– Витюшке я не сказала, – произнесла Варя, глядя в сторону. – Расстроится еще. Как-нибудь потом, при случае…
– Ну что за глупости? – поморщился Владимир Игнатьевич. – Взрослый же парень, будущий командир. Он все поймет, приказ есть приказ.
– Не лезь никуда без надобности, – вздохнула жена, касаясь рукой ордена Красного Знамени на гимнастерке. – И пиши чаще. А я буду ждать…
Советские военные советники в Испании воевали под псевдонимами. У него было имя «Игнасио». Как у отца, подумал Владимир, когда уже на пароходе, качавшемся в Средиземном море, ему сообщили его псевдоним.
А потом было много всего. Бои под Гвадалахарой, первые германские танки, увиденные им – юркие маленькие Т-II, которые наши «двадцатьшестерки» и БТшки жгли словно стоги сена, терпкое густое вино, которое пили с Каролем Сверчевским в какой-то заброшенной усадьбе на берегу реки Тахо… И тот незабываемый пленный, которого взяли в жестокой рукопашной, израненный, с трудом сидевший на стуле.
Он был русским. Упрямые скулы, косой, полный достоинства и презрения взгляд. На нем была потрепанная испанская форма с погонами теньенте (лейтенанта), а в речи часто звучали французские слова.
– Фамилия вашего командира? – спросил у него Шимкевич.
– Подполковник Долинский.
Мало ли Долинских на свете? Но Владимира словно ошпарило этой фамилией. Паша?.. Жив?..
– Павел Ильич Долинский? – спросил он утверждающе.
Пленный удивленно сморгнул.
– Oui. А откуда…
– Если знаете, расскажите его боевую биографию, – тихо, сухо попросил Шимкевич.
Пленный гордо вскинул бледное от потери крови лицо. Присутствующий при разговоре особист чуть слышно хмыкнул и качнул головой.
– Зачем вам это? Павел Ильич не имеет ничего общего с большевиками.
– Пожалуйста, – еще тише произнес Владимир.
А потом он долго курил в одиночестве. Пленного давно увели. Пашка, Пашка, друг сердечный… Последний мой командир в старой армии, в Ударном батальоне еще. Кинули бы на фронт против Деникина в августе 19-го, и могли бы с тобой запросто встретиться, ты ведь брал Орел, а потом отступал, когда били тебя советские латышские да эстонские дивизии… Я гнал поляков из Минска, а ты в это время рыл укрепления на Перекопе. И уплыл оттуда в ноябре 20-го, плача злыми слезами – сначала Константинополь, потом Черногория, рудники, переезд в Бельгию на завод, и вот теперь – Испания, вместе с генералом Франко в смертный бой с мировым коммунизмом…
«Это образец офицера, – всплыл в памяти сжатый, упрямый голос русского пленного. – Я за ним в огонь и воду пойду». Верю я тебе, парень. Верю. И где отыскать в сердце слова осуждения для друга, который поступил так, как велел ему долг офицера, та самая честь, о которой сказал, умирая летом 17-го, капитан Гогенава?
– …Товарищ полковник, – негромко окликнул Шимкевича летчик, – самолет в порт вылетает через полчаса. Пожалуйста, поторопитесь.
Значит, знал, что за приказ?.. Знал заранее? Что-то сухое, острое больно царапнуло внутри коготками и враз затихло.
– Подождите снаружи, капитан, – резко приказал Владимир Игнатьевич, складывая бумагу и поднимаясь. – Я буду готов через пять минут.
Огромный ребрастый Г-2 – пассажирская версия бомбардировщика ТБ-3 – утомительно долго ревел моторами, заруливая на посадку. Наконец командир самолета выглянул из своего закутка, кивнул, со звоном коснулась порожка железная лестница, и розовощекий круглолицый лейтенант (таким же будет его Витька через год), сияя, скрипя новенькой портупеей, кинул ладонь к козырьку:
– Здравия желаю, товарищ полковник, добро пожаловать на Родину!
Машина, огромный открытый «Бьюик», ждала тут же. Лейтенант уселся рядом на обитое серым плюшем мягкое сиденье:
– Провезем вас нарочно по главным улицам, товарищ полковник. Растет, хорошеет наша столица на глазах! Давно не бывали в Москве?
Шимкевич молчал, оглядывался. В Москве он не был ни разу, только в хронике видел, да и вообще был уверен, что сразу же из Одесского порта выедет домой, в Минск. Однако в предписании, которое вручили ему в штабе ОдВО, четко стояло – в Москву. «В Кремль», – понял Владимир Игнатьевич, когда «Бьюик» по улице Горького выскочил у Исторического музея. Мелькнула на мгновение шальная мысль – а вдруг удастся увидеть товарища Сталина, но тут же пропала. Что за дело Сталину до какого-то полковника? У вождя наверняка весь день расписан не по минутам, по секундам даже…
Часовые смотрели на смуглого полковника-орденоносца с уважением, держались вежливо, но документы проверяли, как положено. Отобрали оружие. А потом – знакомое по фотографиям лицо Калинина. В углу суетился корреспондент, дважды вспыхнула лампа блица. Калинин недовольно сощурился, косясь на оператора.
– За образцовое выполнение особо важного правительственного задания и проявленные при этом мужество и героизм наградить полковника Шимкевича Владимира Игнатьевича орденом Красной Звезды и представить к воинскому званию «комбриг». Поздравляю вас, товарищ комбриг!
