XI
Донсков листал подшивку политдокументов и донесений о работе за прошлый год. Очень аккуратен был его предшественник. Все дотошно фиксировал, сохранял, снабжал комментариями. Пожелтевшие за довольно короткое время листы имели свой голос. А если вдуматься и представить, чуть-чуть пофантазировать, можно увидеть за бумагами и людей. Услышать их речь, деловую, гневную, подобострастную или смешливую.
Сверху в папке лежал объемистый годовой план, до предела насыщенный политзанятиями, лекциями, агитмероприятиями. В каждой графе галочка: «выполнено». Отмечено, где что проводилось: «Подразделение. Клуб. Аэродром». Донсков посмотрел август. Кого же учил, с кем беседовал замполит, если в этот горячий месяц на базе не бывает почти ни одного пилота?
Комментарий к беседе «по душам».
«…Получив письмо матери, я немедленно вызвал Галыгу и пытался внушить ему, что престарелые родители достойны большего внимания. Галыга вел себя пассивно, логическим доводам не внимал…»
Галыга нагловато предложил политработнику впредь его не вызывать. А если тому хочется поговорить, пусть приезжает к нему на точку.
Донсков сличил производственный план с планом политработы. Они нигде не перекрещивались. «Лебедь, рак и щука!» – подумал Донсков.
Политзанятия… Их можно проводить в средней школе, в колхозе, среди марсиан с одинаковым успехом. Общи, стандартны. Слова холодные, казенные. Донсков читал как-то в журнале «Вокруг света», что рязанский поп Ираклий проповедовал «восемью голосами», зная, до кого из прихожан какой «голос» доходит. Проповеди он готовил по нескольку лет. Они были не длинными. Но в них было все, что тревожило прихожан. Даже анафема кабатчику государственной монопольки! Донсков поймал себя на том, что свой первый доклад написал за три дня.
В протоколе одного партсобрания гневный вопрос: «Почему в магазинах нет зубного порошка или пасты?» Ответ замполита: «Я не интендант». Тогда еще вопрос, теперь уже ехидный: «Скажите, правильно ли сделал Руссов, перейдя на авторотацию?» – «Впервые слышу, что Руссов перешел на авторотационную машину!» – был ответ. Замполит не знал, что авторотация – это самовращение винта. Не знал, в каких случаях она применяется. Конечно же, ответ его встретили хохотом.
И наконец, перед Донсковым протокол партийного собрания, последнего для его предшественника. И в нем: «Нам стало известно, что вы заняли этот пост по протекции!»
Это был главный довод людей, делающих жизнь собственными руками. ОСА отвергло партработника, узнав, что он занял должность по знакомству. Протекционизм здесь считают смертным грехом. Как ни старался замполит – а в последние месяцы он работал несравненно лучше, – в нем все равно видели «деревянную утку», подсаженную в стаю живых. Такую утку не потопишь, но вытащить на сухое, оказывается, можно.
Уроки, уроки… Донсков учился, и не только по бумагам.
Недавно вернулся пилот Богунец, и Донсков вызвал его. Лето, а Богунец зачем-то принес в кабинет голубую песцовую шапку. По принципу «нападение – лучшая защита» он с порога начал возбужденно говорить:
– Почему бы мне, зарабатывающему больше академика, не покупать красивое и дорогое! Законно? И я покупаю! Только где и как – вот вопрос? Смотрите! – Богунец бросил песцовую шапку на стол. – По знакомству у браконьера добыл. Дубленку… по блату девочка достала, пяток красненьких дополнительно пришлось отдать за тот тулуп! За костюм тоже полсотни продавцу переплатил! Галстук, запонки, носки, плавки на мне заграничные – хотите посмотреть? – нет, за ними я в Америку не ездил, а взял из-под прилавка нашего магазинами тоже с нагрузкой. Искупался раз – отлетела заграничная картинка, под ней лиловое клеймо Ивановской фабрики! Что вы на это скажете, товарищ замполит? От каждого по способности – каждому по труду, да? Скажете: не покупай! А я в домашних трусах купаться не могу, стыдно!
– А тоборки откуда? – спросил Донсков, выслушав наступательную речь и поняв, куда Богунец клонит.
