Дело было бы куда яснее, сохранись ее поэма о Царской Семье. Да только… произведение это исчезло. Теперь каждую строчку Цветаевой ценят на вес золота, публикуют, комментируют, – а большая вещь зрелой Цветаевой, последних лет ее жизни – пропала, испарилась при непонятных обстоятельствах.
Вернее, при обстоятельствах, вникать в которые исследователи не хотят ни за какие коврижки.
Цветаева вроде бы передала рукопись в какой-то социалистический музей, и там она сгорела при пожаре. Пожара, положим, выяснилось, никогда и не было… но рукопись погибла. И точка.
Конечно, наивно было монархическую поэму (притом, видимо, замечательную по силе!) передавать в руки… социалистов. Но, похоже, выбора у поэтессы не было: не могла же она такое вести в СССР? А других, более подходящих, более заслуживающих доверия знакомых у нее не нашлось.
Однако специалисты с торжеством ссылаются на то, что Цветаева сама мол не раз говорила, что политикой не занимается.
Говорила, – чтобы избежать споров. И людям, которым слова о монархии в положительном смысле были бы как красная тряпка быку, – и с которыми ей ссориться было неприятно.
Да и вообще, говорила в том плане, что не состояла в определенной партии, эсдеков или эсеров, или там в Союзе Михаила Архангела. И правда, не состояла.
Но взгляды-то выразила в своих стихах! А в стихах она никогда не лгала и не притворялась.
Так что – уж лучше поверим ей, чем ее весьма пристрастным комментаторам!
М. Цветаева. «Неизданное. Сводные тетради» (Москва, 1997). «Бродский о Цветаевой» (Москва, 1997)
Внешне бессвязный набор дневниковых записей, воспоминаний, писем, черновиков в стихах и в прозе. Читаешь сперва с трудом, потом – с увлечением. Приоткрывается вплоть до интимных деталей драматическая судьба замечательной женщины, судьба с таким страшным концом (тетради обрываются, однако, в момент перед отъездом в Россию).
Лишний раз убеждаешься сколь нереальный (и потому, в конечном счете, невинный) характер носили увлечения Цветаевой.
Волконский, который вообще был равнодушен к женщинам, в том числе и к ней; Бахрах – дружба и затем ссора при переписке, и полное разочарование при встрече; Пастернак – серия «невстреч» (из них наиболее печальная последняя: он отказался ее приютить у себя на даче, и тем подтолкнул к эвакуации… и смерти в Елабуге); Рильке, с которым она никогда в жизни не виделась совсем…
Начинаешь даже сомневаться: было ли у нее что-либо с Родзевичем? Вопреки вроде бы конкретным подробностям свиданий и разговоров. Во всяком случае, он был совершенным ничтожеством, созданием ее воображения.
И, конечно, если бы она разошлась с Эфроном, а не хранила ему верность, лучше было бы для нее (и для нас!). Но, как она упоминает, она не сталкивалась с мужчинами, руководству которых могла бы подчиниться; напротив – с такими, которые сами ждали от нее руководства. В душе же у нее жила мечта об ангеле, – не о человеке с ангельским характером, а о подлинном, метафизическом ангеле. Но, если это вообще и возможно, – с нею такого не произошло.
Она отдается материнской любви. И не видит – а со стороны ясно видны, по сделанным ею записям, – черствость души, безразличие к ней и внутреннюю пустоту своего сына, сказывавшуюся с самых малых лет. Сколько Мур был способен на чувства любви и уважения, – они принадлежали отцу. О матери же он убийственно говорил (когда она сказала, что мать бывает одна), что, когда она умрет, папа, мол, женится на другой.
Мы наблюдаем ее движение к неизбежной гибели, – но не нашлось никого, кто бы сумел ее на этом пути удержать…
Наброски сочинений (в том числе не осуществленных, как поэма об Ахилле) часто очень интересны; там и сям натыкаешься на глубокие, умные и верные мысли, – а иногда и на парадоксальные, с которыми трудно согласиться.
В чем еще состояло ее заблуждение, – это в желании подражать и следовать поэтам, на деле куда менее значительным, чем она сама, – Пастернак, Маяковский. Сомнительно и то, было ли для нее благодетельно влияние Рильке, – типичного «поэта для немногих».
Так или иначе, для тех, кто любит Цветаеву, это «неизданное» представляет большую ценность.
Высказывания о Цветаевой Бродского, – ныне уже покойного кумира любителей модернистской поэзии, – во многих отношениях любопытны: смесь верного и неверного, иногда симпатичного, а порою отталкивающего.
Книжка дает больше, чем обещает название: его отзывы о многих поэтах Золотого и Серебряного века, а также и о современных.
Цветаеву он категорично считает крупнейшим поэтом XX века, – не только в России, а и во всем мире! С чем все же трудно согласиться, даже и для одной России, где ее современниками являлись Гумилев и Есенин (курьезным образом, она сама первым восхищалась как героем, но, видимо, не как творцом; а ко второму, относилась с пренебрежением).
