Я с облегчением обнаружил, что мне не придется ее ни с кем делить.
Я разложил вещи, отлил и лег на свою койку, ожидая, что меня захлестнет тревога. Этого не произошло, вероятно, из-за того, что в детстве я посещал ужасную среднюю школу, которая, как я теперь понял, оснастила меня полезными навыками, действующими даже в такой ситуации.
Через час я вышел из своей камеры, чтобы поужинать. Взяв поднос, я сел за пустой стол. Однако долго сидеть одному мне не пришлось – к моему столу подошли двое. Они выглядели вполне прилично и с интеллигентным видом беседовали о том, как они скучали по своим «Ага», и «Вольво», и бадминтону, и опере. На руках у них были вытатуированы слова «глуповатые и совершенно бесхитростные» – часто повторяемая цитата Беатрис Поттер, сказанная о кроликах. Им даже в голову не приходило, что эти слова могли относиться и к ним самим. Как бы там ни было, татуировки выдавали в них членов «Две ноги – хорошо».
– Вы – Питер Нокс, не так ли? – спросил первый, когда они сели по обе стороны от меня.
– Не-а.
– Да вы это, вы. Тот, кто убил мистера Ллисъа, верно?
– Слушайте, мне не нужны неприятности.
– Это понятно, – ответил он, наклоняясь поближе, – но нам не нравятся люди, встающие на сторону кроликов. С самого зарождения жизни люди самосовершенствовались, проходя по непрерывной цепочке эволюционных преобразований, и так достигли пика эволюционного совершенства. Это достижение далось нам с трудом, и мы будем защищать его от всех посягательств.
Я решил, что сейчас не лучшее время указывать на роковую логическую ошибку в его рассуждениях, а вместо этого повторил то, что однажды сказала подруга Пиппы, Салли:
– Все живое едино, и не существует объективных аргументов, которые бы указывали на то, что у нас больше права на жизнь, чем у лишайника.
Они оба уставились на меня и несколько раз моргнули.
– Не несите чепуху, мистер Нокс. Это наша планета, и мы будем делать с ней, что пожелаем. А вы просто… отступник своего вида.
– Это слово неприменимо вне религиозного контекста, невероятный ты придурок.
Мне бы хотелось похвастаться тем, что последнюю фразу сказал я, но это не так. Ее произнес один из двух других заключенных – самый большой из них, – которые только что подошли. Они были мускулистыми, лысыми, бородатыми, и оба выглядели так, словно могли без труда смять руками трактор. Среди их татуировок, коих было много, не было ни Элмеров Фаддов, ни антикроличьих лозунгов, а лишь обычные символы: кельтские завитушки, черепа, даты рождения их детей. Что важно, они смотрели на сторонников лиса так, как мне бы страшно не хотелось, чтобы они смотрели на меня.
– В другое время, Нокс, – сказал один из шовинистов, и они ушли, ворча о том, что в столовой никогда не подавали кашу из киноа, и как сильно они скучали по модным конкурсам от «GQ».
– Паразиты из верхушки среднего класса. И все-то им должны, – садясь, сказал первый из новоприбывших. – Тристан Ривз сел на шесть лет за то, что сбивал лейблы на печках «Рэйберн» и выдавал их за марку «Эй-Джи-Эй», продавая ни о чем не подозревающим покупателям. А его дружок Джереми Финк-Гроттл подделывал членские билеты Национального фонда.
– Вот так, – сказал я, – преступления белых воротничков.
Оказалось, что татуированные заключенные с, как сказали бы в Муч Хемлоке, «грубой манерой общения», ломали принятые обществом стереотипы и не видели никакой проблемы в моей дружбе с кроликами.
– Моя сестра встречалась с кроликом, пока его разрешение на работу не аннулировали, – продолжал заключенный, которого, как я выяснил, за его любовь к морским ракушкам звали «Моллюск» Маккей. – Славный малый, да и о Стейси хорошо заботился. Я сам-то в этом никакого вреда не вижу – люби, кого хочешь. Да и, если честно, я вообще за все, против чего выступает этот выскочка Сметвик.
– Да, – сказал его друг с ливерпульским акцентом, – мы-то видим, что ты нормальный мужик. Друг кроликов – наш друг.
Его, как я узнал, звали «Костолом» Маллой из-за предыдущего места работы, где он молол костяную муку для производителей кормов для домашних животных. Они оба сидели за то, что приняли на работу незарегистрированных кроликов и незаконно платили им больше максимальной оплаты труда. Их обоих шесть или семь раз предупреждали и дважды судили. Однако они все равно продолжали это делать, пока им не дали тюремный срок.
Когда я все это узнал, мы с ними сдружились. В основном им было интересно узнать, что со мной произошло, и они согласились, что да, за убийство и интимную связь вполне могли дать двадцать лет. А затем они спросили, каково это было.
– Каково убить лиса? – спросил я.
– Да нет, – сказали они, – мы про другое.
Первые три дня прошли относительно спокойно, а на четвертый я лишился обоих больших пальцев на руках. Ривз и Финк-Гроттл пришли в мою камеру, сунули мне в рот кляп, а затем отпилили оба пальца болторезом. Я помню лишь, как они отрезали первый, а после я потерял сознание. Меня нашли через час в луже крови и поспешно доставили в больницу.