– Единственная вещь в моем парадном гардеробе, которая не царапает совесть: знакомый пастух от души подарил.
– Значит, продавца через окно…
– Вы думаете, за плавки? И за них тоже! Или за французские духи, которые он мне из мокрой лапы в лапу совал? Не-ет! От презрения к нему и к себе! Клянусь, посмотрел я на эту паскуду, на гнусного маломерка, вспомнил, как он развращает меня и других высокооплачиваемых ударников труда, и муторно стало. Подумалось, уж если терпим таких на земле, то почему я его должен терпеть в магазине? Ведь на него жалоб воз, а он как дуб в прилавок врос! Где справедливость? Где руки, которые выжмут эту клизму, вывернут наизнанку вонючий чулок? Я где живу, в мире процветающего подпольного бизнеса?
– Ты не кричи и на бога меня не бери, Антон. И ругаться перестань. Спокойно рассказывай.
– Ну, заплатил я за духи, за пасту зубную втридорога, потом говорю: получай сдачи. За клеймо на плавках получай! Вылил на него духи, пастой морду натер. А он визжит и за руку укусил. Я до этого все спокойно делал, а тут не выдержал. Пусть я его с магазина снять не могу, но нужно было дать последнее публичное предупреждение.
– Значит, ты объявил продавцу о служебном несоответствии, швырнул его в витрину?
– А наперед сказал несколько теплых слов. Все покупатели слышали!
– За них в основном и угодил под арест.
– Сказал от души и честно. Потом в каталажке написал все, что надо, следователю и копию в торг. От вас мне наказание будет?
– Не стыдно, Антон?
– Малость за Аэрофлот, за себя – нет, получил сполна. Все понял, убеждать и ругать не надо. Ведь двух наказаний давать нельзя, правда? А за то, что под суд не позволили отдать, спасибо великое!
«Все понял. Убеждать меня не надо» – эти слова Богунца выручили Донскова. Ну что он мог сказать Богунцу? Как ответить на вопросы об армии спекулянтов? Что нельзя расправляться с ними самосудом? Сказать, что мы, в конце концов, выбьем из-под спекулянтов почву изобилием товаров? В каждой деревеньке, городке и городище есть люди, способные подавить эту мразь. Но почему-то бьют по ней вполсилы! Донсков здесь полтора месяца. Сказал людям уже много красивых слов. А вот до этой проблемы руки не дошли. От занятости? Нет, думалось – не его дело.
Не стал ничего Донсков говорить Богунцу. Только пообещал, что посоветует выбрать парня в народный контроль.
Был у Донскова к Богунцу вопросик, очень беспокоящий не только замполита. О случае с инспектором Воеводиным. Ведь это Богунец подложил в его чемодан кирпич. Вспомнился вопрос Воеводина: «Значит, у них есть причины сильно не любить меня? Может быть, я чем-то противен людям?»
Хотел Донсков ответить инспектору, что очень часто о начальнике судят по его подчиненным. И если у него много таких, как Гладиков, то и Воеводина, в общем-то, любить не за что. Тогда Донсков ушёл от ответа. Но горький вопрос инспектора запомнил. И задал его Богунцу.
– Бес попутал, Владимир Максимович! А если честно – хоть и поддался на уговоры, знал, чем все может кончиться. Хоть и не люблю я инспекторов, перед Иваном Ивановичем не хотел бы в подлецах ходить.
XII
«Серебряное кольцо» – замкнутая почтовая трасса. Кольцо сплюснуто с востока и запада, на севере подходит к Лапландскому заповеднику, на юге к поморским селам Беломорья. Трасса длинная, разнопогодная. В горах можно встретить рваный ветер, а у Семи островов туман или дождь – Гольфстрим там делает погоду, омывая берега вечно теплой водой. Больше восемнадцати часов нужно, чтобы замкнуть «колечко». Иногда, при капризной погоде, на это требуется несколько дней. Если все нормально, улетают пилоты и возвращаются домой в серебристых сумерках – отсюда и название трассы. Добровольцев на этот длинный и нудный рейс мало.
