Дислоцировался полк в Минске. В течение 1922–1926 годов из него так или иначе вычистили почти всех бывших офицеров старой армии, вместо них приходили молодые ребята с Могилевских пехотных, Полоцких и Витебских командных курсов. Большинство из них были направлены на учебу по партийной и комсомольской линии. Работать с ними Владимиру было поначалу трудно. Молодежь знала, что он из офицеров, и чуть ли не в лицо высказывала пренебрежение. Мудрое решение подсказал Куроедов:
– А чего это ты, Владимир Игнатьевич, свое Красное Знамя не носишь?
Шимкевич запнулся. Он и сам не знал, почему не привинчивает к рубахе законный боевой орден. К тому же других наград в СССР не было, слово «орденоносец» – высшая похвала, которую можно услышать в свой адрес. Но, может быть, именно это и мешало ему носить свою награду. Он-то привык к другим орденам, старым, которые воспринимались всеми почти как обыденность. Исключением был «Георгий».
– Так ведь Георгия за что давали? – терпеливо разъяснил Семен. – За храбрость в бою. И Красное Знамя – тоже. Так что смело носи. – И пригрозил в шутку: – Чтобы завтра же надел, понял?! Проверю, имею право!
Когда назавтра Шимкевич появился в расположении с орденом, молодые командиры словно онемели. Отношение к Владимиру резко изменилось, да и ему самому стало легче. Довольно быстро выделились лучшие – комбаты Юрий Зиборов и Сергей Крушина, один из Питера, другой из витебской деревни, но похожие, словно братья: рослые, оба кровь с молоком, даже манера разговаривать была почти одинаковой. А через год в полк прислали начальника штаба, о котором можно было мечтать. Аверьян Игнатюк сначала насторожил Шимкевича своей простонародной фамилией, но, проверив начштаба в деле, во время маневров, Владимир понял – парень хватает звезды прямо с неба, талант природный, такие начштаба на Великой войне ему не попадались.
8 апреля 1924-го Западный фронт переименовали в Западный военный округ. В том же году, но чуть позже – 20 июня – ввели новую форму одежды и знаки различия. Нарукавные нашивки сменили цветными петлицами. Владимир получил три прямоугольника на красных петлицах с черным кантом. Смотрелось довольно представительно, хотя со старыми погонами, конечно, не сравнить.
– Знаешь, как их уже успели прозвать? – подмигнул Куроедов, когда комполка и комиссар впервые увидели друг друга с новыми знаками различия. – «Шпалы»!
– Ну, тогда у нас с тобой на двоих целая железная дорога, – рассмеялся Шимкевич. – Так что желаю тебе, Семен Захарович, «ромбов» побольше.
– Ну, куда мне, – смутился Куроедов. – А вот вам они в самый раз будут, Владимир Игнатьевич!
И Вареньке новая форма понравилась. Легонько провела пальчиками по мягкому бархату петлиц. Кожу холодила медь красных «шпал».
– Комполка Шимкевич к походу в театр готов! – шутливо козырнул Владимир, осматривая себя в зеркало. – А вот вы, мадам, по-моему, еще не при параде.
– Только пальто осталось надеть.
Владимир снял с вешалки пальто, подал супруге.
Она смотрела на него в висевшее напротив зеркало каким-то странным, долгим взглядом.
– Володя.
– Да?.. – Он почувствовал, что голос ее изменился.
– Откуда это?
Он снял фуражку, недоуменно вгляделся в висок, куда указывала жена.
– Тебе же всего тридцать три…
Владимир улыбнулся.
– Ты не видела нашего начмеда. Ему тридцать семь, а головой можно в бильярд играть. Лыс как коленко.
Варя покачала головой, повернулась к мужу, ткнулась лбом ему в грудь.
– Осторожно, лицо об орден поцарапаешь, – по-прежнему с улыбкой сказал Шимкевич. Но она не поддержала шутку.
– Тебе всего тридцать три, и уже седина… – прошептала Варя чуть слышно. – Помнишь Долинского? У него тоже началось с висков.
Владимир помолчал.
– Помню. И всегда буду помнить, хотя, может, лучше и забыть.
Варя снова вздохнула, отвернулась к зеркалу. Помолчала.
– Я не хотела тебе говорить, у тебя было напряженное время на службе, но раз уж мы коснулись прошлого… Умер отец Евлогий. Рак. Завтра похороны.
– Почему ты молчала? – помедлив, спросил Владимир.
Жена пожала плечом.
– Тебя не погладят по головке, если ты пойдешь на похороны священника.
– Что за чушь, – поморщился он. – Конечно, пойдем. Он же венчал нас.
В глубине квартиры радио неожиданно грянуло какой-то военный марш. Хорошо еще, что хозяев не было, а то бы устроили скандал. С 1922-го Шимкевичи занимали небольшую комнатку в частном доме на Комаровке, и Варе удобно – до больницы пятнадцать минут пешком, – и Витьке в школу близко. Именно он и сделал радио громче, кто же еще? Семь лет всего, а обожает все армейское, марши в том числе. Самый большой друг сердечный у него – Куроедов, а любимое развлечение – с отцом в часть. Сядет рядом с дежурным и сидит как пришитый, не прогонишь. Разве что пообещаешь «наган» разобрать и снова собрать.
– Витька! – повысил голос Владимир. – Хорошо будешь себя вести без нас?
– Так точно, пап!
