Е. Дрыжакова. «По живым следам Достоевского». (СПб., 2008)
Серьезное научное исследование, во вполне общедоступной форме, содержит множество интересных фактических данных и изобилие живых, любопытных мыслей.
В частности, автор разбирает отношения писателя с Герценом, с Чернышевским, его участие в кружке петрашевцев, его отношение к евреям.
Большую ценность представляют два очерка о профессорах, под чьим руководством она училась и с кем сотрудничала в научной работе, А. С. Долининым и Б. Г. Оксманном.
С глубокой симпатией читаем принципиальное высказывание Дрыжаковой по вопросу об октябрьской революции, о котором, мы узнаем, она горячо спорила со своим учителем Долининым:
«Для меня, сколько я себя помню, революция вообще, прежде всего, означала человеческие страдания. Я никогда не могла понять, что существуют какие-то “высшие цели”, во имя которых можно убивать людей. Кажется, это сознание вошло в меня в очень раннем детстве, когда я, еще не будучи способной прочитать, рассматривала картинки в многотомной истории XIX века Лависа и Рамбо. Незабываемое впечатление, в частности, оставило во мне “Прощание Людовика XVI с семьей перед казнью”. Никакое идеологическое воспитание в школе и по радио не смогло перебить этого впечатление. Более того, я была уверена, что все умные люди считают революцию ужасной ошибкой и только из страха говорят и пишут по-другому».
Конечно, такого рода чувства долгие годы испытывала подсоветская интеллигенция, не имея возможности их открыто высказать!
Приятно слышать их хотя бы теперь. Немногие и сейчас выражают свои мысли столь откровенно.
Жизнь Лескова
Естественное любопытство возбуждает книга о Лескове, изданная в СССР, да еще написанная его собственным сыном (Андрей Лесков, «Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям», Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954). Казалось бы, вспоминать о Лескове не очень с руки большевикам. Всем известно, как он жестоко боролся с нигилистами: именно травля его левой интеллигенцией лишила его в свое время заслуженного признания и исковеркала его жизнь. И его интерес к религиозным вопросам, и его обостренный русский национализм, с особой любовью к традиционной старине – все это довольно мало подходит официальной советской идеологии. С другой стороны, когда автор книги – родной сын Лескова, можно бы ждать сочувственной оценки творчества этого крупного писателя.
Ознакомление с книгой разрешает загадку. Сам автор ее в одном месте говорит о разнице между родными по духу и родными по плоти. Сын Лескова для отца оказался куда худшим, более строгим и менее справедливым историком, чем мог бы быть кто-либо из почитателей его таланта, стоявших от него вдалеке. Книга является в значительной степени обвинительным актом, в котором не стоит искать объективности. Бесспорно, в семейной жизни, Лесков был тяжел – суров, требователен, вспыльчив, часто несправедлив. Он не сумел завоевать любви сына, которого, очевидно, по-своему любил; не сумел и привить ему свои взгляды, так, что тот духовно остался ему чужим.
Личная антипатия, к сожалению, заходит у Андрея Лескова слишком далеко. В оправдание отцу можно было бы привести то напряжение нервов, в каком его держала интенсивная литературная работа, борьба с политическими противниками, с цензурой, – проявлявшей подчас самую тупую близорукость, – с материальными трудностями, в которых он жил. И, главное, – дело писателя, это его книги. Отмечая множество человеческих слабостей Лескова, биограф нечувствительно доходит до весьма серьезной недооценки его творчества.
Да даже и в человеческом плане многое вызывает сомнение. Читая Андрея Лескова, выходит, что во всех столкновениях, прежде всего семейных и личных, но затем и литературных, и общественных, его отец всегда бывал неправ. Так ли? Из того, что он сам же рассказывает, напрашивается вывод, что часто бывало совершенно иначе, и если Лесков реагировал на все с силой своего необузданного характера и истрепанных нервов, он все же был во многих случаях жертвой, а вовсе не виноватым. И почему так строго ставить ему в счет все слабости? Вот маленький пример. Сын иронизирует над его гордостью дворянским происхождением, будто бы очень недавним, – однако, сам показывает, что Лесковы, почти несомненно, старый, но захудалый дворянский род, влившийся в духовное сословие, и потом получивший снова дворянство по службе. Да и гордился Лесков больше всего своим коренным русским происхождением, и не меньше своей связью с духовным званием, чем с дворянским. А вот Андрей Лесков, надо признать, что-то уж очень чернит предков; даже о деде он говорит странным тоном; приводит его умное, глубокое и сердечное завещание и находит его выспренним, притом еще смеется, что, мол, написано оно было по поводу пустого недомогания. Так, ведь, завещание и лучше писать загодя; и выспреннего в нем – только форма, нормальная для времени.
