Что есть общего во всех этих замечательных стихах, это – русский патриотизм, в чистом виде, искренний и неподдельный. Поэтому они и говорят так властно нашему сердцу. И если Есенин внес тут вполне неповторимое свое, то это – истинную, нутряную народность, в которой его, пожалуй, в русской литературе никто не превзошел. Именно потому и звучат так часто его слова той видимой безыскусственностью, которая и есть как раз самое истинное, самое высокое искусство.
Чтобы этого не ощущать, нужна та стена глухого предубежденья, какой, увы, парижским литераторам не занимать. Но откуда же она взялась? Чем их нелюбовь к «последнему поэту деревни» объясняется? Упреки в большевизме отдают фальшью, так как те же люди снисходительно, а часто и с симпатией, говорят о Маяковском. Обвинения в богохульстве (они всегда делаются) тоже лишены содержания: Есенин, как раз не Блок. Религиозное чувство у него слишком ярко, слишком сильно проявляется, чтобы его можно было отрицать; а те элементы кощунства, какие у него встречаются (половину того, что при спорах цитируют, вообще притягивают по недоразумению) есть неизбежная дань противоречивой эпохе и тем внутренним и внешним конфликтам, какие ему пришлось пережить.
Или уж поэта ненавидят за самый факт его крестьянского происхождения? Вероятно, для многих по крайней мере, не без того. Но главное-то, по-видимому, не в этом.
Не так давно, я испытал вдруг впечатление, что наконец нашел объяснение всем изумлявшим меня аномалиям эмигрантских вкусов. Это случилось, когда мне зачем-то понадобилось перечитать «Петербургские зимы» Георгия Иванова, и я наткнулся там на такое место:
«Поздней осенью 1916 г. вдруг распространился и потом подтвердился “чудовищный слух”: “Наш” Есенин… представлялся Александре Федоровне в Царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от Императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей новой книге!»
Теперь иже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю «передовую общественность», когда обнаружилось, что «гнусный поступок» Есенина не выдумка, не «навет черной сотни», а непреложный факт. Бросились к Есенину за объяснениями. Он сперва отмалчивался. Потом признался…
Не произойди революции, двери большинства издательств России, притом самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких «преступлений», как монархические чувства – русскому писателю либеральная общественность не прощала. Есенин не мог этого не понимать и, очевидно, сознательно, шел на разрыв.
Наконец, дальше, говоря о поведении Есенина во время революции, Иванов добавляет: «От происхождения до душевного склада – все располагало его отвернуться от “керенской России”…»
Вот, значит, в чем вопрос! Не в каком-то «большевизме» Есенина (какого никогда и не было), а в его неприятии февральской революции, в его монархических чувствах. Inde ira…[285]
Скажем определенно: наша здесь задача – установить факты, выяснить действительные убеждения Есенина, а отнюдь не оценивать ту или иную идеологию и дискутировать проблемы, что лучше: монархия или республика.
Факты же, они таковы, как их приводит советский литературовед П. Ф. Юшин в книге «Поэзия Сергея Есенина» (Москва, 1966):
«Есенин после Октябрьской революции вновь оказался в Царском Селе, когда там не было уже ни царя, ни царицы, но группировались и готовили монархический переворот верные царю слуги. 14 декабря … поэт принимает в Царском Селе клятвенное обещание на верность царю. Таким образом, царистские настроения поэта выражались не в одних лишь стихах, посвященных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции».
Сергей Косман, в своей статье «Есенин в Царском Селе» («Возрождение», № 240, 1973 г.) цитирует этот «многозначащий рассказ об участии Есенина в монархическом заговоре» и заодно отвергает легенды о том, будто поэт был дезертиром или служил в дисциплинарном батальоне. На самом деле, он то конца выполнял свои обязанности при санитарном поезде, о чем и получил от своего непосредственного начальника, полковника Ломана, свидетельство от 20 марта 1917 г.
Что произошло дальше? Монархии больше не было; царь был в заключении; заговор распался… Есенин мог только погибнуть, и притом вполне бесполезно. Можно понять, что ему, еще совсем молодому и сознающему таящиеся в нем силы и возможности, хотелось жить! Впрочем, даже если он и ставил на первое место задачу продолжать борьбу – прежде всего следовало уцелеть: а над ним нависала грозная опасность. Не исключено, что и Ломан ему посоветовал соблюсти осторожность и беречь себя для будущего.
Вот почему Есенин постарался, – и довольно ловко, – замести свои следы; вот почему он позже наплел, для большевиков, в своей автобиографии, и даже в стихах, турусы на колесах, представляя себя дезертиром, говоря об отказе написать стихи в честь царя и т. п. Царю было все равно, а для поэта – вопрос жизни и смерти. Винить его никак не приходится. Да и кто из нас не врал большевикам?
