– Комбриг Шимкевич Владимир Игнатьевич? Сержант госбезопасности Пряхин. Пройдемте со мной.
– В чем дело, сержант? – Голос Шимкевича звучал спокойно.
– В Минске вы все узнаете, товарищ комбриг. – Сержант скользнул взглядом по новеньким ромбам, которые Куроедов только что торжественно нацепил виновнику торжества на петлицы. – Пройдемте.
– Да ты совесть поимей, сержант! – выкрикнул, вскакивая, Куроедов. – Не мог позже приехать, что ли? Не видишь, комполка новое звание отмечает! А ну, кру-хом марш!!!
Сержант невнимательно взглянул на Куроедова, словно отмел взглядом.
– Я нахожусь при исполнении служебных обязанностей, товарищ полковой комиссар. Выполняю приказ. Так что прошу извинить.
Уходя от своего полка, Владимир Игнатьевич оглянулся.
Растерянные, застывшие лица. «Позвони Варе», – успел он сказать Куроедову на прощание.
Тюрьма во внутреннем дворике минского НКВД, куда отвезли Шимкевича, почему-то звалась американкой. Вежливый сержант ГБ, от которого по дороге слова нельзя было добиться, сдал его на руки другому сержанту, менее вежливому. Владимира Игнатьевича быстро, споро обыскали, сняли знаки различия («Стоило обмывать», – усмехнулся Шимкевич), отобрали ордена, именные часы, ремни и оружие, все переписали и отвели в одиночку, больше напоминавшую каменный мешок. Под самым потолком – крохотное оконце-слепыш, железная койка, стол со стулом, слабая лампа в проволочном намордничке. На стене – правила поведения в камере. Грохнула дверь.
Никакого страха Владимир Игнатьевич не испытывал. Было только чувство досады. Что за бред? Неделю назад в Кремле сам Калинин зачитал ему приказ о производстве в комбриги и наградил «Звездочкой». Никаких грехов за ним не числится… Разберутся и выпустят. Выпустили же капитана Станислава Лесневского из соседнего полка. Подержали неделю и выпустили – за недоказанностью обвинения. Так и было сказано в оправдательной справке.
Но шли дни, а на допрос его не вели. Утром, днем и вечером приходил конвоир, приносил узнику завтрак, обед и ужин, если их можно было так назвать. Ковыряясь ложкой в сухой, гадкой пшенке, Шимкевич с усмешкой вспоминал месяцы своего первого заточения в Пищаловском замке – осенью 16-го – зимой 17-го. Кормили тогда гораздо лучше, да и конвоиры были приветливее, видимо, имели инструкцию с офицерами обращаться вежливо. Этот же смотрел волком, миски с кашей и супом плюхал на откидной столик в двери с каким-то остервенелым лязгом, будто Шимкевич был его личным врагом. И с каждым днем Владимир Игнатьевич начинал беспокоиться все больше.
Только через три дня его выдернули из камеры. Была ночь, Шимкевич только-только сумел задремать (ночью особенно жгло – как Варя? Как Витька?..), но грохнула дверь и его грубо поволокли вверх по каким-то лестницам, затянутым железными сетками. Впихнули в небольшой кабинет. Шимкевич обратил внимание на то, что и тут окна были зарешеченными. Наверное, чтобы арестанты не вздумали сигать наружу.
– Садитесь, – бесцветным голосом сказал человек, расположившийся за письменным столом.
Настольная лампа светила Владимиру Игнатьевичу прямо в глаза, но лицо этого человека почему-то показалось ему смутно знакомым. Обычный работник НКВД, одна «шпала» в петлицах – лейтенант ГБ, – но что-то в повадке, в манере сидеть, в выражении глаз было такое, что заставляло напрягать память. А лейтенант меж тем скучным, будничным голосом произнес, словно интересовался, как там за окном, посвежело наконец или нет:
– С какого года вы руководите польской шпионской организацией в БВО?
Владимир Игнатьевич улыбнулся:
– Что за бред вы несете?
– Вопросы здесь задаю я, – тем же скучным голосом отозвался лейтенант. – Повторяю, с какого года вы руководите польской шпионской организацией в структуре округа?
– Никакой организацией я не руковожу, – пожал плечами Шимкевич. – И вообще, на каком основании я задержан? Если это арест, то где постановление о моем аресте? Кроме того, общаясь со старшим по званию, товарищ лейтенант…
– Хрен с горы тебе товарищ! – неожиданно заорал следователь так, что Шимкевич отшатнулся. – И ты для меня не старший по званию, а вонючая мразь, с которой я рядом срать не сяду, ты понял меня?!! Как пролез в ряды Красной Армии, сознавайся, сука!!!
В следующий миг следователь, хрипя, уже лежал на спинке своего кресла, пытаясь разжать вцепившиеся в горло руки Шимкевича. Вбежавшие в кабинет пятеро конвоиров с трудом скрутили комбрига и начали его избивать. Через полчаса тяжело дышащий следователь кивнул им:
– Хватит.
Конвоиры, молча сопя, вышли. Лейтенант сел на корточки перед окровавленным Шимкевичем, зажал его лицо в пятерне, помотал из стороны в сторону.