В авиаэскадрилье висит на стене график очередности полетов по «Серебряному кольцу». Чей день подошел, пусть встает раньше всех, когда еще и собаки дрыхнут, летит в райцентр, забирает газеты, посылки, письма и развозит их по селам, стойбищам, ищет, где пасутся олени.
Они бегут и бегут на север, гонимые оводом и гнусом. По камням и мхам, болотам и перевалам, вброд через реки, к прохладным летним пастбищам. Попробуй найди их!
Найдешь, так не сразу отпустят пилотов пастухи. Обидятся, если не отведаешь из общего котла оленинки, не послушаешь песни: «Мы не пахари, мы не косари. Мы оленный народ. Наш хлеб – олень-батюшка. Его кормом живем: мох белый, ягель… Деды и прадеды, и прадеды наших прадедов учили: землю надо беречь. Как она досталась нам в поросли трав и во мхах, поросшая лесами и кустами и всякой зеленью, так и беречь ее надо зеленую. Будешь беречь и холить землю зеленую, веселую – и сам ты будешь сыт, здоров и весел, человек…»
Послушает пилот, и стыдно становится за те черные пятна обугленной травы, что остаются от выхлопов раскаленных патрубков вертолета. Ковырнет олешка зимой снег копытом, а там гарь, – говорят пастухи. Каждое пятно у олешки дневной рацион отнимает. И хоть говорят с улыбкой, не злобно – вертолет им по душе! – а все равно не принимает пилот доброжелательных улыбок в этот момент.
Перед полетом убьют летчики денек на покупку разных разностей, отмеченных в длиннющем списке, переданном пастухами предшественникам: порох, дробь, иголки, нитки, лекарства, спирт, закуски, ремни, шило, мыло – всего не перечислишь. Когда пилоты идут на аэродром не видно их за мешками, ящиками, кульками. Автомашины не просят: ведь сравнительно недалеко, да и выполняют личные просьбы давно знакомых оленеводов. Идут, пыхтят, ругаются. И смеются, что завтра другие вот так же будут похожи на перегруженных ишаков. Такая мыслишка ехидненько веселит!
Сегодня мешки и картонки тащили Донсков и Наташа Луговая. Фамилии замполита не было в графике очередности, он добровольно подменял всех, кто по каким-то причинам не мог лететь в этот скучный рейс. Поэтому вторые пилоты попадались разные. Сейчас вот Наташа. Батурина вызвали в город.
Идти было трудно. Северо-западный ветер, беспутный и неверный, бил в лицо сырыми порывами. То справа, то слева, то неожиданно сзади подтолкнет, но больше норовит захлестнуть глаза, рот, ноздри едким запахом распаренных болот и гниющего торфа. На Кольском не любят этот ветер. Если путник ненадолго попадет под его власть, рождается чувство обреченности, кажется, что вытекают из тебя силы и швыряет из стороны в сторону злая непреклонная воля. Не любят этот ветер и летчики. Он, смешивая все расчеты полета, сбивает машины с маршрута, притом незаметно, будто оттягивая в разные стороны воздушные аппараты мягкой, но сильной лапой. Поэтому и назвали его авиаторы «пьяным медведем». И ругали синоптиков за то, что те не могли предугадать появление «медведя», напоминали им, конечно шуткой, про закон, принятый англичанами и не отмененный до сих пор, который гласит: «Лица, занимающиеся предсказательством погоды, должны сжигаться на костре».
Широкая спина Донскова спасала Наташу от ветра, но все равно, подойдя к вертолету, она облегченно вздохнула, ввалившись в открытую дверь, с удовольствием опустилась на пол среди сброшенных вещей.
– Секундочку посижу, ладно, Владимир Максимович?
Потом, раскладывая покупки в грузовой кабине, она подняла фанерный чемодан, принесенный Донсковым. Подержав, бросила – тяжелющий…
– Книги, – пояснил Донсков.
– В списке их не было!
– Ничего, зато спирта ты несла меньше, чем заказывали.
– Когда же им читать, Владимир Максимович, днем пасут, вечером у костра, и буквы не разберешь… Командир вам что, нравится так часто по кольцу летать?
