Дочитав записку, граф Сен-Жермен откинулся на спинку кресла и задумался. Ему очень нужно было встретиться с Остерманом. Но за те два месяца, что он провел в Петербурге, графу так и не удалось поговорить с главой российского правительства накоротке. Мало того, они не были даже представлены друг другу, что и вовсе смущало Сен-Жермена. В конечном итоге граф понял, что Остерман избегает его. Почему?
Вопрос был из разряда очень сложных. Докладная записка Шварца немного добавила к образу Остермана, который сложился в голове Сен-Жермена под влиянием донесений тайных агентов и собственных наблюдений. Скорее всего, думал граф, Остерман до сих пор не мог составить определенного мнения о его персоне. Поэтому он считает себя не готовым к встрече с графом — у него просто нет козырей против Сен-Жермена, чего опытный политик и дипломат просто не может себе позволить.
А то, что Остермана очень интересует личность Сен-Жермена, можно было догадаться по большому количеству фискалов, от которых граф не мог избавиться ни днем, ни ночью. Лишь благодаря неутомимости и пронырливости Фанфана, уже вполне освоившегося с реалиями русской жизни и чувствовавшего себя в Петербурге, как рыба в воде, граф мог более-менее свободно сноситься со своими агентами и добывать нужную информацию.
Поначалу и за Фанфаном был установлен негласный надзор, но вскоре в приказе тайных дел решили, что мальчишка не представляет никакого интереса и его оставили в покое. Фанфан, зная, что за ним ведут наблюдение, валял совершеннейшего дурака, при этом сохраняя на своем живом смуглом лице выражение детской наивности и не шибко большого ума.
«Может, мне в состоянии помочь кто-то другой? — подумал граф. — Например, тайный советник Бестужев. Да, это еще та бестия, и он, конечно же, не упускает меня из виду. Точь-в-точь, как Остерман. Поди знай, какие шпионы служат одному, какие другому. Но Бестужев, в отличие от хитроумного, но чересчур прямолинейного Остермана, большой мастер интриг. И он не упустит момент поиграть со мной в игру, которую я могу ему предложить. Это вариант… И все же мне больше импонирует Остерман. Все его хитрости шиты белыми нитками. А вот Бестужев, как сама Московия — скрытный, загадочный, непредсказуемый, хотя внешне само добродушие и покладистость. Играть против него очень опасно, а с открытым забралом — тем более…»
Два месяца поисков Десницы Господней оказались напрасными. Граф никак не мог найти потаенное место, в котором хранилась реликвия. А что такой тайник существовал, Сен-Жермен совершенно не сомневался. При аресте Долгорукова не были найдены фамильные драгоценности, в том числе и сабля дамасской стали, подаренная князю польским королевичем Константином. Поскольку этот вопрос не был главным, следствие не стало акцентировать свое внимание на этом факте.
Где может находиться Десница Господняя? В Раненбургской крепости? Там князь Сергей Долгоруков вместе с семейством находился в ссылке с 1730 по 1736 год. Нет, это вряд ли. В рапорте гвардии подпоручика Петра Румянцева, который арестовал князя, указывалось, что обыск в сельце Фоминки, где на тот момент проживал Долгоруков, был произведен весьма тщательно и, кроме наличности в сумме 8125 рублей, ничего не дал. И уж тем более скрупулезно были досмотрены все вещи, которые семейство князя взяло с собой в Раненбург.
Или в рязанской деревне Корино — любимом месте летнего отдыха князя Сергея? Там у него была усадьба, но ее конфисковали. Место не очень надежное для тайника, в котором могли храниться фамильные драгоценности, и весьма отдаленное. А жена князя, Марфа Петровна, дочь вице-канцлера Шафирова, весьма симпатичная особа, любила блистать на царских балах во всеоружии. Значит, тайник в Петербурге! Скорее всего. У князя был дом и в Москве, но Марфа Петровна не очень привечала старую столицу и бывала там редко.
«Если тайник здесь», — размышлял Сен-Жермен, значит, он находится в доме князя на Мойке, возле здания Конюшенного ведомства. Дом опечатан и стоит пустой. На него наложила лапу царская казна. Но ведь никто не запрещает поселиться там временно, взяв дом в аренду. Граф Сен-Жермен имеет полное право попросить себе такую привилегию. И мотив вполне достоверный — ему надоели гостиничные номера. Даже в таком приятном заведении, как герберг Петера Милле. А за ценой он не постоит.
Но все упиралось в Остермана. Только он мог дать соизволение на аренду дома князя Долгорукова. Или сама императрица. Однако до нее высоковато добираться, да и негоже обращаться к владетельной персоне с такими пустяками. Остерман находится пониже, но он забрался в свою скорлупу и оттуда его никак не выковыряешь. Дать взятку? Не возьмет. Другой бы на его месте взял, но только не Остерман.
Что ж, остаются обходные пути. Они длиннее, но надежнее. И главное, на непредвзятый взгляд, вполне приличные. Ведь взятку нужному человеку можно дать и не напрямую, а опосредованно. Например, проиграть в карты крупную сумму.
Граф выяснил, что Остерман был поклонником карточной игры. Скорее всего, потому, что картами сильно увлекалась и сама Анна Иоанновна. Обычно он играл в «фараон» или «кинце». Правда, первый кабинет-министр очень не любил проигрывать и, когда случался такой конфуз, он места себе не находил. При этом удачливый соперник по карточной игре на некоторое время становился его личным врагом. «Что ж, притворимся болваном», — улыбнувшись, подумал Сен-Жермен.