Если личные свойства Лескова даны в сомнительном освещении, еще сомнительнее то, что говорится о его политических взглядах. Можно подумать, что он только и делал, что ругал правительство, царя, жандармов, духовенство и все власти предержащие… Почему же он тогда писал совсем другое? Будем уж лучше судить его по его произведениям. Они достовернее.
Язык Андрея Лескова, писавшего в глубокой старости, полон архаизмов, но ничего не имеет общего с тем живым, полным оттенков языком, каким писал его отец. Наоборот, он отдает какой-то мертвенностью.
Ценность книги – в тех обильных фактах и документах, которые в ней приведены. Этим она может быть полезна для историков русской литературы и для людей, специально интересующихся Лесковым, – при условии внимательного анализа и отделения бесспорного от не совсем бесспорного. Надо делать скидку на личные, весьма своеобразные чувства сына в отношении отца. И на то, что книга, как-никак, издана в советских условиях. Timeo Danaos et dona perentes[283].
Чеховское издательство выпустило года два назад книгу Слонима «Три любви Достоевского», местами интересную, местами же поражающую грубым непониманием характера и психологии великого писателя. Так вот, в ней автор горько жалуется на жену Достоевского. Она, когда речь шла о муже, которого она любила, вспоминала только хорошее, а о плохом забывала. Может быть, это и неудачно в чисто научном отношении; но, признаемся, куда симпатичнее, чем обратное поведение, образцом которого можно считать книгу Андрея Лескова, подмечавшего в своем отце в первую очередь плохое. Это приводит на память сына Ноя, насмеявшегося над наготой отца. Зато его имя и стало, ведь, из собственного нарицательным, в поучение всем его будущим последователям.
Страшные слова
Д. Карамышев выражал недавно (в № 1926 «Нашей Страны») пожелание перечислить Блока из левого в правый или, если воспользоваться удачным определением Д. Панина, из лагеря разрушителей в лагерь созидателей. Оно бы хотелось; но возможно ли?
Вот передо мною роскошное издание советской Академии Наук, из серии «Литературное наследство»: «Александр Блок. Новые материалы исследования» (в 4-х томах). И в первом из них (выпущенном в Москве, в 1980 году), в воспоминаниях Е. Книпович, я не без ужаса читаю следующие записанные ею слова поэта, с которым она была близка в последние годы его жизни: «Всякая преждевременная попытка примирить мораль с музыкой революции безнадежна. Помирятся они лишь тогда, когда все звенья, все составные части морального кодекса старого общества уйдут в небытие; требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась примириться с миром».
Мороз пробегает по коже! Тут оправдание всего: и расстрела царя с семьей, и коллективизации, и чисток, и концлагерей, и беспримерной, удушливой полувековой лжи… Сдается, – счастье Блока, что он не дожил до осуществления своих безумных грез. Хотя – немыслимо угадать, как бы он себя вел тогда… А доживи он до наших дней, – и совсем бы ему не понравилась тяга всего народа к тому прошлому, которое он сам так ненавидел. О котором писал матери (цитирую из той же книги): «Единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники».
Поражает в этом издании, предназначенном для высшей под-советской интеллигенции и подготовленном самыми авторитетными специалистами, изобилие грубых ошибок всюду, где приводятся иностранные слова, названия или фразы. Например, роман А. де Виньи «Сен Марс» назван тут “Сер Марс”. Знаменитый роман Флобера «Education sentimentale» назван «Educations sentimental» (sic!).
Вместо:
Grains de muse qui git invisible,
получается:
Grains de muse qui git inoisible (sic!).
To же самое происходит и с цитатами на немецком языке. Как не воскликнуть: «И скучно, и грустно!».
Ну а сатанинская музыка революции, которою заслушался Александр Блок, – слава Богу, мало у нее найдется в теперешнее время поклонников в пределах СССР!
«Н. Гумилев и русский Парнас» (СПб., 1992)
Казалось бы, можно радоваться, что Гумилеву, память о котором до недавних еще пор была под запретом, посвящена была в «бывшем СССР» научная конференция (17–19 сентября 1991).
Увы! Ознакомление с материалами данной конференции вызывает сперва разочарование, а потом – и возмущение.
Ни новых фактов, ни новых мыслей. Пережевывание цитат из Гумилева, цитат, приводимых Гумилевым, возможных источников той или иной фразы в каком-либо из его стихотворений…