— Глупости! — фыркнул Фанфан. — Он этот… как его?.. А, вспомнил! — алхимик. Ученый. Все возится со склянками разными, на огне их подогревает, что-то там смешивает…
— Вот-вот! — подхватил Антипка. — Сказывали, что он может превращать металлы в золото, выращивать редкой красоты алмазы, умеет улучшать драгоценные камни, избавлять их от изъянов и увеличивать жемчужины. И кому это под силу? Только тому, кого отметил сам сатана.
— Не знаю… но то, о чем ты говоришь, видеть мне не доводилось. А насчет камней… да, у него их много. Большущие! Немалых денег стоят. Но это ничего не значит. Милорд — богатый человек. И меня он не обижает. Куда мне от него? — тут Фанфан вспомнил о Винтере, а также тех, кого он оставил в Париже, и помрачнел; знал бы его друг, что он слуга четырех господ…
Антипка мгновенно скис.
— Значит, надежды на тебя никакой… — сказал он упавшим голосом. — А еще друг называется…
— Так ведь зима… — выкрутился Фанфан.
— И то правда… — Антипка тяжело вздохнул. — Придется подождать до лета. А ты и вправду решился? — спросил он с надеждой.
Удивительно, но Антипка с некоторых пор начал считать Фанфана едва не земляком. Может, потому, что бывший грум дядюшки Мало уже изъяснялся на русском языке, почти как коренной житель Московии, а возможно, из-за живости характера веселого и разбитного парижанина, который мог запросто наладить дружеский контакт с кем угодно.
Что касается Фанфана, то ему, в принципе человеку городскому, не очень светила перспектива жить в каких-то дебрях. А если учесть обещание Винтера сделать его богатым, то и вовсе на идее гарсона с «Австерии» нужно поставить крест. Вот только как это сделать, чтобы не обидеть Антипку и не разругаться с ним… С некоторых пор он начал приносить Фанфану очень ценную информацию, которую тот равномерно распределял между Сен-Жерменом и Винтером.
Надо же — Антипка хочет построить скит… Впервые о скитах Фанфан узнал, подслушав разговор каторжан. Звон кандалов на улицах нового города был привычен, как и лязг лопат. Это шли на работы прикованные к «связке» — длинной цепи — каторжники. «Каторжный двор» находился на Городовом острове, сразу за Кронверком. Это были несколько длинных строений — бараков, где зимой жили галерные арестанты.
Обычно летом каторжники, прикованные к веслам, гребли на галерах, а зимой били сваи для фундаментов домов. На ночь их вели в острог и приковывали к стенкам или клали в «лису» — длинное, распиленное по длине бревно с прорезями для ног, которое запирали на замок.
Жизнь этих изгоев в Петербурге была короткой. Выживали немногие, в основном увечные, непригодные к работе. Они питались подаянием. Вид колодников, которые, распевая жалобные песни и обнажая свои уродства и раны, попрошайничали на улицах Петербурга, возмущал городские власти, но они ничего не могли поделать с этой бедой. А может, просто руки не доходили.
В конце сентября по срочному заданию графа Фанфан пробрался на Галерный двор, что на Адмиралтейском острове. Там он должен был передать записку мастеру-голландцу, которого звали Гроттен. Дожидаясь, пока голландец сойдет со стапелей вниз, Фанфан с интересом рассматривал уже готовые к спуску на воду скампавеи[78]и по устоявшейся привычке прислушивался к тихим разговорам плотников-каторжан.
— …В скит надо, братцы, уходить, в скит! — горячился худой, как щепка, каторжанин с рваными ноздрями. — Помрем мы здесь… подохнем, аки скотина!
— Придержи язык, Афанасий! — строго одернул его угрюмый бородач, у которого не было одного уха; его звали Яким. — Иначе тебе точно его вырвут. Мало тебе ноздрей…
— А, все едино! — зло отмахнулся Афанасий. — Пусть сначала поймают. Ну, а ежели застигнут… живым я им больше не дамся.
— Скит — это хорошо-о… — мечтательно протянул третий по имени Фрол; это был широкоплечий малый совершенно разбойного вида. — Поди, достань нас оттуда. Главное, найти такое место, чтобы поближе к столбовой дороге…
Афанасий хищно оскалился.
— Руки чешутся пощипать господ… — процедил он сквозь зубы. — Эх, были времена!
На этом их разговор закончился, потому что появился мастер Гроттен и разразился виртуозной бранью, мешая русские, немецкие и голландские слова. Каторжники быстро разошлись по своим рабочим местам, а Гроттен, который еще не знал Фанфана, увидев мальчика, грозно рявкнул:
— Ти шито здес делаль русиш свиненок?! Марьш, марьш, шнелле! — И замахнулся палкой с бронзовым набалдашником.
Такая палка служила на верфях своего рода опознавательным знаком мастеров. Ею было очень сподручно охаживать по ребрам провинившихся или нерадивых рабочих.
— Потише, гер Гроттен! — с достоинством сказал Фанфан по-немецки. — Я к вам по делу… от милорда.
На Гроттена словно вылили ведро ледяной воды. Мастер не поверил своим глазам и ушам — какой-то оборванец принес ему весточку от самого Сен-Жермена! И он говорит на немецком языке! Фантастика… Действительно, Фанфан был одет в настоящую рванину, так как в этих местах дети ремесленников и вольнонаемных рабочих одевались именно таким образом. Поэтому никто не мог заподозрить в нем иностранца…
Вспомнив про этот случай, Фанфан рассмеялся.