Владимир Игнатьевич осторожно пожал сухонькую ладонь всенародного старосты, принял коробочку с орденом.
– Служу трудовому народу!
…До минского поезда было еще полдня. Поговорив по телефону с женой, Владимир Игнатьевич вышел из Главпочтамта, зажмурился на солнце. И здесь, в Москве, оно умеет быть жгучим, как в Гвадалахаре. Скорей бы домой… Сначала пожалел, что Витьку не отпустили для встречи с отцом на вокзале, а потом порадовался: так и надо, пускай привыкает, служба есть служба.
Варя встречала на перроне, с цветами и со слезами. Владимир увидел ее еще из окна вагона. Прохладные щеки, нежные родные губы, и пусть чуточку резче, чем раньше, обозначились морщинки у глаз, все равно – самое любимое, ненаглядное лицо. А сбоку уже неловко, по-медвежьи подступал, держа в руках букет, словно веник, полковой комиссар Семен Куроедов. И тоже облапил, посапывая, все же волновался, чертяка, за старого сослуживца.
– Ну как ты? Живой? В «Правде» было – тебе комбрига дали?
– Считай, еще не дали. Сначала ведь надо обмыть…
– Ну все! – махнула рукой Варя. – Прозвучало слово «обмыть».
– Варвара Петровна, ну что вы как неродная? – рассмеялся Куроедов. – Или не знаете наших обычаев? Комбриг не комбриг, пока свой утопающий «ромбик» из стакана не спасет! А тут еще и орден новый!
– Ладно, ладно, сначала домой, пошли на такси, испанец.
…Обмывать «ромбики» заодно с орденом и счастливым возвращением решили, само собой, на природе – лето пылало, в Минске находиться было невозможно. Поехали в Лошицу, раскинули скатерть-самобранку на бережку, в тени дряхлых, дуплистых ив. Ритуал обмывания новых знаков различия вошел в моду в середине 20-х, когда «кубари», «шпалы» и «ромбы» только появились, а с 1935-го, когда ввели воинские звания вместо категорий – тогда появился давно забытый «майор», «лейтенант» вместо подпоручика, прямо как на флоте, а вот привычного «подполковника» почему-то вводить не стали, – этот обычай стал уже незыблемым, прочным. В каждом округе были свои вариации. В Белорусском, к примеру, полагалось до «обмывки» величать командира старым званием, хоть уже и приказ об этом был. Армейские традиции – вещь суровая, против них не попрешь.
Полковой комиссар Куроедов бережно подхватил со скатерти-самобранки новенький красный ромбик, взвесил его на ладони и так же бережно опустил в граненый стакан, доверху налитый водкой. Все это время Владимир должен был, по неписаной традиции, сидеть с постным, незаинтересованным лицом. Мол, вы там чем-то таким, дорогие сослуживцы, занимаетесь, ну и занимайтесь себе, а мое дело сторона.
– Товарищи командиры и политработники, – тоже подчеркнуто незаинтересованно, строго проговорил Куроедов, – прошу выпить и закусить.
Пили без тоста, не чокаясь. Так положено. Ледяная водка обожгла горло, и Владимир Игнатьевич почувствовал, как холодный скользкий ромбик, скользнув по стенке стакана, коснулся его губ.
А Куроедов уже наливал второй стакан. А как же иначе?.. Ромбов-то два. Каждому нужно оказать уважение.
– Товарищи командиры и политработники…
И этот стакан командный и начальствующий состав полка пил без эмоций, молча. А Куроедов, проглотивший водку залпом, не морщась, следил за тем, как движется ромбик вниз, по стенке стакана, к губам новоиспеченного комбрига. Вот он коснулся губ. Шимкевич поставил пустой стакан на скатерть и аккуратно положил рядом оба мокрых ромбика.
– Вот теперь нашего полку прибыло! – удовлетворенно подытожил Куроедов.
И сразу же за импровизированным столом вспыхнул смех. Зазвенели бутылки, со всех сторон потянулись к Шимкевичу ставшие родными за многие годы лица, зазвучали поздравления. Теперь, после завершения ритуала, можно было и расслабиться. Закуска на скатерти самая немудреная и вкусная, какую только можно придумать, – вареная бульба, капуста квашеная, огурчики и, чудо из чудес, огромная, с пылу с жару гора драников. Это уж расстаралась Варя, тоже обычай – стол для новоиспеченного готовит жена, если она имеется, конечно.
– С новым вас званием, товарищ комбриг!
– Поздравляю, Владимир Игнатьевич! – Это майор Юра Зиборов.
– С возвращением из Испании, Владимир Игнатьевич, и с первыми ромбами! – Это майор Сережа Крушина.
– Спасибо, спасибо…
Куроедов уже деловито наполнял стакан для «Красной Звезды» (а как же, орден ведь тоже надо обмыть!), а Владимир Игнатьевич еще продолжал по инерции благодарить, еще складывал в уме слова для ответного тоста, в котором нужно не забыть всех, кто собрался сегодня за полковой скатертью-самобранкой. Еще шумел развеселый стол, чокались, ели, пили и горя не знали… А глаза, глаза уже смотрели на новенькую черную «эмку» – только в прошлом году появились эти машины и еще не были привычными, – на высокого, стройного сержанта ГБ, чеканившего шаг от ворот Лошицкого парка к нему с брезгливым, надменным выражением лица. И два бугая с ним рядом…
Застолье затихло не сразу. Командиры уставились на НКВДшника с неприкрытой враждебностью. А он, словно не замечая взглядов, корректно козырнул: