ем, как эти два человека, глубоко друг друга любящие и ценящие, долгое время оба мучатся из-за призрака прежней, уже давно отлетевшей страсти…
Что до «Поленьки», как ее называли друзья, она мечется по заграницам, потом по России, кидается в крайний нигилизм (вплоть до планов убить царя; по каковому поводу умный католический священник, которому она свои мечты поверяет, ей трезво замечает, что Император Александр Второй – идеал правителя).
Любовные похождения, неудачные опыты в литературе, потом на педагогическом поприще… И, когда ей уже под 40, влюбляет в себя молодого Розанова (которому 20 с небольшим), расходится с ним и, упорно не желая дать ему развод, терзает его как палач, не позволяя ему узаконить свое положение с новой женой и будущее его трех дочерей.
Достоевский, как бы его не ослепляли увлечение и потом жалость, совершенно правильно определяет характер своей в прошлом любовницы (в письме к ее сестре): «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям».
Лучше не скажешь!
По страницам книги мелькают слова инфернальница и еще ближе к делу, медея.
Отразился ли ее образ в творчестве Федора Михайловича? Вероятно, да: в лицах Полины (в «Игроке»), Настасьи Филипповны (в «Идиоте»), в других еще персонажах. Хотя никак не можем согласиться с Сараскиной, будто тоже и в образе пленительной Аглаи Епанчиной (в том же «Идиоте»); та – совсем в другом роде…
Саму попытку найти в Сусловой хорошие стороны и ее, хотя бы отчасти, оправдать, – можно бы одобрить и к ней отнестись с полным сочувствием как к гуманной, – если бы не одно тут обстоятельство.
А именно то, что, стремясь ее обелить, Сараскина бросает тень на Достоевского, его супругу Анну Григорьевну, их дочь Любовь и дальше на Розанова: они-де были несправедливы, обвиняли Аполлинарию Прокофьевну не по заслугам, поддаваясь своим эмоциям и интересам.
Между тем, так судить нет оснований. Зачем брать под сомнение их слова, в основном, – а часто и целиком, – правдивые?
Любопытно, что нашелся все же человек, полностью стоявший на стороне Сусловой и никогда в привязанности к ней не поколебавшийся (в отличие от ее отца, сестры, не говоря уж о долгом ряде поклонников): графиня Салиас де Турнемир (мать известного писателя Салиаса, и сама писательница под псевдонимом Евгения Тур), относившаяся к ней, до самой смерти, с глубокой материнской нежностью, всегда готовая дать хороший совет (которых та не слушала…) и оказать услугу и помощь (иногда очень серьезные).
Импульсивная и мятущаяся «инфернальница» проделала, в политическом отношении, долгий и сложный путь: под старость сделалась, из пламенной революционерки патриоткой и чуть ли не черносотенкой!
Сие последнее могло бы вызвать у нас симпатию; но как-то не вызывает, – принимая во внимание ансамбль остальных ее качеств…
В. Лобас. «Достоевский» (Москва, 2000)
Попытка проследить всю жизнь великого писателя, из года в год, когда возможно изо дня в день, казалось бы, заслуживает глубокого уважения и должна для нас быть чрезвычайно ценной.
Можно, правда, заметить, что фрагменты, выдернутые из контекста воспоминаний, писем или официальных документов не всегда полностью сохраняют смысл, какой имели в совокупности в источнике. Это бы не столь уж важно. Гораздо хуже другое, и это – большая ложка дегтя среди меда интересных сведений.
Автор склонен изображать Достоевского смолоду развратником и, похоже (хотя прямо этого не решается сказать), готов верить в архимерзкую клевету о нем лжеца Страхова. В поддержку своих (превратных) идей он приводит слова Ковалевской со ссылкой на каких-то – не названных! – друзей молодости писателя.
Но ведь подлинные его друзья, – Ризенкампф, Яновский, – ясно и определенно говорят обратное. Оба были медики, о здоровье писателя рассказывают подробно и откровенно, – и о его грехах, буде таковые бы существовали, не преминули бы упомянуть. Да они бы и не видели особого зла в легкомысленном поведении холостого, молодого и ничем не связанного мужчины. Но они категорически (с некоторым удивлением даже) утверждают, что он, в те годы, до ареста и каторги, совсем не имел связей с женщинами. Напротив, «был врагом вина и кутежей».
Желая (зачем?) его опорочить, Лобас с подозрением указывает, что он-де куда-то тратил все свои деньги. Но это Яновский как раз подробно объясняет: Достоевский не умел отказывать и, будучи сам не богат, раздавал деньги окружающим приятелям и знакомым, охотно пользовавшимся его щедростью. А, кстати, тот разврат, – с уличными женщинами, – какой Лобас видимо предполагает, стоил бы недорого и больших расходов не объяснял бы.
Совсем бессовестно – и просто несерьезно! – приписывать Достоевскому слова его отрицательного персонажа – «человека из подполья». А это Лобас настойчиво и делает, раз за разом.
Шутливую фразу в письме к брату о хорошеньких Минушках и Кларушках ранний биограф писателя, О. Миллер, совершенно правильно характеризует как игру воображения.
Именно такими путями и методами и была создана гнусная легенда о растлении малолетней. Раз-де Достоевский мог это описать (повествуя о Ставрогине), да еще и так правдоподобно, – значит, мог и сделать; значит и сделал.
Но вот он и убийства описывал, значит, кого-то и убивал? На таком пути – до чего только не додумаешься!
Подлые вымыслы были изобретены после смерти Достоевского злобным завистником Страховым, долгие годы притворявшимся его верным другом (уже в силу всего этого, было бы наивностью придавать им значение!).
Если Тургенев что-то подобное и говорил Ясинскому (да как проверить?), то по слабости ко сплетням.
Может быть, Достоевский что-нибудь ему рассказал о ком-то другом? Или еще скорее, сказал, например, что вот видел девочку с гувернанткой, и у последней такая физиономия, что она, пожалуй, способна ребенка продать развратнику?
А у Тургенева это превратилось в выдумку о Достоевском самом.
Лобас не замечает, что, допустив на миг такие вещи о Достоевском, мы бы его превратили в лицемера, в иудушку, тартюфа, всю жизнь проповедовавшего принципы христианской морали, и их втайне нарушавшего.
Что психологически абсолютно невозможно. Все его поведение не то, что свидетельствует, а кричит о другом: он постоянно жертвовал собою, всегда стремился помочь страдающим, заступиться за обиженных.
Не только пером, но и на деле.
А обидеть ребенка он как раз считал за худшее из мыслимых преступлений и за самый тяжелый из грехов.
Отдает себе Лобас в этом отчет или нет, а все приводимые им факты, – и высказывания людей, когда они порядочные, – категорически опровергают любезные его сердцу скверные фантазии.
В остальном, отметим, что он придерживается версии об убийстве отца писателя крестьянами. Тогда как подлинно компетентный и объективный исследователь биографии и творчества Достоевского, С. Белов, убедительно доказал, что тот умер от апоплексического удара. Приводимые же Лобасом рассказы мужика (родившегося уже после смерти доктора Достоевского!) изложенные в 1925 году (когда ругать помещиков было в моде) – решительно не заслуживают доверия.
К числу самого захватывающего при чтении принадлежат отрывки из писем, воспоминаний и дневников рисующие отношения между Федором Михайловичем и его второй женой.
Какая трогательная, какая прекрасная любовь! Особенно в первые годы во время их жизни за границей; но, впрочем, до конца и в самые последние дни жизни гениального писателя. И после его смерти – Анна Григорьевна служила его памяти до самой своей могилы. Если бы все русские писатели имели подобных жен! Но ведь и Достоевский в первый-то раз выбрал совсем неудачно; только вот во второй ему повезло.
Скажем еще, что Лобас вовсе неубедительно предполагает, что у Достоевского был туберкулез. Доктор Сниткин, кузен его жены, за много лет до конца определил у него эмфизему и предсказал точно, как она может завершиться.
М. Басина. «Жизнь Достоевского» (СПб., 2004)
Книга описывает очень короткий период жизни великого писателя, включая пребывание в юнкерском училище и его первые шаги в литературе, вплоть до ареста. Что соответствует, впрочем, и подзаголовку: «Сквозь сумрак белых ночей».
Ни новых идей, ни новых фактов мы тут не найдем; элементарное изложение событий могло бы, пожалуй, быть полезно для детей или вовсе простых людей.
Могло быть… если бы не навязчивая тенденция представить бытие Царской России в подчеркнуто черных тонах. Когда же заходит речь о царях, эмоции автора переходят в полыхающую злобу: имп. Павел Первый – «тиран», имп. Николай Первый – «театрал» и садист. Впрочем, не в лучшем свете представлены, – когда появляются на сцену, – все генералы, аристократы и вообще представители высшего сословия.
Так полагалось писать в недоброе старое время, – когда правили-то страной уж подлинно тираны и садисты. Если Басина сочинила свою работу тогда, – несправедливо к ней придираться: «С волками жить, по-волчьи выть».
Но и то, – следовало бы ее основательно переработать. А если книга составлена сейчас, то это уж и вовсе не извинительно.
Теперь так откровенно врать и клеветать просто стыдно…
Достоевский, своих зрелых лет, отнесся бы к подобной трактовке своего прошлого с возмущением и отвращением.
Из аннотации мы узнаем, что Басина писала тоже про Пушкина и про Гоголя (экая мастерица на все руки!). Если в таком же ключе, – лучше ее труды не читать.