- Узнаешь?
Шатров пригляделся: на всех карточках, и одиночных и групповых, встречалось одно лицо - белобровое, белобрысое, - несомненно, Ячменев в молодости.
- Узнаю.
- Это, брат, тридцать седьмой год, срочная служба. - Он перевернул лист: - А вот училище.
С фотографии смотрел задорный паренек с круглыми девичьими щеками, видно, ни разу еще не брился. Одет в хорошо подогнанную форму курсанта. А на другой фотографии Ячменев сидел в лейтенантской форме с двумя кубиками на петлицах и в новых честящих ремнях через оба плеча. Волосы на голове только что начинали отрастать - щетинисто топорщились.
Ячменев открыл следующую страницу альбома:
- А это Дальний Восток. Командир взвода. Наскучался о волосах, гляди, какую гриву отпустил.
На Шатрова смотрел молодой командир с гладким зачесом назад, в глазах его - торжественная серьезность.
- Каждый день ходил восемь километров по зарослям в Мигуновку. Восемь туда и восемь обратно. Знаешь зачем? - Ячменев перевернул страницу. - Вот она, укротительница отчаянного пограничного волка!
Алексей невольно засмеялся - так была непохожа та, о ком говорили, на укротительницу.
Она стояла в плохо сшитом ситцевом платье, в грубых брезентовых туфлях, обыкновенная сельская девушка, на грудь через правое плечо спускалась толстая коса. Коса очень красивая - будто чужая.
- Клавдия Сергеевна?
- Она.
Сменилась карточка - Ячменев и его жена с ребенком на руках. Потом шли фотографии, где родители были уже с двумя детьми. Ячменев задумчиво перелистывал альбом, с каждой страницей дети взрослели - годик, два, три.
"Странно, - думал Алексей, - у замполита вроде бы нет детей". Взглянув на печальное лицо подполковника, Шатров понял: об этом спрашивать не нужно.
Ячменев вновь оживился, когда пошли фронтовые снимки. Офицеры были одеты в сшитые фронтовыми умельцами кителя и фуражки. На груди их блестели ордена и медали.
- Вот... Это Гриша Круглое, однокашник, стал Героем Советского Союза. Сейчас полком командует в Забайкалье. А это Ваня Пилипенко. Хороший былпарень. Друг мой еще по училищу. Погиб на Калининском фронте.
Ячменев перевернул несколько страниц, видно, хотел миновать всю войну разом. С листа глянула круглая, стриженная под машинку голова. Снимок был крупный: одна голова и часть тонкой шеи... Бледное, болезненное лицо показалось Шатрову знакомым. Но не успел он узнать, кто это, как Ячменев закрыл альбом. С кухни шла Клавдия Сергеевна с чайником. Алексей посмотрел на нее и поразился. "Конечно, на том снимке она. Только почему острижена под машинку? Может, тифом болела?"
Когда жена вышла в кухню, подполковник сказал:
- Много ей пришлось пережить... Этот снимок, - Он показал глазами на альбом, - сделан после освобождения Клавы из гитлеровского лагеря. Помнишь первую фотографию? Тогда Клава была дояркой в колхозе "Амурский рассвет". Потом окончила зооветтехникум. Война нас застала уже на западе, недалеко от Белостока. Полк вел бои прямо на зимних квартирах. Казармы, склады, классы превратились в огневые точки. Семьи отправили в лес. Потом пришлось отступать в лагерь. Детей фашисты...
Ячменев тяжело вдохнул воздух. Стал молча листать альбом. Мелькали снимки периода учебы в академии. Московские улицы, Кремль, Большой театр. Пейзажи... Ячменев с друзьями стоял то на фоне забайкальской щебенки и багульника, то около готического костела, - наверное, где-нибудь в Германии. Затем шли муаровые, в рубчик, каракумские барханы - это уже местные прелести.
Шатров ждал, когда вернется Клавдия Сергеевна, хотелось рассмотреть ее внимательно. Замполит встал, отнес альбом в шкаф, вернулся с шахматами и принялся расставлять фигуры.
Машинально сделали несколько ходов. Подполковник тихо сказал:
- Да, много трудного у нас в прошлом. И в настоящем, - добавил Алексей, глядя на доску и соображая, где удобнее напасть на противника.
- Да, да, - эхом отозвался Ячменев, двинул пешку и вдруг спохватился: - Что ты имеешь в виду?
Шатрову очень хотелось знать, что действительно думает о современной военной жизни замполит. Ему почему-то казалось, что на работе Ячменев говорит, исходя из официальных установок, по долгу службы, но есть у него и свое личное мнение.
Я хочу сказать, что офицерская жизнь была и в настоящее время осталась тяжелой и безрадостной, - довольно твердо сказал Шатров, умышленно вызывая на спор подполковника.
- Ах, вот как... Ну что ж, не хотел я заводить этот разговор, но если вы сами начали, давайте условимся говорить начистоту, без дипломатии. Теперь, поскольку разговор переходил на деловой, официальный тон, Ячменев уже сознательно перешел в обращении на "вы".
- Я готов.
- Глубоко убежден я, товарищ Шатров, что по натуре вы хороший, порядочный человек, но где-то свернули не туда, заблудились и плутаете теперь по бездорожью.
"Это ты после беседы с Надей стал так думать, - отметил Алексей, - она тебе мои школьные годы наверняка в самом розовом цвете разрисовала".
