Непривычным покажется русской публике, что Малюту Скуратова поминают такими словами. Царь говорит о нем: «Жаль Малюту. Недолго мне пришлось пожить с ним – добрым, храбрым рыцарем». А Годунов: «Позорят его, сыроядцем величают, а того не возьмут в толк, что своею жизнью и смертью Григорий Лукьянович пример любви к родине показал». Сам же автор всячески рисует нам воинскую доблесть Малюты (впрочем, исторически несомненную), его верность царю, чистоту его семейной жизни, его, якобы, прямой и благородный характер.
Это небольшой образчик. Не только Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский удостоился посмертного возведения в сан героя… чуть не оговорился «Советского Союза». Опричники в целом по Костылеву прогрессивный слой, самый умный и честный отбор Земли Русской. Словно бы его роман написан в наставление работникам МГБ, для поднятия их духа, и в благодарное поминание далеких предшественников.
Но если и можно найти объяснение возникновению опричнины или доказывать ее необходимость, если и можно говорить, что в ней разные были люди – общий ее разбойный характер несомненен. Проекция современности в прошлое, бесспорно имеющая место у Костылева, освещает дело совсем иначе, чем бы ему хотелось. Опричники, по роду своей деятельности, не могли не напоминать морально чекистов и эсэсовцев, которых мы, попущением Божеским, знаем по собственному опыту. Что, кстати, объясняет и наличие в их рядах, наравне с русской, и всякой международной шпаны, вроде фигурирующего в романе Генриха Штадена, у которой уж было бы вовсе бессмысленно искать каких-либо идейных и патриотических побуждений. Интересны и другие детали этой проекции. Так, личность Курбского, по Ивану Грозному и Костылеву, конечно, «изменника родины», часто также трактовавшаяся в прошлые века официальной историей, не встает ли перед нами в другой роли, роли протестанта против несправедливости? Василия же Шибанова Костылев нам явно причесывает под нового эмигранта, решившегося вернуться на родину. Немножко обидно за благородный образ гонца Курбского, но не будем спорить: если учесть его судьбу, пример для потенциальных возвращенцев до некоторой степени назидательный.
Если взвесить пропагандный элемент романа, без сомнения именно и снискавший ему одобрение высших сфер, выразившееся в премии, то против аналогии Сталина – либо нынешних вождят – с Иоанном Грозным, и его служителей с опричниками, есть один убийственный аргумент. Сила Иоанна Четвертого была в том, что он был помазанный Богом Государь, и в мистическом восприятии всенародных масс, от князей до смердов, бунт против него был бы бунтом против Бога. Такого оправдания советская власть не имеет, и никакие заигрывания с Церковью ей его дать не могут. Если религиозного мировоззрения у русского народа больше нет – нет и опоры у власти. Если оно есть – оно обращено против власти, и это еще хуже. По свирепости, не будем спорить, советская власть догнала и перегнала Ивана Васильевича. Но это еще не все. Comparaison n’est pas raison[273].
«Иван Третий»
Если мы перейдем от романа Костылева «Иван Грозный», о котором мы недавно говорили, к роману Валерия Язвицкого[274] «Иван Третий, Государь Всея Руси», мы не только подымимся дальше вглубь времен, но и на куда более высокий художественный уровень. Здесь язык никогда не кажется аляповатым или искусственным; он служит все время, и как нельзя лучше, тому, чтобы читатель чувствовал эпоху. Но эпоха здесь чувствуется не только по языку, а по всей психологии героев и всем деталям быта, поданным без нажима, но с мастерством, заставляющим понимать многое, прежде представлявшееся чужим и далеким.
Бесспорно, исторический роман в СССР развился за последние годы так, что во многом превосходит достижения этого жанра в дореволюционный период. Отметим одну курьезную деталь его развития. Тогда как старые, классические наши романы рисовали обычно среднего человека, как героя, глазами которого читатель смотрел на современную этому герою жизнь, а цари и царицы появлялись на сцене лишь эпизодически – возьмем «Ледяной дом», «Юрия Милославского» – в советских романах почти всегда главным героем является сам царь, сам правитель. Так это в «Димитрии Донском» Бородина, «Москвитянах» Георгия Блока (об Андрее Боголюбском), «Юности полководца» Яна (об Александре Невском).
Что до политической идеологии, как бы это ни было странно, бесспорный факт, что все они проводят идею необходимости в России Царской власти и ее исторической оправданности.
