«Вторая Анна» его, похоже, искренне любила, но не могла целиком заполнить его сердце, и для нее любовь обернулась бедою: его казнь, последующее безвыходное положение… и даже отсутствие понимания и сочувствия в окружающей среде.
Думаем, ее память заслуживала бы реабилитации.
Ценную сторону книги представляет собою детальней хронологический список произведений Гумилева. Среди данных тут фотографий, отметим таковую Л. Гумилева в молодости; из нее видно, что он был очень похож на отца, но лучше него внешностью.
Жаль, что ни здесь, ни пока нигде, мы не находим портретов женщин, сыгравших важную роль в судьбе поэта: Елены Дюбуше, Анны Энгельгардт, Татьяны Адамович. Ни таковых близких к нему людей и друзей, как его племянник Н. Сверчков, с которым он ездил вместе в Африку, как С. Ауслендер, ни людей, с кем он общался, включая и врагов, как М. Кузьмин. Правда, те из них, кто сам по себе был знаменит, оставили след в разных других книгах: Брюсов, Мережковские, Белый, И. Одоевцева, Г. Иванов, Л. Рейснер. Но их изображения были бы весьма на месте и тут.
Зато тут даны материалы следствия, из коих ясно видно, что Гумилев действительно принимал активное участие в таганцевском заговоре, вербовал людей, хранил у себя и распределял деньги (что уж давно и подтверждала И. Одоевцева). Что он не спешил признаваться, вполне понятно; однако, этого и не отрицал.
Любопытно, что в следствии мелькает имя М. Шагинян. В какой роли? Вовсе загадочно…
Изумляемся и возмущаемся попытками «обелить» Гумилева от борьбы с большевизмом! Если прежде это могло делаться по стратегическим соображениям, – теперь-то зачем?!
Неприятны и старания В. Лукницкой, – чтобы придать своей книге обтекающую форму? – изобразить будто Гумилев «рвался на родину». На деле, он оказался принужден туда вернуться, поскольку не удалось ни уехать в Месопотамию, как ему хотелось, ни задержаться на Западе.
Очень интересны сообщения Г. Адамовича о словах Гумилева, что Европа ему по сравнению с Петербургом казалась провинциальной в культурном отношении, и восторженное обращение к памяти Гумилева Марины Цветаевой.
В целом, эту биографию «поэта дальних странствий» стоит прочесть, и даже можно из нее полезные сведения почерпнуть, – но читать надо с большим разбором!
А. Варламов. «Александр Грин» (Москва, 2005)
Книга, в основном, повторяет в сокращенной форме материалы, содержащиеся в «Воспоминаниях об Александре Грине» под редакцией В. Сандлера, изданных в Москве в 1972 году. Не прибавляя к ним почти ничего нового, – кроме, впрочем, описания преследований, которым подвергалась вдова писателя, оставшаяся в Крыму в зоне германской оккупации и имевшая неосторожность, – или героизм, – вернуться затем в советскую Россию. В остальном, Варламов отбросил вынужденные расшаркивания по адресу большевизма, портившие работу Сандлера (и, конечно, хорошо сделал).
Остается однако впечатление, что составитель этой новой биографии по духу мало созвучен романтическому писателю, чью жизнь берется воссоздать. А это качество очень бы тут нужно и важно!
Неприятно читать вот такое его размышление: «Из Грина вышел бы первоклассный писатель-реалист. Он мог пойти по традиционному пути психологической русской прозы, мог оказаться в ее – как теперь говорят – “мейнстриме”, с Куприным, Буниным, Горьким, Андрееевым».
Слава Богу, что так не получилось! Но и не могло получиться. Если первые свои рассказы Грин писал в общепринятой тогда манере, то лишь потому, что искал свою настоящую дорогу, согласную с его натурой, которую позже и нашел.
А если бы он продолжал, как множество его современников, писать тусклые рассказики в духе Чехова, – но без блестящего таланта Антона Павловича, – русская литература и мы все многое бы потеряли. Но он сумел сохранить свою яркую индивидуальность, на беду себе, в житейском смысле слова, но на благо своим бесчисленным грядущим поклонникам.
Варламов повторяет ту же ошибку, какую совершила первая супруга Грина, Вера Абрамова, которая всячески его уговаривала писать бытовые романы из русской жизни. Ее приземленному мышлению именно подобный образ действий соответствовал. Но дело кончилось семейным разрывом, – а Грин продолжал писать по-своему.
Чему остается и порадоваться.
Отмечаемая нами склонность эрефийского биографа (который, впрочем, и сам писатель не без дарования в области деревенщицкой прозы) проявляется и в том, что он максимум внимания уделяет рассказам (преимущественно ранней поры) с мрачным, тоскливым колоритом, и где действие и впрямь обычно на русской почве. Хотя гораздо чаще и больше Грин писал в ином тоне.
Очень подробно останавливается Варламов на периоде связи Грина с эсерами и террором; связи мимолетной и быстро минувшей, хотя, – нельзя отрицать, – и оставившей следы на его дальнейшем творчестве.
