Они упрекают поэта в том, что он не препятствовал, а то и прямо содействовал созданию о нем мифов, – вроде, например, происхождения из семьи старообрядцев (а на самом деле выяснилось, что в местах, где он родился и провел детство, раскольников вообще не водилось…). Наверное, Есенин на подобные упреки ухмыльнулся бы свойственной ему задорной, мальчишеской усмешкой. Не его забота была беспокоиться о возможных затруднениях будущих биографов! Ему нравилось считаться представителем глубинной России, наследником древней Руси. Такой образ он и хотел передать векам, а особенно – такое произвести впечатление на среду, где вращался (в том числе на писательскую богему и на столичную культурную публику).
Совсем уж несправедливо, полагаем мы, требовать от него биографической точности в его лирическом творчестве! Смешно жаловаться, что, мол, его мать была совсем не похожа на ту, которую он изобразил в стихах! Если он в ее образе слил своих мать и бабушку, или даже придал обеим черты, коих у них не было, – важно не это, а созданная им живая, трогательная фигура крестьянской матери, матери вообще, берущая всякого русского человека за сердце. Поэт, писатель имеют полное право обобщать и даже выдумывать: что важно, это – полученный результат. Дивные стихи не нуждаются в фактических оправданиях; иное дело, будь они бездарными…
Совсем уж нелогично уличать Есенина в том, что его Анна Снегина не соответствует биографии Л. Кашиной, послужившей, предполагается, ее прототипом! Конечно, не соответствует: Кашина была, как-никак, мать семейства, а «девушка в белой накидке» – сверстница юного Сергея и, судя по их разговору у калитки, никакими брачными узами не связана. Кашина не эмигрировала, а Анна бежала в Лондон. Но ведь поэма-то о ней, о сотворенной мечтою стихотворца мечтой…
Не слишком удачным кажется нам выбор произведений рязанского соловья; тех, на коих авторы книги настаивают. Идеологические (довольно путаные) поэмы времен революции и сразу после, тем более тогдашние литературные декларации, не суть главное, самое существенное в его наследстве.
А вот упомянутая выше, и разбираемая весьма поверхностно Куняевыми «Анна Снегина» – одно из самых высших его художественных достижений. И начисто обойдены вниманием его чудесные «персидские» стихи; тогда как о них непременно бы следовало поговорить подробнее.
О конце Есенина, мы уже давно знаем, у Куняевых своя теория: что его физически убили чекисты. Мы в это не верим, и приводимые ими аргументы отнюдь не кажутся убедительными. Большевики убили Есенина; но не физически, а морально. В той России, какую они строили, он жить не мог… И то, что он сам наложил на себя руки – есть еще худшее обвинение большевицкой системе, чем было бы настоящее убийство в гостинице «Англетер»…
В. Безруков. «Есенин» (СПб., 2005)
Хотя эта книга официально называется романом, она вряд ли имеет на то право. Она есть изложение биографии Есенина, сделанное языком газетного фельетона без каких-либо художественных достоинств. Биография, впрочем, неполная: опущены детство и ранняя юность, а рассказана (не в хронологическом порядке, а с отступлениями) только жизнь поэта с момента, когда он уже стал известным и признанным.
Причем весь упор, к сожалению, делается на описание пьянства, дебошей и скандалов (о которых известно и без того слишком много).
Социальные и политические причины поведения «рязанского соловья» почти не затрагиваются. Материальное положение крестьянства в тот момент не было на деле столь трагичным как в приближавшиеся годы «великого перелома» (в которые Есенин погиб бы уж непременно!); хуже обстояло с разрушением традиционного быта и, в первую очередь, православной религии.
Но все это если и затронуто, то вскользь и крайне поверхностно. Никаких же попыток психологического анализа автор не предпринимает. Да оно и к лучшему! Подобная задача была бы ему явно не по плечу…
Зато приплетена, – приплетена довольно беспомощно и с неувязками, – попытка расследования смерти Есенина с целью превратить самоубийство в убийство. Попытка ложная и неудачная. Вина большевиков в том, что они довели Сергея Александровича Есенина, безусловно, одного из великих русских поэтов, до добровольного ухода из жизни. А это, пожалуй – и даже бесспорно! – еще худшее преступление, чем если бы они его физически казнили.
А уж мотивировки, с выдуманными привнесениями какого-то письма Каменева, попавшего будто бы Есенину в руки, и искусственным связыванием дела с борьбой различных группировок в среде кремлевских вождей, – они уж и совсем, совсем неубедительны!
Есенин, видимо, – особенно к концу своей жизни, – вообще был разочарован в советском строе, а в политику старался не вмешиваться. Убивать его властям было не нужно, и обвинять их в убийстве, никогда не имевшем места, есть занятие совершенно праздное и бессмысленное. По сути дела, оно представляет собою неуважение к памяти выдающегося человека, которого мы бы должны уважать, несмотря на его ошибки и недостатки, какими бы там они ни были.
