Другие вещи, отметаемые нынешними учеными, уж очень громко о себе кричат в легендах, распространенных по лицу всего земного шара, как история о всемирном потопе. Трудно и не видеть подтверждения существованию некогда людей одновременно с ископаемыми чудовищами в сказках о всевозможных драконах и змей-горыновичах.
Тогда как происхождение людского рода в целом от единой пары становится все более и более вероятным при исследованиях как генетических, так и лингвистических (о последних составитель книги упоминает только вскользь).
Относительно же создания мира, оно есть, так или иначе, непроницаемая загадка. О разных возможностях мы находим у о. Тимофея подробные комментарии.
Но с точки зрения рассудка, без божественной силы, лежавшей в основе всего, уразуметь происшедшее более или менее немыслимо.
В своем обзоре мы, волей-неволей, опускаем многочисленные примеры, ссылки на работы физиков, химиков, на данные археологии, палеонтологии и т. д., придающие данному труду высокую ценность.
Во всяком случае, горячо его рекомендуем всем, кто интересуется затрагиваемыми в нем проблемами, – а кто может ими не интересоваться? Они близко касаются каждого из нас…
В. Черепица. «Очерки истории православной Церкви на Гродненщине» (Гродно, 2000)
Новая книга профессора гродненского университета В. Н. Черепицы, известного своими трудами по истории Белоруссии, гораздо обширнее по содержанию, чем гласит ее название.
Составляющие ее очерки рисуют сложное и драматическое прошлое не только белорусской Церкви в целом, не только Принеманского Края, как выражается автор, но и всего белорусского народа, хотя в особенности они относятся к западной части страны.
Беларусь, как мы знаем, входила сперва в состав Великого Княжества Литовского, где ее язык являлся государственным, и вера сперва не утеснялась. Присоединение Литвы к Польше изменило положение дел; главным образом после насильственного введения унии, которую масса населения признать не желала. После перехода данного региона под скипетр российских императоров, значительная часть униатов вернулась к православию.
Хотя разнообразность населения возвращенных областей, – поляки, белорусы, евреи, – придавала им своеобразие, и борьба этих элементов между собою, в той или иной форме, продолжалась.
Маятник качнулся в иную сторону, когда образовалась вновь независимая Польша, включавшая в себя западную Белоруссию. Этот период характеризовался попытками полонизации и всяческими стеснениями православия.
Увы, то, что за ними последовало, оказалось еще гораздо хуже! После кратковременной немецкой оккупации здесь прочно утвердились большевики, и их-то уж гонение на Церковь, да и на всю лучшую часть населения было поистине ужасным: с болью в сердце читаешь посвященные времени их господства страницы…
О современности, о последних днях, писатель нам рассказывает сравнительно мало.
Зато интересны красочно даваемые им портреты различных политических и культурных деятелей минувшего: Столыпина, Нилуса, поэта К. Р., ученого Будзиловича…
Любопытны высказывания по животрепещущим вопросам, делавшиеся в разное время и представителями различных слоев. Как, например, слова католического епископа Луцкого, Андрея Липовского вскоре после введения унии: «Унию создали зря, необдуманно, не разузнав хорошенько, желает ли ее население, по легкомыслию и лишь бы удовлетворить честолюбие отдельных лиц; и духовенство, и шляхта, и простой народ не сочувствуют ей». Как видим, и среди поляков были разумные люди, правильно расценивавшие ситуацию!
Или приведем, из совсем недавнего прошлого, датирующееся 1957 годом высказывание иеромонаха Иоанна Снычева: «Решительно надо сказать, что отделение Белоруссии и Украины – чудовищная нелепость, затея провокационная, гибельная и безумная. Впрочем, есть все основания предполагать, что естественное притяжение здоровой русской государственности, когда она будет восстановлена на территории России, решат этот надуманный вопрос достаточно быстро и безболезненно».
Нельзя лучше резюмировать суть дела: пожелаем, чтобы оно так и произошло!
К сожалению, автор, столь компетентный во всем, касающемся его родины, проявляет порою удивительное незнание Зарубежья, в частности русского.
Так, на странице 187 он путает солидаристов с младороссами (!), а на странице 188 сообщает, что «Часовой» издавался в Югославии (!).
Надеемся, что в будущем эти ошибки, досадные, хотя и второстепенные, будут исправлены, что повысит ценность интересной и полезной в целом работы.
Дополним одной деталью биографию митрополита Владимира (Тихоницкого), закончившего свои дни в Париже, в юрисдикции Константинопольского Патриарха. Он занял свой пост после смерти обезумевшего митрополита Евлогия, желавшего подчинить управляемую им Церковь советской Москве.
К чести митрополита Владимира, известного в остальном своим миролюбием, он решительно положил этим тенденциям конец, ответив на претензии Московского Патриарха достойными словами: «Принимаю к сведению, но не к исполнению».