Его размышления прервал Густав. Он вошел в гостиную без стука и сказал:
— Милорд, к вам господин… э-э… Педрилло[58]. — И тут же добавил, виновато отводя взгляд: — Он так представился… — Густав не только хорошо знал русский язык, но вдобавок и некоторые его смысловые нюансы.
Граф рассмеялся и ответил:
— Зови. И пусть нам подадут фруктов и хорошего вина. По-моему, в винном погребе господина Милле есть превосходный тентин[59]. Он хранит его для особых случаев, но скажи ему, что я настоятельно попросил. Уверен, он не откажет. Думаю, что господину Педрилло это вино придется по вкусу. Он любитель сладкого.
Густав, поклонившись, вышел, и спустя считанные секунды перед графом предстал и сам Педрилло, любимый шут Анны Иоанновны.
Повстречайся он графу на улицах Петербурга, Сен-Жермену и в голову не пришло бы, что этот франт исполняет при дворе шутовские обязанности. Шут был в белоснежной рубашке с кружевными манжетами. Разрез на груди украшали кружевные оборки — жабо. Поверх белого камзола из шелковой ткани, украшенного вышивкой, он надел красный бархатный кафтан, пошитый в талию. Рукава кафтана были с широкими, почти до локтя, темно-синими обшлагами. Борта кафтана и обшлага украшало серебряное шитье и пуговицы из позолоченного металла. Узкие панталоны-кюлоты застегивались на пуговицы, а ноги шута обтягивали белые шелковые чулки, которые носила только знать.
Что касается обуви, то низкорослый Педрилло предпочитал украшенные серебряными пряжками башмаки на высоком каблуке. На голове у него был напялен белый напудренный парик, а лицо густо нарумянено. В руках он держал трость и шляпу-треуголку, украшенную перьями.
И тем не менее, несмотря на внешний лоск, присущий людям знатным и вполне обеспеченным, черты лица шута выдавали в нем низменную, корыстную натуру. Граф заметил, что при виде золотой табакерки, украшенной четырьмя крупными рубинами, которая лежала на столе, черные глаза Педрилло вспыхнули поистине дьявольским огнем.
Мысленно торжествуя, — кажись, рыбка сама идет на приманку! — Сен-Жермен поднялся и ответил на приветствие шута вежливым поклоном.
— Прошу вас, мсье… сюда, — указал он на кресло возле ломберного стола, накрытого белой скатертью. — Я чрезвычайно признателен вам за то, что вы отнеслись благосклонно к моему приглашению.
— Милорд, к чему такие реверансы? — несколько развязно ответил шут. — Разве я мог не прийти на встречу с самим графом Сен-Жерменом? Мои потомки этого мне не простили бы. Ваша слава бежит впереди вас.
— Помилуй бог, о чем вы? — фальшиво удивился граф. — Моя незначительная персона не идет ни в какое сравнение с личностью приближенного русской императрицы.
— Ну-ну, милорд, не нужно скромничать… — Шут ухмыльнулся. — Человек, принятый во всех европейских дворах, дипломат, композитор, художник, скрипач, выдающийся алхимик никак не может быть незначительной персоной.
«Не прост, сукин сын, далеко не прост… — думал граф, изображая смущение. — Ай да итальяшка, ай да паяц! Кто же это внес ему в уши мои биографические подробности? Неужто сама императрица заинтересовалась мной и навела справки через дипломатическую службу? Тогда понятно, откуда ветер дует…»
— Это всего лишь таланты, которыми наградил нас Господь, — ответил граф. — Должен вам сказать, мсье, что я как скрипач вам и в подметки не гожусь. Люди, которым посчастливилось слушать ваши концерты, в восхищении.
— Я думаю, они преувеличивают… — Теперь уже шуту пришла очередь смутиться; тем не менее, грубую лесть Сен-Жермена он принял за чистую монету.
— Не буду настаивать, — сдался граф. — Но этим людям я верю, они понимают толк в музыке…
В этот момент вошел Густав и принялся сервировать стол. Увидев запыленные бутылки тентина и мальвазии, Педрилло в вожделении невольно облизал губы. Такие дорогие вина даже на дворцовых пирах подавали не часто.
Шут пил вино да нахваливал. А сам думал: «Что ему угодно? Не верю, что столь известный — даже знаменитый — человек, дворянин, пригласил меня всего лишь для того, чтобы познакомиться. И уж тем более невероятно, что графу Сен-Жермену понадобилось мое покровительство. Он на короткой ноге с де Шетарди, а у того имеются большие связи среди приближенных матушки-государыни… И все равно, у графа что-то на уме. Скорее всего, он затевает какую-то интригу и мыслит дать мне в ней небольшую, но важную роль. Не продешевить бы…»
Педрилло невольно бросил взгляд на руки графа и даже зажмурился от сияния бриллиантов. Таких перстней не было даже у самого Бирона. Поговаривали, что у герцога Курляндского (Анна Иоанновна присвоила этот титул своему фавориту в 1737 году), который славился корыстолюбием и мздоимством, есть целый сундук, набитый драгоценными камнями почти доверху. Иногда шут даже подумывал, а не собрать ли ему надежных людишек из соотечественников, коих немало шлялось по Петербургу в поисках приличного заработка (а еще лучше — богатого покровителя), чтобы основательно почистить бироновкие закрома, больше похожие на царскую сокровищницу, нежели на сбережения на «черный» день бывшего студента-недоучки Кенигсбергского университета, пьяницы и картежного шулера.