Мариетта лукаво улыбнулась, словно подслушала нескромные мысли Глеба, и налила вина в фужеры на высоких ножках.
— Испей, — сказала она. — Испей ЗВАНЫЙ…
Ее голос прозвучал в голове Глеба серебряными колокольчиками. Он был одновременно и бархатным, и хрустально-чистым, и звонким.
Глеб машинально взял фужер и выпил до дна. Его вдруг охватила молодецкая удаль. Эх, пропадать, так с музыкой!
— Плесни еще, — сказал он, нахально улыбаясь.
Сказал — и удивился. Фраза, которую можно произнести за секунду-две, в его устах растянулась едва не на полминуты. Создавалось впечатление, что Глеб неожиданно стал косноязычным.
Мария-Мариетта исполнила его просьбу с удивительной грацией, и Глеб, чтобы скрыть смущение, снова осушил свой фужер до самого донышка. «Напьюсь, а там хоть трава не расти!» — подумал он с гусарской удалью.
«Ведьма, ведьма! — вдруг зазвучал у него в голове чей-то чужой голос. — Уходи, беги от нее, парень! Пропадешь!» Глеб тряхнул головой и голос исчез. Мариетта смотрела на него исподлобья остро и пытливо. Неужели она поняла, что кто-то пытается помешать их рандеву?
Вино ударило в голову с такой страшной силой, будто на Глеба наехал поезд. Он совсем поплыл. Но его движения по-прежнему были четкими, и, глядя со стороны, никто не сказал бы, что он пьян. Его состояние выдавала лишь бессмысленная улыбка и вмиг поглупевшие глаза, которые смотрели на девушку со страстью и неистовым вожделением.
В какой-то момент она вдруг поднялась и подошла к Глебу. Он машинально встал, а затем, сам не понимая, что делает, поднял Марию на руки и понес ее к постели. Они упали в накрахмаленные простыни… — и началось сплошное безумие.
Никто из них не проронил ни единого слова. Слова были просто лишними. В спальне слышались только страстные стоны, охи и ахи и учащенное дыхание. Так продолжалось довольно долго. А потом раздался крик, который, казалось, услышала вся Жмань. Это в пароксизме любви кричала Мария-Мариетта…
Глеб лежал на кровати, полностью опустошенный. За окном занимался рассвет, но какое ему было дело, который час? Все произошедшее ночью казалось нереальным. Они сливались в экстазе много раз, Глеб даже сбился со счета. Он повернул голову и слабо удивился — на смятой постели, кроме Глеба, никого не было. Когда ушла Мариетта, он понятия не имел.
Глеб сел и посмотрел на кровать повнимательней. На белоснежной простыне виднелись пятнышки подсохшей крови. Значит, Мариетта была девственницей… А он подумал, что это ему показалось. Впрочем, ночью он вообще ни о чем не думал. Его охватила такая безумная всепожирающая страсть, которой Глеб никогда в жизни не испытывал. Ночью он был не интеллигентным человеком, кандидатом наук, а примитивным животным, оленем-самцом во время гона.
«Меня чем-то опоили…» — вяло подумал Глеб и подошел к столику. Он по-прежнему был накрыт, только вместо графина стояла запыленная бутылка с пробкой, залитой сургучом. Глеб откупорил ее, наполнил фужер густым выдержанным вином и выпил мелкими глотками, наслаждаясь незнакомым, но очень приятным ароматом и бархатной крепостью напитка, который не обжигал, а согревал.
Попав в желудок, вино произвело там фурор. Во-первых, Глебу сильно захотелось есть, будто он голодал не меньше трех суток, а во-вторых, утреннюю вялость будто рукой сняло. Тихомиров-младший снова почувствовал себя молодым человеком, полным сил и творческих замыслов.
Но удивительное дело — неистовая любовь к Марии-Мариетте, которую он испытывал ночью, куда-то испарилась. В его смущенной душе остались лишь островки немыслимого блаженства, которые таяли очень быстро — как льдинки в бокале с виски. И в сознании Глеба по-прежнему копошилось смутное подозрение, что его обманули, что ночные события — всего лишь приятный сон, навеянный каким-то зельем.
Глава 20
Весенний паводок наделал в Петербурге немало бед. Высокая вода практически разрушила неказистый домик Антипки. Его семья ютилась у дальних родственников, пока отец с братьями восстанавливали порушенные стены жилища и крыли крышу, а сам гарсон ночевал на кухне «Австерии». Сердобольный повар-немец отвел ему угол, где мальчик и коротал ночь.
Для немца это было выгодно и удобно — всегда на подхвате лишние руки. Поэтому сон Антипки был короток и беспокоен, так как его нередко заставляли помогать еще и поварятам, работающим в ночную смену. Днем бледный и отощавший Антипка досыпал на ходу, слоняясь между столами с видом сомнамбулы.
«Все равно убегу! — жаловался Антипка своему другу Фанфану. — Нет покоя ни днем, ни ночью. Батя совсем озверел, как приду домой, обязательно выпорет. За что? Кабы знать… Поди, считает меня, как и братья, белой костью, дармоедом. Это меня-то! Всю семью кормлю. А он еще и денег требует на выпивку. Мне и самому деньги нужны. Тяжко…»
Фанфан сочувствовал Антипке, но в побег идти не соглашался даже из чувства товарищества. Его страшили русские просторы, которые ему довелось увидеть через окно дормеза. Фанфан не представлял, как можно жить в лесном скиту, вдали от людей и вообще от мира. Это же какая скука! Всю свою сознательную жизнь он провел среди бурлящей человеческой массы и чувствовал себя в этом котле страстей, как рыба в воде.