Приходится признать правильным замечание Бродского: «А эта поголовная аморалка есть именно то, что XX век предложил нам в избытке». (Он и ценит особо Цветаеву за то, что ей такое положение вещей было неприемлемо).
Выпишем его характеристику Эфрона: «Негодяй Эфрон или ничтожество – не знаю. Скорее, последнее, хотя в прикладном отношении, – конечно, негодяй. Но коли Марина его любила, то не мне его судить».
Целиком подпишемся под его отзывом о Батюшкове: «Батюшков колоссально недооценен: ни в свое время, ни нынче».
Наоборот, его полные шипящей злобы фразы о Тютчеве приподымают завесу надо всем худшим в воззрениях и в душе самого Бродского: за то, что Тютчев был «верноподданным», он приравнивает того ко сталинским подхалимам! И с ужасом предсказывает, – вероятно, правильно! – грядущие успех и популярность Тютчева в России, именно в его качествах славянофила и патриота. Увы! Несмотря на все испытания, что Нобелевский лауреат перенес со стороны советских властей, он в глубине сердца сохранил немало из заветов Октября.
И. Кудрова «Версты, дали… Марина Цветаева: 1922–1939» (Москва, 1991)
О Цветаевой теперь пишут много; главным образом, женщины. Небольшая книжка Ирмы Кудровой очень неплоха, и подкупает любовью автора к разбираемой ею писательнице. В отличие, заметим, от целой школы за границей, русских и иностранных специалистов по очернению памяти талантливой поэтессы с трагической судьбой. Мы не имеем, конечно, в виду таких серьезных и честных работ, как книги М. Разумовской, В. Швейцер и В. Лосской.
Кудрова нам о ней сообщает сравнительно мало нового. Что и понятно: трудно из СССР (или, хотя бы, как теперь принято выражаться, из «бывшего СССР») разбираться в сложных поворотах истории жизни Марины в условиях эмиграции. Даже спрашиваешь себя, не лучше ли бы было исследовательнице сосредоточиться на периоде пребывания поэтессы на родине, в царское и потом в советское время? Ведь об этом в России должны были сохраниться богатые материалы…
Любопытен описываемый здесь, – в предисловии, – успех творчества Цветаевой у нынешнего подсоветского читателя; он, впрочем, нас не удивляет.
Что до содержания, Кудрова вполне кстати цитирует слова самой Марины Ивановны об ее жизни в изгнании и о неуместности для нее возврата в советскую Россию: «Здесь я не нужна. Там я невозможна… Там меня раз (на радостях!) и два – упекут… Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей – там мне и писать их не дадут».
Так, в общем, и произошло… Справедливо замечание Кудровой, что 17 лет в эмиграции суть для Цветаевой «годы, выигранные у судьбы».
Об отношении русского Зарубежья к ее поэзии, опять же, дело лучше всего резюмирует цитата из ее же высказываний, «Ибо любящие – не имеют, имеющие – не любят».
Очень справедливо недоверие автора данной книги к рассказам Ариадны Эфрон, на которые, волей-неволей, приходится часто опираться для восстановления биографии ее матери.
Чрезвычайно подробно, и надо признать интересно, проанализированы увлечения Цветаевой, часто платонические и ограничивавшиеся порою перепиской, но иногда и более серьезные, как в случае с Родзевичем. Хорошо, что, – в числе вообще ценных иллюстраций, – даны несколько портретов этого последнего, один и с женой, дочерью известного богослова Булгакова.
Странно, однако, что некоторые из дружб Марины с мужчинами, игравшие для нее важную роль, более или менее обойдены молчанием; в частности, с Гронским и со Штейгером.
Приведены и воспоминания о ней Родзевича (правда, представляющие собою повторения уже опубликованных В. Швейцер и В. Лосской).
Подробно разработаны вопросы отношений поэтессы с различными деятелями зарубежной литературы: критиками, редакторами, собратьями по перу. Кудрова, может быть, чрезмерно сурова к тем из них, кто с самого начала враждебно относился к «поискам» Эфрона и его единомышленников вроде Святополка-Мирского, ведшим к примирению с советским строем. Когда мы взглянем, чем это кончилось (включая и гибель самой Марины)! Живо изображена борьба внутри семьи, при нежелании Цветаевой ехать в СССР, вызывавшем раздражение Эфрона: «с Мариной прямо зарез… с ней ужасно трудно» – восклицает он – «Если бы я был один!»
Она же комментирует: «Я решительно не еду, значит, расставаться, а это (как ни грыземся) после 20-летней совместности – тяжело».
Очень метко определила сама Марина Ивановна настроения окружавших ее советских патриотов: «Не дал мне Бог дара слепости!»
Кудрова верна пиетету по отношению к Пастернаку, установившемуся в советской России. Но и сквозь ее почтительные строки видно отчетливо его не совсем красивое поведение с Цветаевой: он побоялся или просто не пожелал ее в ясной форме предупредить о творившемся в России.
Правда, тут напрашивается одно жутковатое предположение: вокруг них обоих вертелась Аля, которая, – как мы сегодня знаем, – активно сотрудничала с чекистами (вплоть до главного резид