Заслуга покойного владыки была велика: угрозы захвата парижских храмов находившейся в полном подчинении у большевиков подсоветской Церковью, если бы она сбылась, оказалась бы чреватой скверными последствиями.
Ю. Лотман. «Беседы о русской культуре» (СПб., 1994)
Книга представляет собою попытку, – к сожалению, слишком робкую, – реабилитировать русское дворянство и в частности русскую дворянскую культуру.
Увы, у автора чересчур много родимых пятен большевизма… они проявляются, например, в том, что о русских монархах он всегда отзывается враждебно. Молчит о всем том хорошем и разумном, что они делали и, напротив, выпячивает их грехи и ошибки.
Иногда – до смешного несправедливо. Александру Первому он ставит в вину, что тот пытался предотвратить войну 12-го года и был потрясен, когда она стала свершившимся фактом. Право, это делает ему честь! Мысль о неизбежной гибели тысяч его подданных, не говоря уж о врагах, ответственность за которую он должен был на себя брать, не могла не волновать благородного человека, каким он являлся.
Некоторое снисхождение находит у автора только Петр Первый; опять же, – в силу сложившегося у большевиков канона.
Другой стандарт, взятый из того же источника, – культ декабристов (давно бы пора эту схему пересмотреть!) и восторги перед Радищевым: сему последнему отведено примерно столько же места, как Суворову; а разница в талантах и в значении для России у этих двух людей, как никак, громадная! Впрочем, суждения Лотмана[299] о Суворове вообще несправедливы и поверхностны.
Несколько комично, – хотя, в сущности, и похвально, что исследователь своей (и впрямь несколько одичавшей, – но настолько ли уж?) аудитории объясняет, словно маленьким детям: что такое были балы, что такое была дуэль, что такое была дворянская честь. Нам, в эмиграции, эти разъяснения, во всяком случае, ни к чему: мы знаем, что это за вещи, и мы их целиком отнюдь не забыли.
При всем том, со многими высказываниями Лотмана можно полностью согласиться. Он верно отмечает, что быт дворянства пушкинской эпохи оставался в советских условиях «ничьей землей»: «Здесь сказывался прочно сложившийся предрассудок очернительного отношения ко всему, к чему приложим эпитет “дворянский”. В массовом сознании долгое время сразу же возникал образ “эксплуататора”, вспоминались рассказы о Салтычихе».
Совершенно правильна и другая формулируемая им мысль, довольно глубокая: «Так называемая “сексуальная революция”, подкупающая устранением “предрассудков” и, казалось бы, “ненужных” сложностей на пути одного из важнейших влечений человека, на самом деле явилась одним из мощных таранов, которыми антикультура XX столетия ударила по вековому зданию культуры».
Удивляют попадающиеся под пером серьезного ученого грубые ошибки. Так, один из потомков крестьянина Строганова купил себе итальянский титул «графа Сен-Донато». Тут превратно все: речь о Демидовых, а не о Строгановых; Строгановы, если когда-то, очень давно, и были крестьянами, в историю вошли как купцы; да и титул был Сан-Донато, а уж никак не Сен.
В одном месте он сообщает: «Известный приятель Пушкина князь Голицын – редчайший пример дворянина, который никогда не служил». А несколькими страницами далее справедливо уточняет, что в справочнике Л. Черейского не упоминается ни одного неслужащего дворянина. Оно и в самом деле так. Жаль, что он не указывает имени или хотя бы инициалов князя Голицына, которого здесь имеет в виду!
Другие ошибки, более мелкие (типографские иногда, быть может; но вряд ли все) относятся к именам упоминаемых им людей. Например, испанский посол в России во времена Петра Второго и Анны Иоанновны несколько раз помянут в форме родительного падежа: «герцога де Лира». Не поймешь, надо ли понимать герцог де Лир или герцог де Лира? На деле, этого испанского магната, потомка шотландских и английских королей, звали герцог де Лирия.
Бог весть от чего Фридланд становится Фридлендом (английский акцент?), а Вандам – Вандомом. Бенжамен Констан превращается в Бенджамена (по аналогии с Бенджамином Франклином?).
Совершенно ужасная прихоть писать Собаньска вместо Собаньская (а лучше бы Собанская) и склонять Собаньску, Собаньски!
Стихи Гейне даются зачем-то в переводе самого Лотмана, тогда как они уже давно прекрасно переведены А. К. Толстым.
Зато совершенно основательно такое вот наблюдение: «В определенном смысле дворянин, родившийся в деревне, проводивший детство в играх с дворовыми ребятами, постоянно сталкивавшийся с крестьянским бытом, был по своим привычкам ближе к народу, чем разночинный интеллигент второй половины XIX века, в ранней молодости сбежавший из семинарии и проведший всю остальную жизнь в Петербурге».