Эмигрантов сбивает с толку то, что они судят по привычным им нормам, сравнивая положение в СССР или с западом, где нет такой пропасти между интеллигенцией и простым народом, или с царской Россией, где не было промежуточной, полуинтеллигентной прослойки. Пропасть осталась, но она проходит между прослойками 1 и 2, а не между 2 и 3.
На советском языке первая группа, особенно две первые категории, ее составляющие, носит техническое название «недобитков». Настроение ее в основном резко антиправительственное, но необходимость принуждает лгать и приспосабливаться; это приводит к тому, что ее наиболее левое крыло начинает обманывать само себя; и даже в душе не решается роптать против большевизма.
То же оппозиционное настроение, хотя и по другим мотивам, разделяет основная масса интеллигенции рабочей; здесь, конечно, есть, тем не менее, многие, преданные власти не за страх, а за совесть – главным образом лица крайне ограниченного интеллекта.
Надо также учесть, что советскому строю удалось выковать известную, не слишком большую, группу, являющуюся советской не по убеждениям, а по самому своему характеру и воспитанию. Это, главным образом, элементы того «актива», о котором говорит Солоневич, люди, растленные прежде всего морально. Самое трагическое то, что сейчас они часто оказываются врагами советской власти, но не могут изменить своей сущности, и потому «носят эту власть в самих себе».
Так, например, многие из них искренно перекинулись на сторону немцев. Говорю «искренно» в той степени, в какой это возможно для представителей «актива». Идейных соображений у них быть не может, но они уверовали в победу Германии и связали с ней свою судьбу, легко перенеся в свою новую деятельность старые приемы грубости и наглости по отношению к народу, лживости и интриганства, беспардонного подхалимажа перед своим новым начальством и т. д. Такие субъекты вызывают у нас двойственное отношение; их вражда к большевизму есть явление положительное, но они слишком ярко выражают собою этот ненавистный нам строй. Этих личностей пришлось бы в случае нужды классифицировать с большой осторожностью и с индивидуальным подходом к каждому.
Можно подумать, что именно интеллигенция второго сорта должна бы являться наиболее надежной опорой советской власти. Однако действительность показывает другое.
Конечно, эта интеллигенция лишена традиций, играющих важную роль для старой интеллигенции; гораздо более удалена от Европы и хуже понимает западную жизнь (здесь играет роль и ее незнание иностранных языков); конечно, она не имеет особых оснований с сожалением оглядываться назад; на первых этапах советской власти она, пожалуй, и в самом деле ее активно поддерживала; но в дальнейшем на сцену выступили другие мотивы.
С одной стороны, наиболее прогрессивный слой новой интеллигенции убеждается в невозможности независимо мыслить и заниматься научной деятельностью в советских условиях. Это, однако, ощущает только самый цвет этой интеллигенции второго призыва. Зато гораздо более широкие ее слои страдают от отсутствия свободы слова в печати и болезненно переживают все прелести террора единой партии.
Кроме того, эта интеллигенция по своему происхождению теснее связана с крестьянством и рабочими и острее переживает тяжесть положения этих слоев. И, пожалуй, самое главное, что жизненный уровень самой интеллигенции все же очень невысок, и она не может быть удовлетворена своим существованием. Положение рядового русского врача, инженера или учителя, особенно, когда он связан семьей, неблестяще. На фоне тусклой, полной повседневных забот жизни, встречаются волны ненависти, идущей сверху, от настоящей интеллигенции, и снизу, из массы народа. Им может противостоять только заученная, казенная большевистская идеология. Но эта идеология стоит в потрясающем противоречии с жизнью. В результате, те, кто искренно в нее поверили, неизбежно переживают внутренний кризис и приходят к разочарованию. Очень часто то, во что верил студент, рушится в мышлении молодого врача или агронома, увидевшего вблизи жизнь советской деревни, или инженера, столкнувшегося с бытом и чувствами рабочих. Впрочем, искренних энтузиастов коммунизма удивительно мало. Для большинства официальная идеология – просто набор пустых фраз, которые необходимо повторять и слушать с серьезным видом. Для некоторых это – орудие карьеры, способ продвинуться выше, чем на то дают право их знания и способности. Те, кто, воспринимая большевизм всерьез, за немногими исключениями, свернули себе шею на различных уклонах. Для того, чтобы искренно оставаться верным «генеральной линии партии» в ее невероятных зигзагах, надо иметь чересчур гибкую совесть… более гибкую, чем у большинства русских людей. Нельзя не видеть, что советская власть ничего хорошего не дала народу.
Люди стараются уйти в личную жизнь, подальше от политики. Это бегство объясняет многие бытовые черты советской России; иные – большинство – ищут забвения в семье, и потому любовь в России глубже и острее, чем на Западе; другие – в тех немногих удовольствиях, какие им доступны. Что до пути борьбы – он всегда ведет к гибели, но многие идут и по нему, о чем свидетельствует множество процессов, среди участников которых новая интеллигенция составляла весьма значительный процент.