Это другое дело, насколько они поверили. Вероятно, нисколько. Но такие поэты, как Есенин, на улице не валяются; советской власти талантливые люди были нужны; имело смысл на время прикрыть глаза.
Здесь нам надо перейти к другим источникам, и в первую очередь к книге мелкого советского поэта Матвея Ройзмана «Все, что помню о Есенине» (Москва, 1973).
Ройзман любил Есенина, бывшего для него другом, покровителем, и даже учителем, – это ясно чувствуется в его книге, – но вряд ли Есенин был до конца с ним откровенен. Во всяком случае, Ройзман изо всех сил приписывал покойному поэту, стараясь защитить его память, свои собственные чувства горячей ненависти к монархии и православию. Различие между мировосприятием Есенина и Ройзмана ясно сквозит и через их стихи, если их сравнивать, и даже через записи их разговоров, хотя бы и неточные. Но воспоминания эти вообще ценны: автор в них выбалтывает много весьма интересного.
Ройзман, например, горячо возражает против рассказанных Юшиным фактов (см. выше), и также против его сообщения, что «полемика между Есениным и Клюевым началась сразу же после принятия Есениным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине, Н. Клюев был последовательным и непримиримым врагом Романовых».
Но только он не может привести ни одного серьезного довода, а развитие ссоры Есенина с Клюевым, как он сам описывает, скорее подтверждает мнение Юшина. Включая и те стихи, которыми Есенин, в конце концов, охарактеризовал творчество своего прежнего друга:
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка.
Но я их вслух вчера прочел —
И в клетке сдохла канарейка.
Для воссоздания той гнетущей атмосферы, в какой поэт жил при большевиках, очень типична зафиксированная Ройзманом, случайно им услышанная беседа между Есениным и Михаилом Герасимовым, основателем литературной группы «Кузница»:
– Да и грешки твои помнят.
– Это какие же?
– Писал стихи о царе.
– Я писал стихи о царевнах. Они были попечительницами лазарета в Царском Селе…
Под таким Дамокловым мечом – не диво, если бы Есенин отказался ото всякой мысли о борьбе с советской властью. Но отказался ли он? Именно рассказы Ройзмана заставляют нас в этом сомневаться.
Согласно Ройзману, в 1920 г., Есенин и Мариенгоф попали в неприятную историю, из которой едва выпутались: чекистская облава задержала их в подпольной столовке Зои Шатовой. А про этот «салон», называвшийся «Зойкина квартира», в 1929 г., в журнале «Огонек», Т. Самсонов, начальник отряда В. Ч. К., писал, что там собирались контрреволюционеры, притом попадая туда «конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным знакам».
Сам Ройзман описывает это заведение так:
«Враждебные советской власти элементы собирались сюда, как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу».
Думается, что Есенин все же не по торговым делам туда ходил… Спекулянтом его, вроде бы, еще никто не называл.
Впрочем, если бы это был единственный случай… Но вот другой отрывок из тех же самых воспоминаний, относящийся к 1923 г.:
«Выйдя из санатория, Есенин приобщился в “Стойле” к компании А. Ганина[286], журналиста Б. Глубоковского[287], художника В. Чекрыгина[288], его брата, поэта Владимира Галанова… Каково же было мое удивление, когда летом 1924 г., я узнал, что не только брат Чекрыгина, но и вся компания, одно время сидевшая с Сергеем за столиком, арестована в связи с раскрытием заговора “Белого центра” и выслана в Соловки».
Не лишена, может быть, интереса и такая деталь. Советский писатель Юрий Либединский сохранил нам свидетельство о том, что, в последние годы жизни, Есенин несколько раз с восторгом читал ему наизусть и комментировал стихи Гумилева. Напрашивается мысль, что Есенина привлекала, возможно, к погибшему поэту не только чисто художественная сторона его творчества…
Наконец, мало симпатизировавший Есенину Георгий Иванов говорит (и его слова перекликаются с некоторыми местами в книге Ройзмана):
«Пьяный Есенин чуть ли не каждую ночь кричал на весь ресторан, а то и на всю Красную площадь – “Бей коммунистов – спасай Россию” – и прочее в том же духе. Всякого другого, на месте Есенина, конечно бы, расстреляли».
Вопрос-то в том, почему он пил? До последних лет, все современники подтверждают, что он не пил совсем, или очень мало… Но тут… Он, очень умный, предчувствовал без сомнения, что надвигается на крестьянство, которое любил; видел, что большевики делают с верой и традициями русского народа; понимал все яснее, что никакой компромисс с ними для него невозможен.