И здесь, между прочим, (отчасти и дальше) он допускает методологическую ошибку, нередкую вообще у биографов. Решив, что писатель должен отражать в своих сочинениях образы встреченных им и сыгравших роль в его жизни людей, он пытается истолковывать его произведения с этой точки зрения, – и недоволен, когда на деле происходит иное!
Он ищет, например, в женских образах Грина непременно фигуру революционерки Кисы Бибергаль (в которую тот был влюблен и которую чуть не застрелил при бурном с нею разрыве). И недоумевает, почему же появляются на сцену девушки и женщины совсем иного типа?
Ту же самую ошибку, но на свой лад, делала и упомянутая нами первая жена писателя, искавшая в его романах и рассказах своего портрета, – часто вовсе неубедительно. (И именно такие потуги отнимают у ее очерков о жизни с ним значительную долю ценности).
Отметим заодно вопиюще нелепую характеристику, каковую Варламов дает Блоку, о ком мельком упоминает, как о человеке нравственно ясном. Вот уж, поистине, что об сей трагической и сложной фигуре большого поэта и невероятного путаника в жизни, никак нельзя сказать!
Мы знаем, что большевики Грина затравили, справедливо поняв его полную несозвучность эпохе, – то есть их режиму. Варламов приводит массу ругательных отзывов, выпавших на долю творца Гринландии. Который на все их нападки реагировал презрительным равнодушием и умер в горькой нищете.
А потом, еще при советской власти, наступило время бурного им увлечения, – публика-то, рядовой-то читатель его всегда любили, и его книги никогда не залеживались в магазинах!
И тогда власти, и вместе с ними, – с благими, но не заслуживающими похвалы намерениями, – его поклонники стали стараться его изобразить как попутчика, чуть ли не как «беспартийного коммуниста».
Теперь, на счастье, можно о нем и его творчестве говорить хотя бы с относительной объективностью.
Выделим из хора хулителей Грина одного убежденного его врага и противника, имевшего некоторый литературный вес: Андрея Платонова. Которому жизненное восприятие, окрашенное романтизмом и мечтой о красоте, – особенно ярко выраженное в новелле «Алые паруса», – было просто нестерпимо, расходясь с его, Платонова, концепцией мира и его художественными приемами.
Напротив, упомянем о критике, лучше других и раньше всех других сумевшем понять и оценить оригинальный хотя и гонимый талант: о А. Горнфельде, отзывы которого цитируются в разбираемой нами книге.
Напоследок упомянем достаточно нелепое искажение имени одного из персонажей в замечательном (одном из самых лучших!) рассказе Грина, «Фанданго»: вместо Бам-Гран, Варламов его почему-то называет Бан-Грам.
С. И С. Куняевы. «Жизнь Есенина» (Москва, 2001)
Все россияне, к какой бы национальности они ни принадлежали, включая живущих в отпавших от России областях, живущих в эмиграции и пребывающих в Эрефии, имеют право предъявить большевизму страшный, кровавый счет. Но в той негодующей, полной пролитых и непролитых слез жалобе, которую каждый из них мог бы сформулировать, есть весьма различные нюансы.
Для одних самое худшее – истребление всего лучшего в России, тех классов, которые определяли ее силу, ее культуру и ее богатство: дворянства, офицерства, духовенства, интеллигенции, лучшей части крестьянства; для других – уничтожение целых народов, ссылаемых, удушаемых и унижаемых; для других… да этот жуткий счет легко бы продолжить до бесконечности!
Для авторов разбираемой книги, известного и талантливого поэта Станислава Куняева и его сына Сергея есть свое главное в жалобе, какую они предъявляют: ликвидация расстрелами, тюрьмой и концлагерем крестьянской поэзии, расцветшей было в предреволюционные и непосредственно послереволюционные годы, и беспощадно выкорчеванной затем красным режимом.
Есенин, которому они посвящают свою работу, «Божья дудка» как они его именуют, являлся, безусловно, вершиной и высшим достижением этой поэзии.
Они перечисляют многих (кому интересно, – найдут на их страницах длинный ряд имен). Мы думаем, все же, что кроме – сильно переоцененного, – Н. Клюева, самым талантливым был почти забытый ныне А. Ширяевец[284]. Хотя, конечно, разные могут быть точки зрения…
Но вот напрашивающийся вопрос: как же, почему же составители данной работы пребывают (оно, увы, нам известно…) во стане национал-большевиков? Это понимая и чувствуя всю тяжесть преступления советских тиранов, описывая ужасы их черной работы! Читаем с недоумением, и при нем остаемся, закрыв том в 600 страниц…
Куняевы горячо любят и ценят Есенина; в чем мы полностью с ними согласны. И, бесспорно, надо их поблагодарить за обширный и детальный труд, из коего немало важного узнает любопытный читатель.
Любят, да… Но вот – хорошо ли они его понимают? Об этом у нас нет уверенности.