Она подошла к нему почти вплотную. Глеб словно просветил девушку рентгеном и увидел ее маленькие тугие груди Венеры, тонкую талию и крутые бедра, от вида которых может сойти с ума любой нормальный мужик. Ночные видения почти призрачной амазонки на лихом коне приобрели живую горячую плоть, которая к тому же почему-то начала дышать глубоко и прерывисто.
— Ты мой суженый, — сказала она мелодичным грудным голосом, прозвучавшим в голове Глеба песней коварных обольстительниц-сирен, которые завлекали Одиссея на свой остров. — Испей… — Она протянула ему кубок. — До дна…
Не осознавая, что он делает, Глеб взял кубок и начал пить. Вино было совершенно незнакомое — густое, ароматное и, судя по спиртным парам, которые щекотали обоняние, очень крепкое.
Увы, допить вино Глебу не дали. Кто-то с силой придержал его руку с кубком, и когда Глеб поднял глаза, то увидел, что это был тот самый былинный удалец. Отверженный жених смотрел на Тихомирова-младшего с таким зверским выражением, что Глеб понял — сейчас он получит от парня по мордам.
Но этого не случилось, хотя в толпе раздался единый вздох. Отняв у Глеба кубок, парень твердо сказал, обращаясь к старейшинам:
— У меня есть ПРАВО МУЖЧИНЫ! Это наш закон. Или кто-то хочет его оспорить?
Ответом ему было гробовое молчание. Даже старейшины превратились в безмолвные столбы. Глеб бросил быстрый короткий взгляд на Марию. Лицо девушки было совершенно спокойным, но сильно потемневшие глаза выдавали бурю, которая бушевала у нее в душе. Возможно, это и не была ненависть к парню, прервавшему течение старинного обряда, но Глебу очень не хотелось бы очутиться на его месте.
Впрочем, спустя минуту он готов был поменяться ролями с нарушителем древних традиций… Выдержав паузу, парень резко сказал:
— Я требую поединка! Кто победит, тот получает ВСЕ.
В толпе пошло волнение. Похоже, народу не понравилось слово «ВСЕ», отметил про себя Глеб, который, кажется начал читать мыли деревенских жителей. Поединок… Что он собой представляет? А, какая разница!
«Не буду я драться! — решил Глеб. — Пусть этот деревенский козырь забирает себе это сокровище. Хорошая пара будет. Хотя… оно, конечно… коснись чего, вот тебе и пожалуйста. М-да… Нет и еще раз нет! Прекрати дурацкие мечтания! Не до жиру, быть бы живу…»
Наконец и старейшины зашевелились. Вперед выступил Антип. Он строго сказал:
— Одумайся, Донат! Не по разуму затевать поединок супротив воли Хранительницы.
— А ты знаешь ее волю?! — глаза Доната горели грозным огнем. — Тебе известно, что она думает?! И потом, пока Мариетта не прошла обряд очищения, ее нельзя считать полноценной Хранительницей. Сейчас она всего лишь простая девушка — такая, как и все остальные. Разве я не прав?
— Прав… Прав… — одобрительно загудела толпа.
«Похоже, в Жмани я не котируюсь, — обиделся неизвестно на кого Глеб. — А мне на это наплевать! Отпустили бы мою грешную душу на покаяние…» Так он думал, но интуиция ему подсказывала, что на этом дело не кончится.
— Есть выход, — вдруг услышал Глеб знакомый голос. — Чтобы не доводить ситуацию до смертоубийства…
Тихомиров-младший поднял голову и увидел, что рядом с Антипом встал Виктор. А последняя фраза в его короткой речи предназначалась ему, Глебу, — для запугивания — потому что Виктор не сводил с него ненавидящих глаз.
— Этот чужак имеет право отказаться от предложения Марии, — веско продолжил Виктор. — Сам отказаться, без нажима с нашей стороны.
— Он не чужак! — резко возразил Антип. — Он родственник нашей бывшей Хранительницы!
— Из-за глупых предрассудков ты хочешь сделать Донне, моего сына — сына Первосвященника! — и Хранительницу несчастными?! — резко и зло спросил Виктор. — Они выросли вместе, они с детства любили друг друга. И если бы не этот приблуда… — Виктор от ненависти заскрежетал зубами.
Донат — сын Виктора?! Вот так номер. Да уж, в этих жманьских хитросплетениях без бутылки точно не разберешься…
Антип потупился и промолчал. Теперь все взгляды были устремлены на Глеба. Наконец общее мнение высказал столетний старец с длинной седой бородой:
— Пусть чужак сам скажет… Вольному — воля…
— Да, пусть скажет! — поддержала его толпа.
Глеб оцепенел. Что делать?! Отказаться от Марии? Да, отказаться! Какие проблемы? Он все равно не собирается жить в этой Жмани.
«Стыдно-то как… — Мысль вползла в мозги, как холодная скользкая змея. — Она думала что ты мужчина, мсье Тихомиров, а ты трусливое городское чмо. Как она на меня смотрит… Драчка будет, судя по всему, вполне конкретная. Победитель получает ВСЕ? То есть, ежели я не ошибаюсь в своих предположениях, ему будет принадлежать и жизнь побежденного. Не хило. Каменный век, блин! Нет — ближе. Средневековый рыцарский турнир. И чем нам предстоит сражаться? Наверное, цепами для обмолота пшеничных снопов. Или на кулаках? Тоже для меня не мед. Вон какие гири у этого орла… Вмажет раз — и поминай как звали. Купец Калашников, ядрена мать…»
— Мы слушаем тебя! — прервал несколько затянувшуюся паузу Виктор.
