Очевидно, рассказ был написан в расчете на опубликование, в доперестроечные времена, и ему была придана обтекаемая форма. А все же, уж очень явную ложь он содержит!
Оживи Пушкин в рамках коммунистической системы, – не миновать бы ему Гулага, а то и пули в затылок!
Взвесим судьбу поэтов, которые и впрямь оказались в царстве большевиков: Цветаевой, Есенина, даже тех, кто готов был служить красным злодеям, – Блока, Маяковского.
Факты говорят сами за себя…
Около Лермонтова
Подсоветская поэтесса Белла Ахмадулина горячо любит Пушкина и Лермонтова и со жгучим сожалением относится к их страданиям и гибели. В этом мы ее вполне понимаем и ее чувства разделяем.
Только напрасно она придает значение большевицким выдумкам о том, будто Лермонтов пал жертвою заговора, где участвовал царь, жандармы и Бог весть кто еще.
Дело, конечно, обстояло проще. Для заурядного и самолюбивого человека, Мартынова, Михаил Юрьевич был не гениальным поэтом, а товарищем по юнкерской школе, – позволившим себе его оскорбить. Понять его поведение можно (простить-то никак нельзя!): он оказался в смешном положении перед девушкой, за которой ухаживал и перед которой старался порисоваться.
Все остальное в его глазах в тот момент не имело значения.
Напрасно винить и секундантов. Они следовали установленному обычаю, – а если в мелочах и нарушили правила, так ведь так оно часто бывает. И они совершенно не ждали страшного, трагического исхода дуэли.
А избежать ее не могли: Мартынов был ослеплен злобой, Лермонтов же из гордости никогда бы не сделал первый шаг к примирению.
То же, что они всячески пытались выгородить Мартынова перед возможным судом, – так того от них требовал кодекс чести; так уж полагалось в случаях поединка, кто бы с кем ни дрался.
Понимали ли они, что произошло чудовищное преступление перед русской и даже мировой культурой? Но даже если и понимали, действовать иначе уже не могли.
Ахмадулина тщательно исследует психологию и биографию Мартынова. Но это – почти что исследовать пустое место. Даже сравнение его с Дантесом чересчур для него лестно.
Тот был вполне мерзавец, но не лишенный способностей, сделал-таки во Франции карьеру как делец и политический персонаж.
Остановимся над другой мыслью Ахмадулиной (все это мы берем из ее книги «Много собак и собака», Москва, 2005, где собраны рассказы и очерки за разные годы).
Она с некоторой горечью отмечает, что вот имя Мартынова известно всем, вошло в историю. Тогда как, например, имя Лисаневича известно лишь литературоведам. Оно, конечно, так. Но ведь не приведи Господь никому такой славы! Славы убийцы Лермонтова… Ее можно сравнить со славой Герострата; но тот безумец ее и искал и знал, на что шел; что вряд ли можно приписать Мартынову, чересчур для того недалекому.
Но кто был упомянутый выше Лисаневич? Это был молодой офицер, над которым Лермонтов колко подшутил, и которому знакомые говорили, что, мол, за такие слова можно и на дуэль вызвать.
Он на это ответил: «На такого человека у меня рука не поднимется!»
И тем навечно завоевал себе в истории русской литературы место, – если и скромное, то прекрасное! – умного и порядочного человека.
И другое имя, называемое Ахмадулиной, стоит всем, кому дорога, как подобает лира русского Байрона, помнить навсегда.
Имя Кати Быховец, написавшей по поводу роковой дуэли замечательное письмо, с полным пониманием, с совершенно правильной и трезвой оценкой, – драгоценной для исследователей жизни и гибели поэта.
Молоденькая девушка, познакомившаяся с Лермонтовым незадолго до его гибели на Кавказе, его очень отдаленная родственница, она оказалась если не свидетельницей самой дуэли, то одной из числа немногих людей, которые близко знали участников рокового столкновения, – и единственным человеком, сумевшим о нем живо и толково рассказать. Ей тоже мы обязаны глубокой благодарностью.
Кроме вопросов лермонтоведения и пушкиноведения, книга Ахмадулиной содержит ее высказывания о Цветаевой, о Пастернаке и о многих менее известных ее подсоветских современниках, причастных к литературе или искусству: Ерофееве, Антокольском, Довлатове, о ряде грузинских поэтов.
Ее воспоминания о них, субъективные, мимолетные, но во всяком случае интересные, представляют бесспорную ценность.
Отметим с сочувствием ее твердое отталкивание от большевизма, неприемлемого для ее души и разума.
Любопытно в этом смысле ее впечатление от Твардовского.
