Что меня всегда интриговало в биографии Есенина, это – два эпизода: странный брак с Дункан и мало понятная поездка на Кавказ. Не было ли то и другое неудавшимися попытками вырваться из-под советской власти?
Но Дункан была глупо влюблена в коммунизм; ей довериться, на нее опереться, Есенин не мог. Но эмиграция, встреченная в Берлине и Америке, видимо, глубоко его разочаровала: одни и сами собирались возвращаться в СССР, другие, вероятно, оттолкнули его от себя столь частой у эмигрантов тупой озлобленностью и нетерпимостью. Да и Запад, очевидно, противен ему показался своей пошлостью, грязью и делячеством; как он обычно кажется русским людям, да еще из народа…
Тогда он попробовал бежать не на Запад, а на Восток. Однако, большевики, наверное, лучше, чем мы, понимавшие, что происходило у него на душе, в Персию его не пустили… В этой обстановке, затравленный и отчаявшийся поэт, даже в близких людях не встречавший поддержки, был обречен… он погиб бы все равно, если не от своей руки, то замученный в чекистском застенке… Но этого он предпочел не ждать…
Горький глазами поклонника
Выпущенная в Москве в 1990 году книга И. Шкапы «Семь лет с Горьким», несмотря на то, что автор, общавшийся с писателем в период с 1928 по 1935 годы, говорит о нем с восхищением и прямым обожанием, рисует его кумира в мало привлекательном свете. Отметим, что сам Шкапо был тогда молодым журналистом и начинающим литератором, и что их знакомство прервалось в виду его заключения в концлагерь с последующей ссылкой, отнявших у него 20 лет жизни (причем, видимо, Горький ничего не сделал, чтобы ему помочь).
Все фразы, произносимые на страницах этих воспоминаний автором «Песни о буревестнике», увы, – расхожие общие места большевицкой пропаганды. Мы видим, что он хотел верить в достижения и успехи советской власти, – и на все ее отрицательные стороны старательно закрывал глаза, приписывая их личному недовольству тех, кто о них рассказывал.
Столкнувшись с непреложным фактом голода и разорения в деревне, он отделался неопределенным сожалением, что ничего не может изменить. Что, само по себе, было не совсем верным, – и что не мешало ему пользоваться почестями и материальными благами от этой власти исходящими…
Со стороны писателя, сперва не лишенного таланта, хотя и быстро исписавшегося, мы бы ждали хоть каких-то оригинальных и интересных мыслей; но тут мы их не находим. Или их вообще не было, или Шкапо их не схватил. Напротив, некоторые изречения Алексея Максимовича по общим вопросам, – например, о любви, – поражает своею банальностью и поверхностным, неглубоким рационализмом.
Интересны лишь немногие места, где мы узнаем об индивидуальных пристрастиях Горького. Скажем о том, что он специально любил чехов и считал их самым «умным и культурным народом в Европе». Или еще о том, что он был страстным поклонником эсперанто и думал, что этому искусственному языку предстоит великое будущее.
Может быть, в самом конце пути – Горький, унизив себя рептильным служением чудовищному советскому строю, кое-что и понял, кое о чем и пожалел. На что намекают последние его слова, зафиксированные Шкапой, в беседе между ними в 1935 году: «Окружили… обложили, ни взад, ни вперед! Непривычно сие!»
Реакция слушателя была такая: «Мне показалось – я ослышался: необычны были голос Горького и смысл его слов».
Ну, если раскаяние и посетило душу погубившего свое дарование и свою репутацию старого человека – оно было слишком поздним, бесплодным и бесполезным…
В тот же том включены очерки путешествия Шкапы, в 1928 году (с группой ударников) по Европе на советском теплоходе, с посещением Германии, Англии, Италии и Турции. Это – картины зарубежного мира, увиденные молодым энтузиастом коммунизма через специфические очки своих воззрений и привитых марксизмом идей. Они любопытны как отражение своего времени.
Мы упомянули выше, что преданный и экзальтированный приверженец революции и великих задач построения нового мира заплатил за свои заблуждения долгим прохождением адских кругов Гулага. Участь, постигшая многих подобных ему.
А. Ваксберг. «Гибель Буревестника» (Москва, 1999)
Перед нами очерк жизни Горького, составленный на основе неизвестных до сих пор документов и бесед с людьми, имевшими отношение к событиям.
Очерк, написанный как увлекательный детективный роман. Да и по жанру отчасти близкий к тому: особенно в конце, где речь идет об остающихся и посейчас загадочными обстоятельствах смерти писателя, а еще до того – его сына.
Мы узнаем, во всяком случае, что у НКВД руки были очень длинные: в его сетях находилась не только сноха Горького, Тимоша, но и жена Ромэн Роллана, по первому браку княгиня Кудашева, урожденная Кювелье. Не говоря уж об интернационального размаха авантюристке Закревской (она же Бенкендорф, она же Будберг).
