Скажем напоследок несколько слов о методе написания сочинения В. Петелина. Он хвалится тем, что для разговоров в своем опусе использовал письма, дневники и произведения упоминаемых тут лиц. Способ сомнительный: то что естественно в письме звучит фальшиво, данное в форме разговора: часто выглядит слишком длинно, натянуто и искусственно.
Притом подобран-то материал часто – весьма необъективно. Например, в вопросе о женах А. Н. Толстого (их было четыре: Ю. Рожанская, С. Дымшиц, Н. Крандиевская и Л. Баршева) он бескомпромиссно принимает точку зрения последней по поводу развода с предпоследней. А та оставила мемуары, в которых данная история выглядит совсем иначе…
О двух Толстых
Из книги «Русская эпиграмма» (составитель Б. Евсеев), изданной в Москве в 1999 году, процитируем эпиграмму А. Рославлева[293], посвященную А. Н. Толстому:
Он тоже граф и даже Алексей,
Но отличить покойника нетрудно;
Тот был умен и пел, что соловей,
A этот лишь сверчит и мыслит скудно.
Она датирована 1912 годом, но вполне пригодна к последующим временам.
Вспомним заодно и другую эпиграмму на то же лицо, более известную, начинающуюся словами:
Ты Алексей, но Николаич.
Ты Николаич, но не Лев.
Связывающую «советского графа» еще и с другим знаменитым родственником.
Впрочем, ныне здравствующий и заслуженно широко известный представитель того же блестящего рода, граф Николай Толстой, в своей английской книге «The Tolstoys» (London, 1985) отзывается о нем так:
«Не было лжи, предательства или подлости, которых бы он с готовностью не совершил, лишь бы набить себе карманы, и в лице Сталина он нашел себе достойного хозяина. Немногие в мире семьи породили более высокий литературный талант, чем талант Льва Толстого, но и немногие произвели на свет талант столь развращенный, каким был талант Алексея Николаевича».
О. Михайлов. «Жизнь Бунина» (Москва, 2001)
Все течет, все меняется… Автор начинает книгу с описания улицы Оффенбаха в Париже, где жил Бунин, и с сокрушения о том, что его дом не помечен памятной доской. Улицу с тех пор целиком перестроили, правда того дома не коснувшись; а доску на стену присобачили.
Труд Михайлова, в целом, разочаровывает. Право, мы предпочли бы читать работу на данную тему эмигранта. Да таких работ уже многое множество и есть, только посвященных отдельным вопросам, а не творчеству и жизни писателя в полном объеме.
Автор сам рассказывает о возражениях ему по поводу каких-то прежних выступлений в печати вдовою Бунина, указавшей, что ему бы лучше не говорить о предметах, как дворянские традиции старой России, вовсе ему непонятные. Добавим, что и быт русского Зарубежья для него чужд и далек, и это часто под его пером отчетливо проявляется.
Самое же худшее, – отметим это сразу, – это чувствующееся у него порою наследие советского мышления и обветшалых большевицких штампов.
Никак не можем согласиться с такими вот его высказываниями о революции и Гражданской войне: «Своя правда была и у белой, и у красной идеи». Правда была одна, у белых; а у красных был обман, для темных масс и для неразумных энтузиастов из левой интеллигенции.
Или вот двусмысленные слова о том, что Бунин не пожелал (делает ему честь!) участвовать в 20-е годы в «контактах, которые, возможно, могли бы привести к национальному примирению». – Никакие «контакты» эмиграции с большевиками к добру привести не могли никак!
Отметим еще, как курьез, отрыжку эпохи «борьбы с космополитизмом», странное утверждение, будто все русские дворяне были чисто русского происхождения, а отнюдь не иностранного; хотя ведь о многих родах, в том числе Пушкина и Толстого, их чужеземные корни бесспорно исторически установлены.
Но перейдем от идеологии к структуре данного сочинения. Если читатель надеется найти тут подробную биографию Бунина, – он не встретит то, чего искал. Тут и там – видные пробелы. Прямо после Константинополя – Париж… Бунин побывал в Болгарии, где его обокрали, и это резко изменило его материальное положение в первые годы беженства. Сообщается о Нобелевской премии, – и никаких объяснений, как же и почему писатель ее истратил (а ведь ее обычному человеку хватило бы на всю остальную жизнь!). Ничего почти о болезнях последних лет – только описание смерти с подачи А. Бахраха.
Специальный аншлаг на переплете обещает (для подсоветской публики?) подробности жизни на вилле в Грассе. Но мы все детали уродливых любовных треугольников и четырехугольников знаем уже досконально, – лучше, чем нам хотелось бы! Им посвящены записки Кузнецовой, Бахраха и многих эпизодических свидетелей.
В основном же, о событиях существования Ивана Алексеевича Бунина Михайлов говорит чрезвычайно кратко; зато пространно рассуждает про его творчество, – но рассуждает не глубоко, не очень интересно и порою неубедительно.