Мало кто из писателей справляется с этой задачей так блестяще, как Язвицкий. Самый выбор героя немало ему в этом помогает. Картина свирепых удельных раздоров, бросивших тень на детство Иоанна, и то величие, к которому поднялась за его жизнь Россия, уже почти объединенная, свободная от татар и грозная для врагов, составляют резкий контраст. Конечно, надо было быть гениальным человеком, чтобы это величие осуществить. Может быть, Язвицкий немного и преувеличивает образование и даже способности Ивана Третьего, но в основном его восхищение перед его главным персонажем по справедливости должно разделить.
Ничего нельзя возразить и против многократно показанного им факта, что народ все время решительно стоял на стороне московских князей и особенно самого Иоанна, видя, что лишь они сумеют объединить все русские земли и положить конец междоусобным войнам.
Государственная мудрость, с какой Иоанн идет к осуществлению своих, велика в романе, – но она была велика и в истории.
Очень многие из наших прежних романистов и историков, говоря о Московской Руси, не могли удержаться от искушения, когда добродушно, а когда и презрительно похлопать наших предков по плечу и подчеркнуть их глуповатость и невежество. Язвицкий этого не делает, и поступает весьма благоразумно. Ведь, в самом деле, предки-то эти весьма неплохо справлялись со всеми проблемами, поставленными им эпохой – а проблемы, нельзя не признать, – были трудные!
Автор, может быть, слегка преувеличивает знакомство Иоанна и его двора с итальянской культурой; но кое-что из нее им было, конечно, знакомо. Что до того самобытного здравого смысла и до основанной на опыте житейской мудрости, какими они в его изображении руководствуются, – только их наличием и можно объяснить реальные и громадные успехи московских князей.
Грандиозная фигура Иоанна, образы его бабушки Софьи Витовтовны, сильной, волевой женщины, не забывающей и на смертном одре напутствовать внука – «Круг Москвы собирай!», – его отца, его брата Юрия – все встают перед нами, не как схемы, а как живые люди, борьба и судьба которых вас волнуют и увлекают. Отчасти, впрочем, и потому, что от их участи – автор не дает нам этого забывать – зависит участь России.
Несмотря на суровость времени, роман не имеет мрачного фона. Показаны происходящие зверства и ужасы, но показано и то светлое, что было в быту, в характерах и нравах, а, главное, тот прогресс, который в этот момент бурно совершался. Единственный путь, возможный тогда для России, – когда ей надо было прогнать одних врагов и не допустить других, – лежал через власть единого государя и через верность православию. Язвицкий несколько раз с разных сторон объясняет, почему нельзя было принять тогда ни феодальной раздробленности, ни начавших было возникать еретических религиозных учений.
Блестящий в художественном отношении, глубокий психологически, и, сколько мы можем судить, исторически очень точный, этот роман решительно ни в чем не несет отпечатка советчины. По всем развитым в нем идеям он может быть только полезен любому антибольшевику и мог бы быть с выгодой употреблен для воспитания зарубежной молодежи. В нем, во всяком случае, нигде нельзя уловить ничего специально притянутого ad hoc[275] для оправдания каких-либо действий или теорий советского правительства.
Чем объяснить, что у большевиков стало возможным издавать такие романы, – об этом в прежние годы невозможно было бы и помыслить, – романы последовательно православные и монархические? – вот вопрос, который невольно себе ставишь. «Иван Третий» выпушен Государственным Издательством Художественной Литературы в Москве, в 1955 году. Но он является, несомненно, лишь некоторой вехой того движения по изучению и описанию в художественной форме событий русской истории, которое началось с войной против Германии и не кончилось и поныне.
При попущении ли или против воли вождей, русские писатели встали на правильный путь и не поколебались реабилитировать тех монархов, которые создали величие России, как и всех, кто им помогал, как и православную Церковь, сплотившую нацию вокруг высшего идеала, неустанно ее учившую и направлявшую. Очень хорошо: когда большевизма больше не будет, для новой России, какой бы она ни была, книги, подобные роману Язвицкого, целиком сохранят свою ценность.
А. Боханов. «Николай I» (Москва, 2008)
Этот великий царь был с давних лет предметом специальной ненависти всех леваков и за ними понятно большевиков, как и иностранцев – тут объединялись Герцен и Кюстин.
Поэтому приятно видеть книгу, изданную в России в наши дни и содержащую пламенную его защиту; в основном, конечно, и справедливую. Жаль, правда, что автор попутно подвергает резкой критике других русских монархов, как императора Александра Первого и даже великую Екатерину.
Отчасти потому, что он придает большое значение клевете на Николая Павловича, имевшего будто бы множество мелких любовных интрижек; что, как он убедительно доказывает, не имеет под собой никаких оснований.
Вопрос, однако, полагаем, не столь уж и важный. А вот факт небывалого культурного расцвета России в период его царствования есть факт неоспоримый и неповторимый.