– Нужные знакомства завожу, Наташа. Блат. С моей должности запросто в пастухи попасть, вот и готовлю себе тепленькое местечко при стаде. Красным избачом, например!.. На прошлой неделе ты грубила инспектору Гладикову, а икалось мне, когда он в управлении жаловался…
– Я же не нарочно срезала маршрут и прошла по границе запретной зоны! Тут у нас и ориентиров-то приличных нет! А он хамил мне, как мужику. И назвал «цацей!» Я ему гово…
– Стоп! Как и сколько ты умеешь говорить, я уже знаю. Батурина с Лехновой вызывают в город не пирожками угощать.
– И Ожников поехал – обещал помочь. У него друзья там.
– От наказания хочешь улизнуть?.. Ружье повесь стволами вниз. Колбы, термоса закутай в чехлы. Поторапливайся, Наташа.
Со скрежетом провернулся вал мотора. Выхлопная труба чихнула дымом, едкий запах газа заполнил кабину. Пока механик прогревал двигатель, пилоты успели разложить покупки по местам и занять свои кресла.
Наташа впервые летела с Донсковым, и ей не терпелось посмотреть его как летчика. О технике пилотирования замполита было много противоречивых пересудов. Она мягко взялась за ручки газа и управления, чтобы почувствовать ход их, чтобы через них понять руки Донскова. Тем более что замполит любил повторять: «Золотых рук у дурака быть не может. Они – внешний мозг. Природа сделала так, что руки стареют позже всех органов человеческого тела, сохраняя опыт».
Вертолет – машина строгая, но капризная и упрямая. Чтобы взлететь на нем, нужно потянуть рычаг «шаг-газ», передать мощь мотора на винт. Когда винт раскрутится, вертолет «шагнет» вверх. Но при раскрутке да и после нее вертолет норовит свалиться набок. Какое бы движение ни делал летчик, винтокрылая машина реагирует на него строптиво, пытается сделать все вопреки желанию человека: закрутится вокруг оси, если ее не уверенно пошлешь вперед; провалится, если захочешь побыстрее уйти в небо и переусердствуешь; она может зацепиться передними колесами при разгоне за землю или хвостовым винтом при торможении. Поэтому, поднимаясь в воздух, одним-двумя движениями, как на самолете, не обойдешься. Работают сразу обе руки и ноги. Когда пилот только обучается летать, в момент взлета он похож на дергунчика. Особенно на легких машинах Ми-1, прозванных «шилом». Тяжелые – медлительнее, зато инертнее, и сладить с ними тоже непросто.
Норовистость вертолетов Наташа испытала на себе и поэтому очень удивилась, когда, не ощутив движения ручки управления, вдруг увидела, как соседние вертолеты теряют объем, превращаясь в игрушечные; отодвигается, отталкивается земля. Несмотря на оглушительный рев мотора, взлет для Наташи прошел неслышно. Она разжала пальцы на ручке управления и отдёрнула от неё ладонь, как от непонятной, волшебной, при этом зацепила край юбки и сильно оголила колени. Глядя на ручку, Наташа видела, что черный, эбонитовый, рогастый от кнопок конец ручки двигается в нужные стороны, но так плавно, даже лениво, что вроде бы ее шевелили в задумчивости, а вертолет смирно, спокойно летел сам по себе.
– Класс, Владимир Максимович!
Губы Донскова чуть дрогнули в потаенной улыбке, но не от комплимента еще зеленой пилотессы, а от воспоминания, неожиданно пришедшего, когда он увидел коричнево блестящие колени девушки…
– Владимир, у меня просьба, – сказал однажды Батурин, когда сумерничали за шахматами.
– Говори, – рассеянно ответил Донсков, продумывая ход.
– Насчет Луговой…
– Заменить второго пилота хочешь?
– Да не-ет, – тянул Батурин.
– Какие же претензии или предложения, Николай Петрович?
– Скажи, пожалуйста, ей, чтоб не летала в юбке.
Донсков чуть не выронил ладью.
– Это почему же?
– Мне мешают ее колени!
– Ну, и скажи сам! – по инерции ответил Донсков, но вдруг, все поняв, сочувственно посмотрел на товарища. – Чем же они тебе мешают?
– Стыдно говорить… все время хочется до них дотронуться.
– Но это же хорошо, Коля! Значит, ты живой!