И потом, Фанфан не оставлял надежд на Винтера, пообещавшего сделать его богатым человеком. Правда, в последнее время подросток начал немного сомневаться в намерениях своего покровителя, потому что мсье Винтер стал резок с ним, груб и раздражителен. Наверное, на него так подействовала атмосфера Московии, где господа с простым людом особо не церемонились.
Что касается Сен-Жермена, то Фанфан почти его не видел. Граф мотался по всему Петербургу, начиная с утра и до поздней ночи. Ночью ему тоже не было покоя, так как Сен-Жермена, успевшего за год стать петербургской знаменитостью, часто приглашали на балы и ассамблеи, где он пользовался большим вниманием девиц на выданье и их великосветских мамаш.
Кроме того, граф несколько раз ездил в Москву и Стокгольм. Чем он занимался, начиная с зимы, было большой тайной. К этой тайне допускались только самые доверенные слуги Сен-Жермена, в число которых Фанфан не входил. И не потому, что граф ему не доверял, а по причине своего малолетства. Видимо, дело, которое затеял Сен-Жермен, было очень серьезным и опасным.
Поиски в доме продолжались, но как-то вяло; похоже, графу было не до них Из-за этого Винтер сидел в Петербурге, как на иголках. Он все хотел дознаться, чем так озабочен Сен-Жермен, но Фанфан лишь разводил руками — увы, это не в его скромных силах.
Мальчик даже подслушать не мог, о чем граф в своем кабинете разговаривал с людьми, которые обычно приезжали (вернее, приплывали по Неве; как сообразил Фанфан, чтобы за ними не могли проследить) к нему под покровом ночи и старались не показывать свои лица. Куда бы Фанфан не ткнулся, у него на пути всегда вставал китаец Ван, невозмутимый и молчаливый, как бронзовое изваяние буддийского божка.
Китайца подросток боялся, как никого иного. Казалось, что он видит человека насквозь. Когда Ван обращал на него свои узкие раскосые глаза, Фанфану хотелось немедленно куда-нибудь спрятаться. Хорошо, что он был постоянно при Сен-Жермене. В противном случае вездесущий сторожевой пес графа точно узнал бы про большую тайну Фанфана, появившуюся у него с некоторых пор.
Все случилось в конце мая. Изнывающий от безделья Фанфан, который теперь больше сидел на месте, чем бегал по поручениям графа, мечтал раскрыть тайну привидения. Он вспомнил, что рассказывал о привидениях конюх дядюшки Мало старый Цезарь. Будто стоит лишь проследить, в каком месте оно исчезает, а потом копай там и найдешь клад. Цезарь божился, что привидения охраняют несметные сокровища; только по этой причине они не могут упокоиться с миром как честные христиане.
Клад — это здорово… Будь у Фанфана много денег, уж он нашел бы им достойное применение. Не отыскали бы его тогда ни Винтер, ни граф. Свет большой…
Поэтому Фанфан подолгу просиживал возле окна, надеясь, что привидение появится снова. Он уже и грот обследовал, в котором оно исчезало, но его ждало разочарование — там был сплошной камень и лопата, которую мальчик прихватил с собой, оказалась не нужной.
В эту удивительно теплую весеннюю ночь к Фанфану пришло предчувствие. Он неожиданно начал нервно дрожать, а кожа покрылась гусиными пупырышками, будто на него дохнуло зимним холодом. «С чего бы? — взволнованно думал мальчик, прильнув к оконному стеклу. — Неужто сегодня появится привидение?»
И оно явилось! Белая женская фигура в прозрачных одеждах величаво плыла по саду, направляясь к гроту. Превозмогая страх, Фанфан схватил шпагу и выскочил в окно. «Сейчас или никогда!» — подумал бесстрашный мальчик. Храбрости ему добавлял большой серебряный крест, который обычно носят русские священники и который он приобрел на свои сбережения. От того же Цезаря он узнал, что всякая нечисть, в том числе и привидения, боятся только серебра. То, что крест был не католический, а православный, мальчика не смущало — Бог един.
Фанфан бежал по саду совершенно бесшумно — почти как привидение. Он настиг его у входа в грот. Сначала Фанфан хотел пронзить призрачную фигуру шпагой, да вовремя вспомнил, что это бесполезно; можно ли убить туман? Поэтому он поднял перед собой крест и грозно сказал:
— Именем Господа нашего — остановись и повинуйся мне!
Эту формулу опять-таки подсказал Цезарь, который, несмотря на преклонные годы, обладал неуемной фантазией и был великолепным рассказчиком.
Увы, «формула» Цезаря не сработала. Привидение бросило крохотный светильник, едва теплившийся в его руках, развернулось и бросилось бежать. Но раззадоренный Фанфан уже не боялся ни черта, ни самого дьявола. Он бросился вслед за привидением, настиг его и схватил за край одежды.
— Стой, кому говорю! — из-за большого волнения он крикнул фальцетом.
— Отстань, болван!
Разверзнись сейчас перед мальчиком земля — и тогда его изумление было бы меньшим, нежели после этих слов. Привидение может говорить! И оно говорит по-французски!!! Тут Фанфан вспомнил, что он по запарке забыл русский язык и обращался к привидению на своем родном языке.