И Глеб, неожиданно даже для самого себя, решился. Сурово сдвинув брови, он отчеканил:
— Ваш закон — это и мой закон. Поединку быть. Я принимаю вызов.
И тут же испуганно подумал: «Мать моя женщина! Что я такое сейчас ляпнул?! Неужто это мои слова? Ой-ей. Пора плести лапти… а лучше бы рвануть отсюда когти, пока трамваи ходят…»
Он поднял голову — и увидел устремленный на него загадочный и одновременно сияющий взгляд Марии-Мариетты. В нем читалось такое немыслимо сладостное предвкушение, что из головы Глеба вмиг исчезли разные посторонние мысли и ему показалось, будто он воспарил под небеса.
Глава 18
Остерман сидел дома, в своем кабинете, одетый в парчовый халат с золотым шитьем, и прикладывал к больным ногам мешочки со льдом. Холод заставлял отступить боль, и Андрей Иванович постанывал от облегчения.
Мнимая подагра, за которой он долго укрывался, как за щитом, когда не хотел заниматься какими-то государственными делами, входящими в противоречие с его видением ситуации, в конечном итоге к лету 1741 года превратилась в настоящую болезнь, и теперь генерал-адмирал редко выходил из дому. Поскольку своему секретарю он не очень доверял (собственно, как вообще всем, кто не был его родственником), его постоянной собеседницей, а иногда и советчицей была жена Мавра Ивановна, в девичестве Стрешнева.
Она же и лечила мужа с помощью травок и ягод: заваривала чаи из фиалки, плодов шиповника и мяты, делала мазь из перетертого в порошок древесного угля и семян льна, заставляла Андрея Ивановича фунтами есть виноград, следуя совету какой-то знахарки.
Остерман, несмотря на то, что боль понемногу отступала, особого облегчения не чувствовал. Но оно больше касалось не физической немощи, а его положения на властном Олимпе.
В принципе Андрей Иванович не мог жаловаться на судьбу, которая вознесла его так высоко. Главный его враг, фельдмаршал Миних, отстранен от должности первого кабинет-министра в марте, и Остерман снова, как и в прежние времена, задает тон в политической жизни России, а значит, и Европы. Императрица к нему благоволит, враги поджали хвосты, как шелудивые псы, и тихо скулят в подворотнях, канцелярия тайных розыскных дел снова в его прямом подчинении. Все как будто идет хорошо и плавно.
И все же, и все же… Опытный дипломат и царедворец, Андрей Иванович нутром чуял, что опять затевается какая-то интрига. С кем она связана, у Остермана особых сомнений не было. Конечно же, с Елизаветой Петровной. Эта простоватая с виду красавица-хохотунья была не так наивна, как могло показаться, и в последнее время заимела большой вес и значимость в глазах гвардейских офицеров. Дочь Петра Алексеевича — этим все сказано.
А он — дурень! Дурень! — самонадеянно решил показать, кто в государстве Российском истинный хозяин и не дал цесаревне принять персидское посольство, которое прибыло в Россию для встречи с Елизаветой Петровной. Это был непростительный промах. Пожалуй, один из немногих за всю его длинную и непорочную службу российскому престолу.
Остерман вспомнил слова цесаревны, которые она в ярости просила ему передать: «Наш новоиспеченный граф забывает, кто я и кто он сам — писец, ставший министром благодаря милости моего отца… Он может быть уверен, что ему ничего не будет прощено».
Задумавшись, Андрей Иванович не услышал, как с порога кабинета его окликнула жена. Тогда она подошла к креслу, в котором он сидел, и мягко прикоснулась к плечу.
— А, что?! — вскинулся Остерман. — Мавра Ивановна, что случилось? — Жена выглядела немного встревоженно. — Опять кличут во дворец? Пошли их ко всем чертям! Я болен… болен!
— Андрей Иванович, к тебе на прием просится иностранец, кажется, англичанин.
— Дипломат?.. — удивился Остерман.
— Нет. Личность незнакомая.
— Он в своем уме?! Частных лиц я принимаю только по предварительной договоренности. Передай ему, что у меня масса государственных дел, потому принять его не могу. Если он будет настаивать, скажи секретарю, пусть запишет его… м-м… на сентябрь. Как он представился? — спохватился Остерман.
— Барон Винтер.
— Винтер, Винтер… Это имя мне ничего не говорит. Гони его прочь! Надоели мне все эти искатели легкой жизни, приключений и больших денег. Все просят протекцию. Россия им словно медом намазана. Так и летят… словно трутни. За редким исключением.
— Знаешь, он какой-то странный… Весь в черном и взгляд у него, как у колдуна. Очень неприятный тип.
— Иди, душенька, иди… Пусть проваливает… со своим колдовским взглядом. Мне тут только всякой нечисти и не хватало. Я болен!
Мавра Ивановна вышла. Остерман уже приготовился выпить чашку целебного отвара, который успел остыть, пока он предавался размышлениям, но тут дверь кабинета отворилась снова, и смущенная жена с виноватым видом предстала перед Андреем Ивановичем.
— Ну что там еще? — недовольно спросил Остерман.
— Вот… — робко ответила Мавра Ивановна, протягивая к мужу руку с открытой ладонью.