Коснемся вопроса – поскольку он то и дело на страницах разбираемого сочинения встает, – об антисемитизме Есенина. Вряд ли о нем можно говорить всерьез, когда тот имел множество ближайших друзей и даже возлюбленных из среды евреев! Даже бытовой антисемитизм, не говоря уж об идеологическом и с научными претензиями, подобных отношений не допускал бы.
А ведь в этой связи все же любопытно, кто из друзей Есенина был, и кто не был евреем? Например, Бениславскую часто называют еврейкой. А если верить Безрукову, то ее мать была грузинка, а отец – француз. Безруков называет еврейкой Берзинь. Но фамилия то ее несомненно латышская. Или это по мужу? Не объяснено и не уточнено… То же и об Эрлихе. Которого автор книги обвиняет в самых страшных вещах, – в содействии к убийству…
А ведь он был видимо, на самом-то деле, одним из ближайших друзей и доверенных лиц Есенина! Хорошо ли бросаться подобными обвинениями?
Отметим еще одну неудачную на наш взгляд черту в «Есенине»: привлечение цитат (в частности, из «Анны Снегиной» – лучшей, несомненно, из поэм Есенина!) как биографических свидетельств. Тогда как она есть плод творческой фантазии, отнюдь не прямо связанной с фактами.
Относительно русской эмиграции В. Безруков проявляет поистине чудовищное невежество. Так, Ремизова он называет «ярым черносотенцем». К его сведению: Ремизов по политическим взглядам занимал самую левую позицию, какая только в Зарубежии допускалась, и очень гордился тем, что в царское время подвергался преследованиям и был сослан в провинцию. Опять же, А. Н. Толстой в описываемую в романе эпоху был белым эмигрантом и о возврате в Совдепию не помышлял; название «советский граф» он получил лишь много-много лет спустя.
Н. Макарова. «Сергей Есенин и Айседора Дункан» (Москва, 1999)
Сжатый и объективный очерк Н. Макаровой прибавляет мало нового к истории этой странной любви, но ценен тем, что прослеживает ее от начала до конца, уточняя все мелкие детали.
Жуткий рок тяготел над американской танцовщицей! Проницательная цыганка наверно сказала бы ей: «Берегись автомобилей!» Одна автомобильная катастрофа отняла у нее двух ее детей, другая, позже, отняла и жизнь…
Что до ее связи с Есениным, в основе которой лежало, видимо, сильное взаимное влечение, – оная была обречена на крах с первого момента, в силу отсутствия у них общих взглядов и разница, весьма глубокая, в их миропонимании.
Эксцентричная американка создала себе фальшивый кумир из советской России; впрочем, довольно типично для западной левой интеллигенции! «Ах, великий социалистический опыт!» Есенин же, даже если на какой-то момент и мог иметь иллюзии подобного рода, быстро их изжил и большевизм становился для него все более и более невыносимым. Как они могли друг друга понять?
Характерен запечатленный в данной книге разговор этих курьезных супругов (через переводчицу):
Айседора: «А ведь большевики-то правы. Никакого Бога нет. Это понятие устарело». Есенин: «И все-таки какой же ты, Изадора, в сущности, ребенок… До седых волос вот дожила, а так и не поняла самого главного: в этом мире все от Бога. И музыка, и поэзия, и живопись, и даже танцы твои – все от Него».
Движимые от природы в разные стороны, не имея духовной близости, они не могли дать друг другу ничего важного в жизни. Откуда их разрыв…
А после разрыва, они оба пошли, – разными путями, – к трагическому концу.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 17 марта 2001 г., № 2639–2640, с. 5.
Подлинный Есенин
Меня всегда удивляла острая враждебность к Есенину, заметная у старой эмиграции в Париже, в особенности же в литературных и паралитературных кругах. Стоит упомянуть его имя, и непременно услышишь одну из следующих вещей: что все его стихи, это – «сердцещипательные частушки под тальянку»; или что «любить Есенина, это – такой же дурной вкус, как любить Надсона»; или, наконец, от более культурных, что «вся лирика Есенина вышла из двух строчек Блока».
Если вообще имеет смысл отвечать, то разве что на это последнее обвинение, менее глупое, чем все остальные. «Две строчки» или точнее четверостишие, о каковом идет речь, это, понятно: «Россия. Нищая Россия…» Но как же не понимать, что у Блока это – лишь перепев гениального тютчевского начала: «Эти бедные селенья…»? Если бы не было Блока, рязанский соловей почерпнул бы свои мотивы из оригинала; да и без Тютчева нашел бы их у Лермонтова («Люблю отчизну я, но странною любовью»), у А. К. Толстого («Край ты мой, родимый край…»), или, уж если на то пошло, у Державина («Зрел ли ты, певец Тииский…»).
Отбросим мимоходом дремучую ерунду, какую иногда городят о некультурности Есенина: русских поэтов он знал превосходно, да и вообще образование у него было весьма неплохое; кроме разве знания иностранных языков; да и то…