радостном и богатом несбывшимися обещаниями, царствования Иоанна Четвертого упоминается лишь вскользь, в форме воспоминаний, – и кончается даже не смертью Грозного, а вполне уместным эпилогом, в котором Петр Великий, завоевавший для России Балтийское море, теплым словом поминает «блаженной памяти прадеда своего царя Ивана Васильевича».
Необходимость для России выхода к морю, правильность внешней политики царя проходят лейтмотивом через всю книгу. Отметим другой мотив: имперский характер страны и ее правительства. Много раз подчеркнуто, что царю служат и на войну с ним вместе идут не только русские, но и татары, и черкесы, и мордва, и чуваши, и вотяки, и черемисы, говорящие на разных языках, молящиеся разным богам, но которые все товарищески помогают друг другу и выручают в беде один другого. Не случайно и героиня романа – мордовка Охима. Идея схвачена совершенно верно, хотя для убедительности и заострена, быть может, слегка чрезмерно.
В отношении внутренней политики московского государства у Костылева красной нитью проходит то самое оправдание, которое всегда приводил сам Грозный Государь: измена бояр, мешающих царю работать и пытающихся отнять у него верховную власть, врученную ему Богом. Вполне умышленно ставим последние слова: религиозный характер идеологии Иоанна, как и всех русских людей того времени, их преданность православию, проникающему собою всю их жизнь, являющемуся основой их патриотизма и национального сознания, как и морали, регулирующей их быт, переданы автором с бескомпромиссной четкостью – и без малейшей критики; он пишет, как если бы сам был глубоко верующим человеком.
Но оправдание – то, каким Иван Васильевич защищал себя перед современниками и историей, не очень основательно. Специалисты не раз отмечали, что боярская крамола на деле существовала только в воображении повелителя Руси, что если бояре и осуждали его в душе, они никогда не решались с ним активно бороться, и что представление о незыблемости царской власти, о ее сакральном значении, парализовало какую бы то ни было оппозицию. Рисуя в романе заговор с целью убить царя, связь московских вельмож с Польшей, их саботаж мероприятий самодержца – Костылев увлекается или нарочно кривит душой. Без преувеличения сказать, здесь получается перенесение в историю чекистских методов, неплохо соответствующее, впрочем, психологии Иоанна: автор видит злоумышление везде, где его видело больное воображение, а подчас, может быть, и коварный расчет самого Грозного. Между прочим, в церковных делах все симпатии автора на стороне «иосифлян»: заволжские нестяжатели представлены, как вдохновители и идеологи оппозиции.
Но, может быть, самым любопытным и своеобразным в советском романе является настойчиво проводимая в нем реабилитация опричнины, как учреждения, и опричников, как людей. Центральные персонажи книги – все опричники, поднявшиеся из низов, сделавшие карьеру благодаря милости Царя, обязанные ему всем, вплоть до личного счастья, и преданные ему не за страх, а за совесть, в убеждении, что, служа ему, они служат России.