Защитник Ланселот де Ежевичный
Всего в коллегию адвокатов было принято три кролика. Дольше всех – шестнадцать лет – продержалась крольчиха, которая затем была вынуждена уйти из-за принятых против кроликов законов. «Если бы все сложилось иначе, – говорил бывший Генеральный прокурор и сторонник кроликов лорд Джефферсон, – она бы стала лучшим судьей, какого когда-либо порождала эта страна».
Ко дню суда мои руки более или менее зажили. Нападавшие спустили мои отрезанные пальцы в унитаз, так что хирурги предложили ряд операций, чтобы переставить мизинец или большой палец ноги на место обрубка, но положительный исход никто не гарантировал, так что я попросил их зашить все как можно аккуратнее, и дело с концом.
Лэнс несколько раз интересовался, не хочу ли я отложить вынесение приговора. Я спросил его, изменит ли это хоть что-нибудь, и он сказал, что, наверное, нет. Слухи о моем увечье разлетелись, и, хотя самые бескомпромиссные лепорифобы и сторонники лисов считали, что я получил по заслугам за убийство мистера Ллисъа, большинство сочло такое необычное наказание несоразмерно жестоким, ведь мне и так грозило пожизненное заключение. Единственной радостью моего заключения стало то, что без меня Блицкниг дважды не уложился в установленное время, и его пришлось перевести в разряд «специальных мероприятий».
Мое слушание проводилось в Глостерском суде. Я не получал никаких вестей от Пиппы, поскольку все вышки мобильной связи вокруг Колонии № 1 были отключены, как и все проводные линии. Впрочем, она смогла передать мне сообщение. Внутри пустотелой морковки, оставленной в моей камере, была спрятана мелко написанная записка, призывавшая меня «не падать духом» и сообщавшая, что Пиппа и все остальные «в порядке».
По новостям передавали, что отказ кроликов ехать из Колонии № 1 стал головной болью для Сметвика и Крольнадзора. Новым Старшим Руководителем назначили лисицу. Ее звали Джосамин ллъис – с двумя маленькими «л», как будто двойной согласной в начале фамилии ей было недостаточно, – и газеты сообщали о напряженных отношениях в высших эшелонах Крольнадзора. Были проведены длительные и жаркие дискуссии между старейшинами Колонии № 1, командой, занимавшейся Переселением, самим Сметвиком, ллъис и Большим Кроличьим Советом.
В том, что достигнуть соглашения не удалось, обвинили неуступчивость кроликов. Кроличий представитель сослался на «ряд невыполненных обещаний» в прошлых переговорах с людьми, на что Сметвик возразил, что «тогда мы, возможно, и соврали, но сейчас точно говорим правду». Поскольку такой маневр всегда срабатывал с людьми, он резонно ожидал, что и кролики на него поведутся. Патовая ситуация была готова обостриться, поскольку на данный момент внутри и вокруг Колонии № 1 расположились полторы тысячи лисов и несколько тысяч сотрудников Крольнадзора. Жесткий запрет на перемещения, введенный за день до смерти мистера Ллисъа, все еще был в силе: в колонию никого не пускали и никого не выпускали.
– Хорошие новости, – сказал Лэнс, когда утром, в день моего слушания, мы вместе сели на скамью защиты. – Я нашел кассеты с сериалом «Судья Джон Дид» в «Оксфаме», дважды посмотрел его от начала до конца и сделал конспект. И позвольте вам сказать, – прибавил он, преисполненный уверенности, – нет ничего, что я бы не знал о процедурах правовой системы Великобритании.
– Хорошо, – сказал я, не разделяя его уверенности. – Вы ведь знаете, что «Судья Джон Дид» – самая нереалистичная судебная драма британского телевидения?
– Да ну? – сказал Лэнс, искренне удивившись. – Тогда с вашей защитой может возникнуть парочка проблем… но я уверен, что мы прорвемся. Так, теперь, – сказал он, – кто из них судья?
– Она еще не пришла. Вы ее узнаете, потому что она будет в парике, и всех попросят встать.
Я глубоко вздохнул и огляделся. Места для публики были полностью заняты, но там присутствовали лишь двое кроликов, и оба были мне незнакомы.
После того как мы встали, приветствуя судью, а затем снова сели, началась обычная вводная часть, во время которой Лэнс рисовал в своем юридическом блокноте морковку. Когда его попросили подтвердить мое признание вины, он вдруг встал.
– Я прошу суд снять с моего подзащитного все обвинения.
Представлявший обвинение прокурор тоже встал.
– Обвинение будет решительно протестовать против любого послабления.
– Вы меня не расслышали, – сказал Лэнс. – Я прошу не послабления по обвинению в убийстве, а полного снятия всех обвинений. Мой подзащитный также желает заявить, что он не виновен по обвинению в интимной связи, так что суду придется предоставить убедительные доказательства, исключая показания свидетелей, которые либо мертвы, либо имеют ярые предубеждения против кроликов, что очевидным образом доказывается их причастностью к организации «Две ноги – хорошо». Список участников этой группировки я приложу в качестве первого доказательства защиты. Что же касается признания моего подзащитного, мы вернемся к нему позже, когда я докажу, что он дал его под давлением, хотя полиция и не имела к этому никакого отношения.