Но тогда, почему же остались за бортом Катенин, Козлов, Марлинский, Веневитинов, Федор Глинка, А. Одоевский, которые все писали, во всяком случае, не хуже Кюхельбекера? И даже Карамзин и Грибоедов, которые тоже писали стихи, и притом хорошие?
Так или иначе, в том составе, в каком они здесь даны, все эти большие и малые звезды из Пушкинской Плеяды служат живым отрицанием априорного тезиса Рождественского о якобы левом и «прогрессивном» характере русской поэзии обсуждаемого им периода.
В самом деле, из них Державин, Жуковский и Крылов были, бесспорно, решительными консерваторами и, более того, убежденными монархистами. Консерватором был и Баратынский, и рассуждения Рождественского о том, что не умри он в 44 года, а проживи подольше, его взгляды могли бы перемениться, производят впечатление совершенно произвольной фантазии.
Критика общественных зол, и иногда выраженная с большим мужеством, какую у них у всех можно найти, никогда не носила характер подрывания основ государства, а преследовала цели общего блага и правительства, и народа сразу.
Ничего революционного нельзя найти также ни у Давыдова, ни у Батюшкова, если только не высасывать из пальца. Возмущение Давыдова, что штабные офицеры в тылу продвигаются по службе быстрее, чем вояки, проливающие кровь в битвах, относится к явлениям, которые бывают во все времена и во всех странах, при любом режиме. Меланхолические же мотивы в стихах Батюшкова и вовсе ничего не имеют общего с политикой.
Не был никаким революционером и Дельвиг, и, если он, как журналист и издатель, воевал с цензурой, нелепо делать из этого какие-либо далеко идущие выводы: это случалось в ту пору всем литераторам, и правым, и левым.
Что же до Вяземского и Языкова они, наоборот, начав с некоторого, впрочем, относительного, либерализма, стали в дальнейшем приверженцами охранительных начал, за что их слева активно клеймили как революционеров и ретроградов. Революционерами можно всерьез назвать только Кюхельбекера и Рылеева. Но первый был шальной, увлекающийся идеалист, что говорится, без царька в голове, и явно второстепенный поэт, – хотя отнюдь не столь бесталанный, как это иногда изображают. А если говорить о Рылееве, нельзя не признать, что именно гражданская его поэзия кажется теперь устарелой и неубедительной, полной однообразной риторики. Лучшее у него, это некоторые из «Дум», в которых проявляется патриотизм и героическое служение России. Недаром его «Ермак» стал подлинной народной песней.
«Зарубежная Россия и Пушкин. Образ совершенства» (Москва, 1999)
Сборник носит подзаголовок: «Из наследия первой эмиграции».
Выбор статей, – 18 числом, – совершенно произвольный. Например, о Пушкине писали М. Цветаева, А. Тыркова-Вильямс[277]. Конечно, впрочем, нельзя объять необъятного… Из включенных сюда авторов, – люди весьма разного веса и значения, от митрополита Анастасия до К. Померанцева[278].
Разнообразны, естественно, и их суждения, – порою прямо противоположные; иногда умные и глубокие, иногда пустые и поверхностные.
Что их в целом объединяет, – это преклонение перед Пушкиным, являющимся для них всех бесспорной и громадной величиной.
Хорошо, что сюда вошли и решительные высказывания против тех, кто пытался «поколебать треножник» великого поэта. А. Бем дает здесь отповедь Г. Адамовичу (представителю, однако, той же самой первой волны эмиграции! воплощавшему, правда, во многом самое в ней отрицательное: художественный декаданс и моральное падение); Р. Гуль – А. Синявскому с его нашумевшими «Прогулками с Пушкиным».
Это надо тем более приветствовать, что, к сожалению, в нынешней Эрефии хватает хулителей Пушкина; остались, увы, последователи Абрама Терца и в Зарубежьи. То, до коих крайностей их представители способны доходить, продемонстрировал недавно Ю. Дружников[279] в «Русской Мысли».
Многие из авторов, чьи статьи мы в данной книге находим, вполне обоснованно указывают, что взгляды Пушкина, отраженные в его творчестве, являются абсолютным отрицанием большевицкой идеологии, и что все попытки его представить предтечей марксистов-ленинистов суть сплошное мошенничество.
Жаль, что это, видимо, и посейчас не все понимают в постсоветской России. А ведь довольно бы перечитать «Андрея Шенье», чтобы в том убедиться!
Насчет оформления, можно бы отметить ряд ошибок. В том числе, израильская журналистка и критикесса (довольно-таки известная, однако) переведена росчерком пера из женского в мужской род: Наталья Рубинштейн превращена в Н. Рубинштейна.
С отвращением читаем написание Луций вместо Люций. Хотя бы терминологию классической античности, четко испокон веков разработанную в России, оставили бы нынешние реформаторы правописания в покое!