А замполит продолжал:
- Вам иногда хочется выйти на свет, к людям, но стыдно показаться в том виде, к которому вас привело это бездорожье. Что же предпринять, чтобы изменить эту жизнь?
- Уволиться и заняться делом.
- Хорошо. Осуществляем ваше предложение: вы увольняетесь, я уволился, полковник Кандыбин уволился - все уволились. Что будет дальше?
- Будем работать, кому где нравится.
- Правильно, будем работать.
Ячменев говорил спокойно, но, кажется, спокойствие это давалось не легко.
- Только не там, где захочется, а где надо. Иначе придут иноземцы, засадят тебя за колючую проволоку, и будешь работать. А если откажешься или ослабеешь, они засунут тебя в печь, и останется от тебя и твоей пацифистской болтовни один вонючий дымок!
- Я же не говорил, что всем нужно увольняться, - неуверенно возразил Шатров.
- Не говорил... Сложно все это, друг мой...
Подполковник посмотрел на шахматную доску, передвинул ладью. Спросил:
- Письма получаешь?
- От матери, - коротко сказал Алексей, делая вид, что поглощен шахматами, а сердце у него так и запрыгало от волнения.
- А от Нади?
- Нет...
- И напрасно.
- Так это же не от меня зависит.
Ячменев в упор посмотрел на Шатрова:
- А от кого же это зависит?
- Алексей пожал плечами:
- Не знаю.
- Только от тебя! - уверенно заявил Ячменев.
- О чем вы с ней говорили? - не выдержав, спросил Алексей и опустил голову, почувствовав, что краснеет.
Ячменев или не заметил смущения лейтенанта, или сделал вид, что не замечает. Он рассмеялся и весело сказал:
- Здорово мне от нее влетело!
- Что? - поразился Шатров.
Он даже подумал, не путает ли Ячменев Надю с кем-нибудь другим.
- Вам влетело от Нади?
- Да, и еще как! Так отчитала, что до сих пор ее голос слышу. Мой школьный товарищ Алексей Шатров, говорит, был скромный и стеснительный парень, а здесь, у вас, за несколько месяцев он превратился в пьяницу и распущенного циника. Я никогда бы не поверила, что в армии человек может испортиться. И сейчас не верю. Наверное, только в вашей части такие беспорядки!..
Алексей смотрел внимательно на Ячменева, старался понять - не шутит ли?
- Неужели Надя могла так говорить...
Ячменев опять засмеялся:
- Я, конечно, не ручаюсь, что передаю дословно. Сам понимаешь, официальные формулировки - моя беда, ничего не могу поделать, профессиональная привычка. Но смысл разговора абсолютно точный - можешь не сомневаться.
Алексею хотелось услышать о Наде побольше, но замполит так же неожиданно, как начал этот разговор, закончил его дружеским советом:
- Скажу тебе как мужчина мужчине: не упускай Надю. Эта - та единственная, которую некоторые ищут всю жизнь. Тебе повезло: ты встретил свое счастье еще в юности. Не упускай его!
...Много раз Алексей ходил по Рабату ночью, но только сегодня заметил, какие здесь необыкновенно крупные звезды. Вот бы их Наде показать. И Алексея опять охватил жгучий стыд, который уже не раз обжигал его, когда он вспоминал приезд Нади. Она была здесь. На небе горели вот эти же яркие звезды. А он плелся за ней пьяный и пошлый. Гнусно лез к ней. Нет и не будет ему прощения! Алексей презирал себя. Он с отвращением вспомнил "мушкетеров". Тоже мне друзья - все испачкали: и жизнь, и любовь, и службу.
6
В понедельник на разводе Кандыбин вызвал офицеров на середину строя. Четко печатая шаг по политому асфальту, офицеры подошли. Полковник отдал необходимые распоряжения по организации учебы и работ в предстоящей неделе. Затем Кандыбин обратился к Зайнуллину:
- Товарищ Зайнуллин!
- Я!
Кандыбин громко, чтобы слышали все, сказал:
- Молодые офицеры единодушно признали вас лучшим офицером в полку. Лейтенанты приглашают вас на чай и просят рассказать, как вы начинали службу, как добиваетесь высоких показателей в работе.
Капитан Зайнуллин покраснел и опустил голову. Он всегда смущался, когда его хвалили. "Молодые офицеры признали вас лучшим офицером в полку". Шутка ли! Позади офицеров стоял строй полка, там, конечно, слышали слова Кандыбина. Зайнуллин, охваченный волнением, долго молчал, не зная, что ответить командиру, наконец коротко сказал:
- Есть!
Кандыбин улыбнулся. Но причиной этому была не растерянность Зайнуллина. Полковник был доволен своей хитростью, тем, что она удалась. В другое время и в другом месте Зайнуллина трудно было бы уговорить выступить перед молодыми офицерами с рассказом о своей работе.
Когда полк по окончании развода проходил маршем под оркестр, все ревниво следили за ротой Зайнуллина. Да, тут было на что посмотреть! Рота двигалась мощным монолитным квадратом. Ритм шага сливался с ритмом музыки. Раз! Раз! Раз! Никаких посторонних звуков. Единый четкий удар. Раз! Раз! Раз! Головы у всех обращены в сторону трибуны. Вот мы какие! Вот! Вот! Зайнуллинцы! А впереди роты шел маленький капитан с опаленным до черноты лицом. Он тоже рубил строевым, слегка приседая от усердия. Это шел сам Зайнуллин - краса и гордость полка! Лучший офицер в полку! Лучший! Л