«Вождь. Ленин, которого мы не знали» (Саратов, 1992)
Украшением сборника, имеющего подзаголовок «Ленин, которого мы не знали», являются статьи В. Солоухина и Д. Штурман, чьи имена широко известны читающей публике: «Читая Ленина» и «Блуд на крови».
Не лишена интереса обстоятельная статья А. Авторханова «Ленин в судьбах России».
В. Крутов и Л. Верес, авторы пространного эссе «“Отцы-основоположники” коммунистического рабства», портят свою работу чрезмерностью атак на Ленина. Можно ли упрекать его за то, что он, принадлежал к интеллигентной семье, окончил гимназию, а затем университет, тогда как для выходцев из низов это было трудно или даже недоступно? На такие обвинения легко бы ответить. Ясно, что интеллигенция народу тоже нужна; иное дело – какое употребление Ленин и подобные ему люди делали из полученного ими образования.
М. Штейн убедительно разъясняет наконец происхождение Ильича, в исследовании «Род вождя». Оказывается, предок оного по женской линии, Израиль (Александр Димитриевич) Бланк действительно был евреем; но принявшим православие и дослужившимся, в роли медика, до ранга статского советника и потому получившим дворянство.
Большинство других работ, вошедших в состав книги, незначительно по содержанию. Г. Уэллс, Б. Рессель (по чудовищному написанию тут, Рассел), видевшие советского владыку мельком, мало что важного могут о нем сказать.
В. Чернов и Н. Валентинов описывают свои с ним встречи в те годы, когда он был еще сравнительно мало известен.
Трудно понять, зачем составители книги присобачили к ней, в виде послесловия, глубоко отталкивающий очерк некоего Н. Висецкого, ставящего себе задачу во всем и целиком оправдать пролетарского вождя, и при этом позволяющего себе возмутительные выпады против других участников того же сборника?
С негодованием отметим, что Солоухина он называет почему-то «лукавым» (?) – а следовало бы сказать «честный и проницательный», – а Дору Штурман, и того больше «неистовой» (?!) – когда ее следовало бы охарактеризовать как «умеренную и добросовестную».
Считаем, что включение этого неуместного послесловия составляет большую ошибку! Оно не может полностью отнять у книги ценность, но, безусловно, сильно ей вредит.
Священник Тимофей. «Православное мировоззрение и современное естествознание» (Москва, 1998)
Книга содержит обстоятельную критику эволюционистской теории. Многие из собранных здесь аргументов не являются новыми, но они часто малоизвестны широкой публике. А данная работа специально адресована ученикам старших классов в советских (или там «постсоветских») школах; которым она, без сомнения, будет очень полезна.
Автор бьет эволюционистов по самым больным местам (а он еще часто и не приводит целиком накопившиеся в науке доводы).
Например, вопреки обильнейшему ископаемому материалу, не обнаруживаются со странным упорством переходные формы, каковые должны бы существовать. Не говоря о том, что подобные формы, имейся они, никак не могли бы быть наиболее приспособленными к борьбе за существование; напротив, они бы неизбежно оказались мало приспособленными.
Еще более любопытно то, что как раз ископаемые останки ясно свидетельствуют о том, что люди современного типа, homo sapiens, жили уже в древнейшие периоды, когда им по дарвинским схемам никак не надлежало бы присутствовать в мире. Таков, среди прочих, скелет молодой женщины с Гваделупы, замурованный в цельной известковой глыбе, датируемый специалистами 12-15 миллионов лет.
Другие следы явно говорят (что опять-таки официальной наукой не признается) о существовании в одно и то же время людей и динозавров или других допотопных животных.
Впрочем, археологи постоянно наталкиваются на противоречивые их предвзятым мнениям факты, и их игнорируют или дают им вовсе неправдоподобные объяснения. Когда человеческие скелеты встречаются в пластах, где им не полагалось бы быть, это приписывается тому, что тут, мол, налицо кости индивидуумов, провалившихся в пропасть или упавших в колодец: что, ввиду изобилия таких случаев, не выглядит убедительно.
Вопрос о происхождении жизни, – для материалистов самопроизвольном, – уже давно вызывал недоумения и возражения. Известно насмешливое соображение, что тут нужно бы большее количество совпадений, чем в случае, если бы разобранные частицы часового аппарата при произвольном встряхивании произвели бы действующие часы.
Законы естественного отбора порождают не меньше противоречий. Многие свойства животных никоим образом не связаны с большей, чем у других, приспособленностью к выживанию, а необычайная сложность их говорит о какой-то иной цели в намерениях природы (чтобы не сказать, Бога!).