– Ну вот видишь, – прежним скучным голосом произнес он. – А сознался бы сразу, и рожа была бы цела. Мы же все про тебя знаем, Шимкевич. И про происхождение твое. И про то, что ты капитан царской армии. Гнал солдат на бессмысленную империалистическую бойню? Гнал, ордена получал за это… И про то, что в боженьку веруешь втайне от всех, даже в церковь ходишь, тоже знаем. На похороны священника ходил? Ходил. Часы тебе враг народа Тухачевский подарил, – он подкинул на ладони золотые часы с гравировкой, с издевкой зачитал: – «Лучшему командиру полка Белорусского военного округа от Маршала Советского Союза М.Н. Тухачевского». Красота, верно? Ну а это, – он, не глядя, сдернул со стола какую-то поблекшую открытку, – это так и просто песня какая-то.
– Что это? – просипел Владимир Игнатьевич разбитым ртом.
– Открытка, которую твой папаша прислал тебе из Болгарии одиннадцать лет назад. Из приюта, в котором бывшие беляки подыхали. Ее на почтамте, конечно, придержали, передали в органы, а когда пригодилась, так и нате, пожалуйте… – Голос следователя снова стал визгливым. – Через кого держал связь с отцом? Через белогвардейца Долинского? Мне рассказали, как ты на допросе у пленного информацию о нем выпытывал. Сознавайся, вынашивал планы антисоветского восстания в округе, сука?
Но Шимкевич уже не слышал вопросов следователя. Открытка от отца, который неожиданно оказался живым, Долинский, Тухачевский, – все это закружилось у него перед глазами в странном невиданном танце. Потом из хаоса почему-то выплыли лица Вари и Витьки… Владимир Игнатьевич потерял сознание.
Глава одиннадцатая
Варвара Петровна медленно, с трудом передвигая ноги, не шла – тащилась по шумной Советской улице от здания НКВД БССР. Одну остановку проехала на трамвае, но переполненный прицепной вагон так болтало, да к тому же еще висевшие на «колбасе» мальчишки свистели, что ее замутило и она решила идти пешком. Шла, не обращая внимания на веселый гул города, гремящий из репродукторов «Марш энтузиастов», разноголосицу автомобильных гудков. На перекрестке остановилась и долго не понимала, куда ей нужно идти дальше. Люди, веселые, нарядно одетые, обтекали ее, как река – утес.
Так же, в беспамятстве, в ужасе, шаталась она по Минску двадцать лет назад. Все было другое, и все – похожее: Володя в тюрьме, ему грозит смерть. Тогда ее принимали, выслушивали, был отец Евлогий, с которым можно было посоветоваться… Теперь же, отстояв пятичасовую очередь, она сподобилась узнать только фамилию следователя, который вел дело мужа, – Латышев. Какую-то смутную ассоциацию эта фамилия вызвала в памяти, скользнула по поверхности, и снова ушла. Через неделю у нее приняли первую передачу, особенно ей запомнилось, как равнодушный солдат колол штыком принесенную ей колбасу – не спрятана ли какая записка или граната, не дай Бог? А сегодня, когда она произнесла фамилию мужа, невидимый в окошке человек сухо каркнул, как ученая птица, слова, от которых у нее обмерло сердце. С полчаса, не меньше, сидела на длинной деревянной лавке рядом с какой-то плачущей девушкой в трауре, приходила в себя…
На уютном, старинном минском перекрестке Советской и Энгельса, рядом с оградой сквера, маялся, поджидая Варю, Семен Куроедов. Увидел, вспыхнул лицом, помедлил, пропуская заворачивающий на Энгельса трамвай, подбежал к ней, взял за руку:
– Ну что, Варвара Петровна?
– Сказали, суд уже был, – бескровным голосом выговорила она. – Какой приговор, не знаю.
– Как не знаете? – оторопел Куроедов. – Не сказали?
Варвара Петровна медленно покачала головой. Семен решительно довел ее до первой же лавочки в сквере, сказал «Я сейчас» и убежал. Вернулся через пять минут со свежей «Советской Белоруссией».
– Если был суд, то должно быть в газете. – Он зашелестел страницами, замелькали заголовки «Никакой пощады троцкистской сволочи!», «Смерть – приговор рабочего класса!». – Вот… Приговор военного суда Белорусского военного округа… Х, Ч, Ш… Ша… Шабуневич, Шакуров… Шимкевич, – договорил Семен враз помертвевшим голосом. – В.И., комбриг…
Варя зажмурилась. Полковой комиссар осторожно, неловко погладил ее по ладони, кашлянул.
– Варвара Петровна, десять лет – это ж не расстрел. Он же…
Варя резко открыла глаза, Семен даже отшатнулся немного.
– Десять лет? – переспросила она.
– Десять. Без права переписки, – зачем-то уточнил он. – Тут сказано.
Варя торопливо перекрестилась, подняв глаза к небу. Проходившая мимо парочка студенческого вида удивленно взглянула на нее, девушка засмеялась, до Вари донеслось слово «малахольная».
– Господи! Спасибо Тебе, Господи! Десять лет… – Она заплакала, уронив голову на плечо Семена. – Господи, какое счастье, что не смерть!.. И какое несчастье!.. За что, Семен? Ты же не веришь, скажи?..
Куроедов смущенно заерзал на скамейке.
– Ну конечно, не верю, Варвара Петровна. Как в это можно верить? Владимир Игнатьевич – командир каких поискать, Гражданская, Испания, опять же – орденоносец… Не иначе оклеветали его. Завистников-то у таланта много, сами понимаете.
Варя неслышно плакала, глотая слезы. Десять лет!.. Тридцать седьмой – сорок седьмой. Значит, когда он выйдет из тюрьмы, ему будет пятьдесят шесть, а ей – пятьдесят пять?.. А Витьке – тридцать?