Согласимся с ним в одном: Бунин как поэт не менее, а возможно и более значителен, чем как прозаик.
Странный у автора книги литературный вкус! Вот как он перечисляет таланты Серебряного века: А. Блок, И. Бунин, М. Горький, И. Анненский, Ф. Сологуб, А. Куприн, Л. Андреев, В. Маяковский, А. Ахматова. В списке отсутствуют Гумилев и Есенин, два крупнейших поэта тех лет! Неужели г-н Михайлов ставит не только Ахматову, но и Анненского выше Гумилева, а Маяковского выше Есенина? Пожалеем его; он, значит, крайне близорук.
Другие его оценки тоже наводят на сомнения. Он раз за разом твердит о «духовном здоровье» Чехова. Хмурый, безрадостный взгляд на мир, беспощадные развенчивания окружающей среды, – такое ли уж это здоровье?
Он подчеркивает преклонение Бунина перед Толстым. Любопытно бы знать, что сказал бы Лев Николаевич о «Деревне» с ее чудовищной, явно преувеличенной картиной пороков и недостатков русского крестьянства?
Cum grano salis[294] принимаем и утверждение об «аполитизме» Бунина. С началом революции, да и раньше, он свои политические взгляды четко выразил, в следующих, например, строках (датирующихся 1915 годом): «Народ сам создает правительство, и нечего все валить на самодержавие. Очевидно, это и есть лучшая форма правления для русского народа, недаром же она продержалась 300 лет!»
Сильно преувеличивает эрефийский литературовед близость Бунина с демократическими, левыми кругами литераторов. Он принужден был, так и так, вращаться в их среде, – иной не было. И, волей-неволей, к ней, понятно, приспосабливался.
Нравится Михайлову изобразительная способность разбираемого им писателя, умение подметить у людей их характерные внешние черты. Увы, тот пользовался этим даром для написания «злых карикатур» (как сам Михайлов выражается). Возьмем его портрет Брюсова: «Говорил этот гостинодворец высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос». Нам сохранилось много отзывов о наружности Брюсова (человека, может быть, и мало симпатичного), но так гадко о нем никто другой не говорил.
Вообще, хотим мы или нет, а надо признать правоту Горького, охарактеризовавшего Бунина словом «недобрый». Все его суждения о современниках убийственно злы. Хотя иногда целиком или частично и справедливы.
Вот он о том же Горьком: «Когда же наконец раскусят этого плута, когда наплюют в эти бесстыжие зеленые глаза?»; «У Горького была болезненная страсть к изломанному русскому языку (“вот я вам приволок свою книжицу, черти лиловые”)».
А вот о Катаеве: «Очень способный и пустой прохвост, порой даже очень глупый и плоский».
Да что цитировать! Таких отзывов из-под его пера вылилось – несть числа…
О нем же самом с неожиданной проницательностью дельно выразился Б. Зайцев, в письме Михайлову: «Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, но есть и огромная разница: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого, в его душе, как раз занимало огромное место. (Да и вся наша великая литература XIX века была полна этим, в этом и величие ее)».
В самом деле, морально у Бунина мало чему можно научиться. Нестерпимый страх смерти… жажда удовольствий… любовь как жестокая жажда удовлетворения (и потому – источник страдания…). Иной вопрос – красивости стиля. Да ведь не в них главное! Писатель должен иметь что сказать…
Политически звездный час Бунина пробил, когда он написал «Окаянные дни» (и когда клялся себе не мириться с большевизмом). Самое же низкое падение произошло, когда он, опьяненный лжепатриотизмом послевоенных лет, ходил на «светские беседы» к советскому послу Богомолову и производил ряд других неприличных курбетов перед ликующей в тот момент советской властью.
По-человечески, его можно понять. Ему сулили золотые горы, и он видел пример А. Н. Толстого, реально получившего горы благ, продав душу Дьяволу. Бунин все же одумался, за что достоин похвал. Но успел прочно себя скомпрометировать в глазах всех порядочных людей Зарубежья, – и наделал тем себе массу бед.
Михайлов говорит, в этом томе в 500 без малого страниц, о многих других писателях, кроме Бунина, главным образом эмигрантских.
И судит о них, на наш взгляд, вкривь и вкось. Он настойчиво противопоставляет Бунину его современника Куприна. Но противопоставление – в пользу сего последнего: он был добрым, отзывчивым человеком, а как писатель вряд ли ниже своего прославившегося собрата. Об Алданове, одном из самых талантливых писателей Зарубежья, Михайлов отзывается с совершенно незаслуженным пренебрежением. Да тоже и об Амфитеатрове, совсем немалой величине! Даже и В. Немирович-Данченко отнюдь не был полной бездарностью, каковой, очевидно, Михайлову рисуется.