– Не дури, Владимир!
Днем позже Донсков спросил пилотессу:
– Наташа, не удобнее ли тебе летать в брючном костюме?
– Вот еще! Мужиков тут и так мильон! Женщинам-пилотам по форме юбка положена.
– А может быть, твоему командиру не нравится.
– Да что вы? Очень сожалею!
И после разговора юбки ещё чуть – чуть укоротила.
До райцентра долетели быстро. Когда сели и увидели, как с балки и разъемных створок Ми-4 тонкими ручейками стекает вода, поняли, что «пьяный медведь» толкал в хвост.
Пока Наташа принимала с облезлого, помятого вездехода почту и посылки, Донсков разыскал по телефону заместителя председателя райисполкома.
– Привет, Хетте Иванович! Донсков говорит. Привез тебе гвозди… Да, Ожников побеспокоился… Согласен – мировой мужик! Квитанцию перешлешь почтой… Как «какую квитанцию»? За гвозди. Копию накладной с подписью о получении груза… Э, нет, шефы шефами, а социализм учет любит. Ну вот и ладно… И еще тебе деньги у начальника аэропорта оставлю – он привезет… Опять «какие деньги»! Был же у нас с тобой разговор!.. А это сам подумай, как оформить!
С деньгами Донсков, может быть, и перегнул. Дело в том, что неделю назад они летали в Беломорье на рефрижератор «Союз», где праздновалась одна из годовщин успешного плавания этого большого судна. Их хорошо приняли, угостили и не отпускали два дня.
Перед отлетом Донсков поблагодарил щедрых рыбаков за гостеприимство, за вкуснейшие креветки, великолепный набор массандровских вин, поданных в большом разнообразии и изобилии. Свою признательность он высказал и судовому коку, хмурому пожилому толстяку в очках с выпуклыми линзами, на котором лежала основная забота об удовлетворении совсем неплохого аппетита гостей. В ответ толстяк сказал, чуть кося в сторону:
– Вы думаете, рубали креветки и пили Массандру? Как бы не так, товарищ начальник! Он, – кок толкнул себя в мягкую грудь, – знает, что вы глотали. К сожалению, да-с! Вы съели пароварочный котел, бухту манильского троса и новую электроплиту, о которой давно мечтает мой камбуз!
– Как?
– А вот так! Вино-то и закусочка в накладной названы ширпотребом, товарчиком, который при нынешних временах повсеместно и широко употребляется. Приятного аппетита, молодой человек, если будут колики, не обижайтесь! Это я к слову – сейчас такое переваривают все.
Неприятный разговор Донсков передал Хетте Ивановичу, по чину возглавлявшему команду гостей, и попросил «съеденные вещи» купить на деньги из собственных карманов. Сейчас он во второй раз слушал доводы в пользу устроителей праздника, гневные эпитеты в сторону «кока – старого ворчуна», обещания, что котел и плита будут стоять на своих местах и без его грошей, но согласиться снова не мог.
– Мне пора лететь, Хетте Иванович. Деньги в твой кабинет привезут. И не заставляй меня обращаться по такому поводу в райком. Неудобно как-то. Договорились?.. Ну вот и хорошо. Здоровья тебе!..
Теперь взлетала Наташа. Вертолет дернулся, но, укрощенный, мелко задребезжал металлическими скамейками, растянутыми вдоль бортов. Запрыгал груз, положенный на них. Затряслись щеки у обоих пилотов и ручка управления в руке Наташи.
– Додай оборотов и быстрее переходи трясучий режим, – подсказал Донсков. – Нужно чувствовать оптимал. Тебя что, командир не учит?
– Все больше по штурманской гоняет.
– Тоже нужно. После твоей промашки с запретной зоной. И особенно здесь! – Донсков кивнул в левое окно, в Хибинский хребет, где плато Расвумчорр краснело пятнами хламидомонадного38 снега. В мае снег расцветает ярко-бордовыми заплатами, но и сейчас, в июле, он еще не потускнел, и хорошо было заметно, как на красные пятна валом наползает сизая густая дымка.
– Скучно с тобой летать, Наташа, все молчишь да молчишь.
– Я-то?