— Ты чего?! — удивился Антипка; а потом обиделся: — Я говорю серьезно, а ты смеешься! Нехорошо так.
— Прости, Антипка… — Фанфан покаянно опустил голову. — Это мне вспомнилось… а, неважно! Давай доживем до тепла, а там видно будет. В общем… я не против, но не все от нас зависит…
Давая такое обещание, Фанфан считал, что ничем не рискует. Сен-Жермен как-то в разговоре обронил, что вскоре они могут возвратиться в Париж. Откуда у графа появилась такая уверенность, подросток не мог знать. Но он уже понял, что Сен-Жермен не зря поселился в доме князя Долгорукова — слуги графа методично, день за днем, обыскивали комнаты, простукивая стены и даже иногда срывая деревянные полы в спальнях.
Похоже, цель Сен-Жермена уже близка. Но что он ищет? Этот вопрос очень интересовал Фанфана. И не только его. Он знал, что за событиями в доме Долгоруковых весьма пристально следит Винтер, используя для этих целей глаза и уши Фанфана.
Мальчик как-то осмелился спросить его об этом, но Винтер впервые за время их знакомства грозно нахмурился и ответил: «Всему свое время. И запомни, мой мальчик, простую истину: меньше знаешь, крепче спишь. Это как раз тот самый случай. Но как только Сен-Жермен засобирается обратно в Европу, я должен узнать об этом первым!»
Вьюга снаружи избы завыла, как раненый зверь, и сильный снежный заряд сотряс стены. Мальчики невольно притихли и прислушались. И Фанфан, и Антипка, не сговариваясь, подумали: «Что принесет мне следующий год?»
Глава 17
Антип пришел вечером, и не один. С ним были два крепких мужика. Они вежливо поздоровались и остались стоять возле двери.
Весь день, начиная с обеда, Глеб маялся какими-то неясными предчувствиями. У него была очень развита интуиция, которая не раз выручала Тихомирова-младшего из разных передряг. Иногда ему даже казалось, что это ясновидение. Но он был человеком вполне цивилизованным, притом достаточно грамотным и образованным, чтобы верить в разную чепуху. Конечно, он не отметал с порога того факта, что в мире существуют люди с экстраординарными способностями; отнюдь. Но считать себя характерником, таким как были, по словам отца, их предки, Глеб не имел ни малейшего желания. Это было просто нелепо. Представив себя в образе обезумевшего берксерка, размахивающего дубиной, он рассмеялся. «Картина маслом…», — вспомнил Глеб слова героя из какого-то фильма.
Ему приходилось драться за свою жизнь, но вполне по-современному — с огнестрельным оружием в руках. И головы при этом он никогда не терял. Мало того, Глеб старался избегать таких ситуаций и никогда по своей инициативе не лез на рожон. В принципе он был кабинетным ученым, который раз в год устраивал себе активный отдых в виде поездок в «поле» — на раскопки (увы, почти всегда они были незаконными).
Похоже, состояние Глеба передалось и Жуку. Он вдруг замкнулся, стал молчаливым и большей частью сидел на пороге и курил сигарету за сигаретой. При этом его лицо разительно переменилось, словно он снял маску, под которой был спрятан совсем другой человек. «Что это с ним?» — подумал удивленный Глеб. И даже спросил:
— Ты, случаем, не болен?
— Хандра… Наверное, от того пойла, которым нас угощал Антип. Водочки бы холодной… с полкило. А на закусь — селедка, лучок и краюха «бородинского» хлеба. Вот тогда бы я точно ожил. А так… лезет в голову разная хрень. Сон вот приснился… — Жук час поспал после бани. — Думал, что кондрашка меня хватит. Бр-р!
Глеб тактично промолчал, не стал расспрашивать Жука о его сновидениях.
К снам он относился настороженно, потому что в них обычно отображаются людские страхи и неосознанные переживания по разным поводам, нередко в сонном состоянии трансформирующиеся в сонмы кровожадных чудовищ. Проснувшись, Тихомиров-младший старался немедленно выбросить из головы всю ту чушь, которая явилась перед ним из бездны подсознания.
Глянув на Антипа, Глеб сильно удивился. Таким его он еще не видел. На Антипе был надет старинный кафтан тонкого синего сукна с позолоченными пуговицами, под которым виднелась белая рубаха с кружевами. Узкие — практически в обтяжку — светло-серые брюки он заправил в высокие сапоги-ботфорты, пошитые не из юфти, как должно, а из первоклассного хрома. На груди Антипа висела пластина светлой стали с рисунком — «изморозью» — с чеканным изображением анка и растительного орнамента. Звенья цепочки, к которой она крепилась, были выполнены в виде крохотных еловых шишечек.
— У нас что, костюмированный бал намечается? — спросил Глеб.
— Что-то вроде того… — уклончиво ответил Антип.
— Но у меня, кроме ветровки, джинсовых брюк и кроссовок, ничего другого нет. Может, у тебя, Антон, имеется хотя бы халат, чтобы загримироваться под старика Хоттабыча? Чалму я найду из чего соорудить.