В разговоре с ним она употребила однажды привычное для подсоветских людей сопоставление: они и мы, то есть власть и подчиненное ей население. И к ее удивлению Твардовский, как выяснилось, причислил себя к ним, считая, что, мол, «в самом главном» (в чем, спрашивает себя Ахмадулина?) советский строй все же правилен и советские вожди правы.
Не лишне об этом впечатлении помнить при оценке творчества и деятельности данного популярного в СССР поэта и редактора «Нового Мира» в течение важного периода, ознаменовавшегося появлением Солженицына и разгаром диссидентства.
Б. Егоров. «Аполлон Григорьев» (Москва, 2000)
Согласимся с заключительными словами данной биографии А. Григорьева: «Живой при любых несчастьях, страстный, говорливый, романтически возвышенный… Духовное светило русской культуры, классик русской словесности».
Григорьев был, несомненно, большим, замечательным поэтом.
Автор книги ставит его «в один ряд если не с гениями уровня Тютчева, Некрасова, Фета, то, по крайней мере, вместе с А. Майковым, Полонским, Огаревым, графом А.К. Толстым».
Классификация, по правде сказать, сомнительная. А.К. Толстого мы бы передвинули в этой таблице далеко наверх, рядом с Некрасовым, а Огарева, например, далеко вниз. Но место рядом с Полонским, тоже очень талантливым, Григорьеву принадлежит по праву.
Он являлся также выдающимся литературным критиком, и жаль, что его работы в этой области в наше время мало известны.
Хорошо, что о нем вышла сейчас из печати солидная работа; но оная – не без недостатков.
Впечатление такое, что Б. Егоров если не писал целиком свое произведение в годы большевизма то, первоначально его тогда подготавливал, приспособляясь волей-неволей, к требованиям момента; а потом уже переделал его в условиях большей свободы.
Отсюда оставшееся стремление придать Григорьеву характер, если не революционера, то оппозиционера, – каковой ему совсем, совсем не к лицу.
Если можно выловить в его сочинениях сочувственный отзыв о фольклорной и романтической фигуре Стеньки Разина или досадливые замечания о надоедливой цензуре или даже о казенном характере синодальной Церкви, – все это не мешает бесспорному факту, что он был в целом решительным консерватором, убежденным православным и монархистом.
О чем свидетельствует и перечисление биографом друзей: Фет, Т. Филиппов, А. Майков; последние годы его жизни связаны с тесным сотрудничеством с братьями Достоевскими.
Напротив, он долго энергично боролся против Чернышевского и не мог найти общего языка с Некрасовым.
Его, Григорьева, программа выражалась, прежде всего, словами православие и самобытность России.
Культ Карамзина и Пушкина, отчасти Гоголя (периода «Переписки с друзьями»), близость со славянофилами (хотя возникали и расхождения) можно рассматривать как главные вехи в деятельности и мировоззрении Григорьева.
Что до его личной жизни, о ней читаешь с горестным вздохом. Поистине, доля «проклятого поэта»! В которой все сумбурно и непоследовательно…
Человек многогранно одаренный, с огромной работоспособностью, блестящий ученик Московского университета, драгоценный сотрудник журналов, где трудился, прекрасный преподаватель, когда приходилось быть педагогом, – но с полной неспособностью к чиновничьей карьере… И, хуже того, с полным неумением распоряжаться деньгами; откуда вечно преследовавшие и губившие его долги.
Два раза глубокая и неразделенная любовь, неудачный брак, кончившийся полным разочарованием; связь на много лет с женщиной гораздо ниже его по образованию и столь же, как он, беспорядочной в житейских делах.
И ранняя неожиданная смерть.
К нему, лучше, чем к кому бы то ни было, можно применить строки:
Братья писатели, в нашей судьбе
Что-то лежит роковое.
Но будем ему благодарны за то литературное наследие, какое он нам оставил, безусловно имеющее высокую ценность.
Егоров справедливо констатирует, что Григорьев в продолжении всего своего существования плыл против течения.
То же самое можно сказать о таких его современниках как А. К. Толстой и Ф. М. Достоевский. Увы, их борьба не привела к их победе. Победили те, кто плыл по течению.
А к каким страшным берегам это течение принесло Россию, – это мы по горькому опыту знаем теперь…
Знаменосец свободы
Книга выдающегося литературоведа и публициста В. Кожинова[280] «Тютчев» (Москва, 1988) содержит следующий пассаж:
«В 1828 году в своих известных “Путевых картинах” Гейне писал, что “самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на гонфалоньера свободы… Те принципы, из которых возникла русская свобода… это – либеральные идеи новейшего времени; русское правительство проникнуто этими идеями, его неограниченный абсолютизм является скорее диктатурой, направленной к тому, чтобы внедрить эти идеи непосредственно в жизнь… Россия – демократическое государство”».