– Ты-то, – улыбнулся Донсков. – Расскажи какую-нибудь историю.
– У меня биографии нет.
– Неужели? Как родилась, так и в авиацию годилась?
– Я отчаянной всегда была. Из школы выгоняли.
– За двойки?
– Общественное лицо учителя измарала, авторитет его пыталась подорвать.
– О, серьезное обвинение!.. Одна подрывала?
– С мальчишками водилась. У меня даже кличка во дворе была: «Лужок»! Ребята делали все, что я хотела. Даже отвечать их научила по-военному: «Есть, Лужок!», «Слушаюсь, Лужок!»… И вот однажды я велела им наказать учителя физкультуры. Мастера спорта!
– Неужели твои мальчишки решились связаться с мастером спорта?
– Он мастером по шахматам был. Такой маленький, противный очкарик. А на занятиях по физкультуре практиковал только лошадиный спорт: стометровка, кросс, прыжки. Вот я и сказала ребятам – накажите. Неделю готовились. А он чуть не умер после этого.
– Били?
– Что вы, Владимир Максимович! Незаметно сперли шахматную доску-сундучок, с которым он расставался только во время уроков, фигуры оттуда высыпали, а посадили мышей. Сереньких. Штук пятнадцать! Он раскрыл доску в учительской… Чего вы грохочете?
Донсков представил, что творилось в учительской, когда приперченные мыши прыснули в разные стороны, затрясся от смеха. Из глаз покатились слезы. Он размазывал их тыльной стороной ладони по забурелым от ветра скулам и хохотал.
– Хи-хи, – хихикнула, глядя на него, Наташа. – Хи-хи-и. – Вдруг, зараженная его смехом, бросила управление вертолетом и закачалась из стороны в сторону.
Вертолет, пролетев немного, начал крениться. Донсков, еще смеясь, схватил штурвал.
– Да за такие проделки вас надо было расстрелять сухим горохом!
– Исключить решили! А на педсовете что было, ох что было! Сначала чинно, а потом как закричат все. Особенно математичка! Пока мышей не переловили, она в шкафу сидела. А литераторша в окно прыгнула, благо – первый этаж. Тогда математичка предсказала мою судьбу. По ее мнению, я – диверсант и постоянно буду прописана в колонии строгого режима, так как мне уже сейчас не место среди нормальных советских детей… Покричали, потом устали. А мне маму жалко, она сидит рядом и плачет. Я сказала, что все осознала, притом глубоко, и больше не буду. Директор предложил извиниться перед человеком, чей авторитет мы хотели взорвать. Извиняться я принципиально не стала.
– Выгнали?
– Извиняться я не стала, а подошла к физкультурнику и поцеловала его в щеку. Тут как-то все притихли. Я оглянулась и в другую щеку его чмокнула. Тогда он снял очки, похлопал глазами – а ресницы у него во какие были! – и погладил меня по головке.
– В каком классе училась?
– Восьмом.
– За что же ты посмеялась над таким добрым человеком? Плохим физкультурником был?
– Он красивый, а на меня не обращал внимания.
– Ишь ты!.. Приготовься к посадке, Наташа. Оленей видишь?
– Где?
– Вон целое стадо в озере. Головы торчат, видишь? Да не кустарник это – олени от овода прячутся. А вон и куваксы пастухов…
XIII
Руссов привез в Город небольшой «десант» из Нме: Павлу Комарову нужно было выписать кое-какие запчасти в Сельхозтехнике, Лехнову с Батуриным вызвали в инспекцию управления «на ковер» за нарушение границы запретной зоны в одном из полетов, Ожников прилетел по своим кадровым делам.
– Ну, Федор, до встречи! – Батурин протянул руку пилоту. – Нас не ждите, доберемся обратно на рейсовом Ан-2. Кроме интендантских дел, заданий нет?
– Нет.
– Сколько думаете провозиться? Часа три? – спросила, подмигнув Батурину, Лехнова.
– Два, – также односложно ответил Руссов.
– К друзьям не хочешь заглянуть? – поддержал разговор Ожников.
– Нет.
– Ты, Руссов, хоть бы девушку в украл Городе и в Нме привез. Не надоело одинцом жить? – спросила Лехнова.