Сын вылетел в сени проводить родителей. Владимир и Варя никогда не спорили, на кого из них он больше похож, потому что это было очевидно. Вылитый маленький отец, что глаза, что волосы. Про себя Владимир иногда поражался, как в каких-то моментах Витька похож на деда Игнатия – очерк скул и какое-то жесткое, упрямое выражение в лице, что-то непреклонное, волевое. То, из-за чего сам Владимир и пошел когда-то в военное училище – чтобы быть таким, как отец…
– Все, мы пошли, – Варя поцеловала сына в макушку, – радио сделай потише и делай уроки, слышишь? Вернемся из театра, папа проверит.
– Будет сделано, мам, пока!
Отца Евлогия отпевали в бывшей церкви 119-го полка Владимира, на Военном кладбище – ту, старую, деревянную церковку на Ляховке, где когда-то познакомилась с батюшкой Варя, сожгло снарядом во время освобождения Минска четыре года назад. Прихожан было немного. Все они зашуганно косились на красного командира-орденоносца в таком высоком звании, пришедшего в храм. Даже священник, отпевавший отца Евлогия, нет-нет, да и чиркал по сосредоточенному лицу Владимира настороженным взглядом.
После похорон шли тихо. Накрапывал мелкий дождь, потом облака утянуло куда-то свежим ветром, и снова распогодилось. Впереди постепенно вырастал костел Святого Роха, могилы католического кладбища.
– Знаешь, он сгорел от рака в несколько недель, – негромко говорила Варя. – Я видела, как он мучился…
– Видела? – недоуменно спросил Шимкевич.
– Я два раза ходила к нему. Думала, что успею еще… Знаешь, что он мне сказал на прощание? То есть я теперь понимаю, что на прощание.
– Что?
– «Вечный огонь».
Владимир нахмурился.
– В каком это смысле? Что значит «вечный огонь»? Ад, геенна огненная?..
– Не-ет, – покачала головой Варя. – Помнишь, мы ходили к нему в семнадцатом? Он еще говорил, что у нас на двоих столько этого огня, что можно комнату осветить?
– А-а, – улыбнулся Владимир грустно. – Теперь вспомнил.
– А еще он сказал, что в тебе и во мне это никогда не угаснет, – глядя в сторону, договорила Варя. – И дальше пойдет. Что это значит, я не очень поняла, если честно…
Шимкевич улыбнулся, достал папиросы. Шедший навстречу командир с четырьмя «кубарями» в петлицах четко бросил руку к козырьку фуражки, Владимир ответил на приветствие.
– Совсем забыл сказать. – Они остановились, чтобы пропустить ломового извозчика. – Через неделю опять маневры.
– Я привыкла. Только Витьке что-нибудь интересное привези, а то он в прошлый раз чуть не разревелся.
– Ладно, – почесал затылок Шимкевич, – придется какой-нибудь осколок на полигоне прихватить, что ли.
Глава десятая
– Товарищ полковник, разрешите обратиться!
Шимкевич поднял голову. Летчик, капитан, загорелый как черт – значит, не первый день в Испании. И лицо вроде бы знакомое. Впрочем, мало ли где могли встречаться?..
– Слушаю.
– Вам приказ. – И протянул пыльный коричневый пакет.
Владимир Игнатьевич нахмурился. Что за блажь такая – нарочный в капитанском звании, да еще летчик?.. Шимкевич разорвал тонкую бумагу, вынул лист, на котором бледно проступали отстуканные на машинке буквы. Внизу стояли подписи Петерса и Антонова-Овсеенко – людей, которые отвечали в Испании за все.
Домой. Зачем отзывают, почему – непонятно. Ясно одно: домой. К Варе, к Витюшке… Впрочем, какой он Витюшка, здоровый хлопец уже, девятнадцать лет, курсант Минского военно-пехотного училища имени Калинина, Виктор Владимирович…
Полковник устало сдвинул на затылок фуражку, помял ладонью загорелый лоб. Летчик не уходил, смотрел выжидающе, словно о чем-то знал и должен был сообщить ему.
В Испанию полковника Владимира Шимкевича направили осенью 1936-го. Накануне, на маневрах в присутствии Тухачевского, его полк был признан лучшим в дивизии – ночная операция по форсированию водной преграды с последующим прорывом укрепполосы противника прошла так, что на командном пункте все зааплодировали. Маршал лично вручил Шимкевичу золотые часы с гравировкой. Уже потом, после отъезда Тухачевского, в «Красноармейской правде», газете Белорусского военного округа, дали небольшую статью про Шимкевича под заголовком «Учимся бить врага по-сталински». А потом вызвал к себе комдив, его обычно румяное лицо было бледнее обыкновенного, глаза смотрели как-то уклончиво, непонятно:
– Ну что, покажешь, как бить врага по-сталински в реальных условиях?
Испания. Он сразу понял это, и снова поднялось под ложечкой давно не слыханное, занозистое: война, война… Не маневры, когда условный противник, «синие», которые учились по тем же учебникам и воюют по тем же правилам. Все взаправду.
– Так точно, товарищ комдив!
Варя провожала до Одессы. Оттуда нужно было плыть пароходом. Гуляли по Приморскому бульвару, стояли у Дюка, снялись на память у бойкого старичка, сидевшего на верхней площадке Потемкинской лестницы… Внизу были порт, море. И так сладко пахли акации, так шелестели платаны над головой, что не верилось в скорую разлуку.