Книга, конечно, разоблачает «Буревестника», в карьере которого много темного (в различных смыслах). Но надо отдать должное большой объективности автора: он подчеркивает все то добро, какое исходило из тех же рук, что и некрасивые поступки разного рода.
Горький, в первые годы после революции (да иногда и позже) спас немало жизней; дал хлеб и шанс выжить многим интеллигентам, предоставляя им работу в своих культурных предприятиях (а те тоже могут расцениваться как полезные для России).
Только, к несчастью, все это делалось путем союза с сатанинской властью, и в какой-то мере на пользу ей.
В целом же, рисуется довольно банальная картина. Горький любил широкую (можно сказать и роскошную) жизнь, в кругу льстецов и прихлебателей (и напротив не выносил критики и возражений).
Сперва он, как выходец из низов, рвался вверх, что сближало его с революционерами. Хотя идейные-то революционеры часто происходили из богатых, а то и знатных семей! Да и революционный писатель мог гораздо скорее дорваться до славы и бытовых благ, чем консервативный.
Февральская революция его вполне устраивала: он был уже известен и материально обеспечен; поэтому октябрьскую он принял сначала в штыки. Но, убедившись в ее победе, поспешил с нею примириться.
Возможность влиять на правительство, играть важную роль в стране очень ему понравилась; но на этом пути он встретил сопротивление Ленина, хотя и ласкавшего его, понимая пользу, которую из знаменитого сочинителя возможно было извлечь.
Это привело к отъезду, – но не к эмиграции: деньги, и весьма солидные, шли из СССР; и это определяло все.
Ненависть к эмиграции, гнусная брань по ее адресу составляет, уже и в заграничный период, одну из позорных страниц в истории А. М. Пешкова, alias[289] Горького.
«Живые мертвецы», «гниль» и т. п. – самые еще скромные из его выражений о людях без компромиссов боровшихся за правду, перенося тяжелые лишения.
Между тем, он знал правду и для себя не имел иллюзий. О чем свидетельствует его фраза, сказанная уже после возврата в Россию Юлии Данзас (которую он, между прочим, вызволил с каторги на Соловках): «Советская литература не что иное, как гримаса гальванизированного трупа».
Однако волей-неволей, и уже не находя выхода, он шел все далее и далее по пути уступок, жертвуя совестью ради выгоды.
И, как известно, с Сатаной сговор рано или поздно оборачивается скверно. Видимо, по ряду высших соображений, его понадобилось устранить, – что и было сделано.
Очень интересную часть повествования Ваксберга занимают отношения Горького с женщинами. Которых в его жизни было очень много, – и все, если верить автору, – как на подбор красавицы.
Жаль, что не приложено их портретов, Каминской, Пешковой, Андреевой, Грушко, Закревской, других еще, включая и его невестку, упомянутую выше Тимошу (на деле-то Надю), с кем у него по слухам (впрочем, достоверным ли?) тоже был роман.
А вот о литературном значении Максима Горького, приведем, вслед за Ваксбергом, оценку, данную ему другим крупным писателем, Михаилом Пришвиным:
«За спиной Толстого, Чехова, пользуясь их простодушием, прошел этот хитрый самозванец русской культуры. И теперь, когда все покончено с русской правдой и совестью, когда по городам все ходят в лохмотьях, а в колхозном доме даже в праздник не увидишь кусочек сахару, когда маленькие дети там у земли никогда не видят ни баранок, ни сладкого, – наш отец, объедаясь итальянским вареньем, на глазах у всех устраивает себе очередной юбилей. Постепенно Горький как бы сбрасывает с себя гуманитарно-босяцкие одеяния, орех раскрывается, является самое ядро русского хама. Что же останется? Литературно-третьестепенный писатель, ничтожный публицист и такой же ничтожный оратор».
Присоединимся от души к этому мнению! Все лучшее Горький создал в самом начале своего писательского пути; в дальнейшем его творчество становилось все слабее, и он держался за счет старой славы.
Оболганная
Читаешь биографии Марины Цветаевой, – их множество, вот, например, монументальная, громадная по размеру книга Анны Саакянц «Жизнь Цветаевой» (Москва, 2000 год) – и, как дойдут до вопроса о ее политических взглядах, составители начинают мямлить и бормотать: она-де была вне политики, у нее-де никаких убеждений не было.
А как же так? Раскроем ее сочинения, и видим:
За царевича молодого Алексия
Помолись церковная Россия!
И вот известно, что она в советской Москве с трибуны, на публичном вечере поэтов бросила в зал:
Да, ура! За царя, ура!
И это – с немалою для себя опасностью. Не все монархисты могут такими действиями похвалиться.