Как правило, все местные названия и собственные имена, в области истории и географии переделываются теперь в Эрефии на американский манер (ибо в колонии – если не прямо политической, то в духовном отношении, – Соединенных Штатов орфография должна быть подчинена законам метрополии). Но ведь тут, в сфере латинского языка, вроде бы и на сие сослаться нельзя?
Или налицо просто зуд нововведений?
В. Русаков. «Уважены за имя» (Москва, 1987)
Книга, посвященная изысканиям о потомках Пушкина, содержит ценные фактические данные. Мы с удовольствием узнаем, что потомство великого поэта многочисленно, как в СССР, так и за рубежом; хотя лишь небольшое число их носит фамилию Пушкин, нисходя по прямой мужской линии от своего гениального предка.
Большинство их, живые и мертвые, – люди относительно рядовые; и если встречаются выдающиеся, то не в области поэзии или вообще литературы. Подтверждение унаследованной ими впечатлительности и эмоциональности можно видеть в том, что двое среди них покончили с собою в ранней молодости, и еще один пытался застрелиться и потом до конца дней своих носил застрявшую в груди пулю. Они то совершили самоубийство кто из-за любви, кто из-за неудач в учении; а вот правнук Пушкина А. Н. Быков, тот застрелился в 34 года, в 1917 году, узнав об отречении государя.
Что поразительно в работе Русакова, – и что, вероятно, совсем не входило в его планы, – это, что его труд превращается в подлинный гимн русскому служилому дворянству среднему, а отчасти и высшему, конца прошлого и начала нашего века!
Не диво, что внуки и правнуки Пушкина, равно как и мужья его внучек и правнучек, в основном офицеры российской армии или провинциальные землевладельцы, более ли менее все проявляли себя людьми храбрыми, высоко порядочными и гуманными. Даже и с точки зрения советского писателя, приходится их признать добросовестными, культурными и в хорошем смысле прогрессивными деятелями в своей сфере. Но ведь не исключением же они были в своей среде! Да и из их биографий вытекает, что они были окружены друзьями и соратниками того же типа.
Мы узнаем, что старший сын Пушкина, Александр Александрович, участвовал в роли командира кавалерийского полка в войне за освобождение Болгарии от турок, и болгары сохранили о нем благодарную память; в ней же отличился П. Воронцов-Вельяминов, ставший позже его зятем, женившись на его дочери.
То об одном, то о другом из потомков поэта, включая женщин, мы слышим, что они устраивали в своих поместьях школы и больницы для крестьян, приходили тем на помощь в случае нужды или бедствий. Настолько, что позже мужики, когда их распрашивали, дружно вспоминали добром своих помещиков и твердили, что ни в чем не могут на них пожаловаться.
Любопытно, что через браки кровь поэта смешалась с кровью двух других русских писателей, Гоголя и Данилевского. Еще более курьезно, – к сокрушению советских исследователей! – что семья Пушкиных породнилась с семьей Романовых: младшая дочь Александра Сергеевича, Наталья, вышла замуж за герцога Нассауского, а ее дочь София сделалась супругой Великого Князя Михаила Михайловича. Впоследствии породнились они и с британским королевским домом; английская ветвь пушкинских праправнуков занимает место в рядах высшей аристократии; но она же – и самая денационализированная, оторвавшаяся от русского языка и традиций. В той же примерно позиции находятся потомки Пушкина в Германии и в Соединенных Штатах, где среди них находятся удачливая женщина-адвокат и винодел в Калифорнии, по образованию китаист. Зато живущие во Франции и в Бельгии отрасли семьи Пушкина остались по мироощущению русскими (один из них даже – православный священник).
Менее весело сложилась судьба их сородичей, оставшихся в советской России или позже попавших в ее пределы. Русаков с гордостью указывает, что некоторым из них большевики предоставили академический паек или выдавали единовременное пособие. Плохое утешение для людей, потерявших из-за революции состояние и положение в обществе!
Что уж и говорить об эмигрантах, угодивших позже в зону советского влияния! Семья Воронцовых-Вельяминовых, жившая в Западной Белоруссии, оказалась, ко времени Второй Мировой… в Казахстане! Можно догадаться, как.
Есть в сочинении Русакова и детективный элемент: загадочная, так и не выяснившаяся до конца история с дневником Пушкина, хранившимся у его внучки, Елены Александровны, эмигрировавшей в 1918 году с матерью в Турцию, где она вышла замуж за белого эмигранта Н. Розенмайера. Из Турции они уехали неизвестно куда, – собирались в Южную Америку, а потом, много позже, Елена Александровна появилась в Ницце, где встречалась с Буниным, и там же и умерла. Что сталось с рукописью, неизвестно. Некоторый свет на это дело проливает книжка С. Космана «Дневник Пушкина. История одного преступления», изданная в Париже в 1970 году, и о которой, впрочем, Русаков отзывается с пренебрежением.