– Нет.
– Ну вот и наговорились, как чаю напились. Летаешь ты, Федя, классно, а вот когда говорить научишься, не знаю, – улыбнулся Батурин. – Удачи вам и ветра в хвост, ребята!
– А для вас – чтобы «ковер» был мягким, – пожелал «штрафникам» Павел. —
– Рогожку не хочешь? – проворчала Лехнова.
– Галина Терентьевна, давайте ваш чемоданчик, – предложил свои услуги Ожников.
Лехнова отмахнулась:
– И так попотеете со своим пузатым портфелем!
От вертолета в автобус – и в город. Ехали по улицам почти не встречая прохожих. Город удивительно пустой, не смотря на теплый летний день. Все рыбаки в море – где-то у берегов Канады или в Северной Атлантике работает флотилия траулеров, ребятишки Заполярья в пионерских лагерях, много людей в отпуске. В полупустом городе жизнь только в порту: натужно, сипло или, наоборот, пронзительно и весело кричат буксиры, оттаскивая с причала на рейд огромные, но в заливе беспомощные, как кит в ручье, океанские корабли: это хибинский апатит идет во все края света.
В управлении Ожников шепнул:
– Смелее, Галина Терентьевна. Я все утрясу!
– Перед кем-то с бубном попляшете?
– Зря вы так, – мягко укорил Ожников и, подождав, когда за ней и Батуриным прикроется дверь кабинета начальника инспекции, поспешил на второй этаж.
Его тянуло в конференц-зал, где стены украшены щитами-плакатами, спортивными стендами, фотовитринами. Здесь в это время дня безлюдно и тихо.
Он подошел к застекленной витрине под названием «Боевой путь ветеранов ВОВ» и, поправив очки, стал рассматривать красочно оформленную экспозицию. Почти в центре наклеен его портрет, выполненный пастелью, копия с того, который висит на доске Почета в Нме. Рядом лист с кратким описанием боевых заслуг. И в уголке этого листа – маленькая любительская фотокарточка: на фоне аэродрома и десантного планера А-7 стоит молодой пилот Ефим Ожников в летном шлеме, десантной куртке, с финским ножом на поясе и большим штурманским планшетом через плечо. На груди белое пятнышко боевой медали. Подпись гласила: «1943 г. СВАПШ. Пилот-планерист ВДВ Е. Г. Ожников перед вылетом в тыл врага».
Из-за этой фотографии он и прилетел сюда.
Почти неслышно Ожников вернулся к двери, плотно притворил ее и, просунув ножку стула в дверную ручку, заперся. Снова подошел к витрине. Складной охотничий нож, вынутый из кармана, щелкнул лезвием. Подсовывая кончик ножа под планки узенькой рамы, Ожников оторвал две боковые, вместе с короткими жалами тонких гвоздей, и, отодвинув в сторону, вынул стекло. Теперь осталось главное – сорвать с ватмана фотокарточку. Ожников погладил ее пальцем. Отступил на шаг, полюбовался. Замер, услышав в коридоре шаги. Каблуки простучали мимо. Никто не знал, что на кусочке картона, запечатлевшем бравого молодого пилота, была мечта Ожникова, сохраненная временем. И эту мечту предала случайность. Даже в горле и глазах запершило от обиды. Ожников, сжав кулаки и вытянувшись, как струна, постоял минутку. Потом лезвием ножа аккуратно подрезал уголки фотоснимка, снял его, подержал перед собой и со вздохом опустил во внутренний карман пиджака. Внимательно перечитал описание боевых заслуг. Здесь он, кажется, все учел заранее: в тексте упоминаний о планерной школе не было.
Ожников вставил стекло в витрину, в старые отверстия вжал кончики гвоздей. Теперь все выглядело как и прежде, только на месте маленькой фотокарточки светлел квадрат с бурыми остатками клея на углах.
Ножка стула вылезла из дверной ручки тихо. В коридоре Ожников осмотрелся, вытер платком потную шею. И зашагал, сильнее, чем всегда, припадая на короткую ногу.
Соблюдая своеобразный маршрут, построенный на принципе «от нужного человека к возможно полезному», он стал обходить кабинеты, задерживаясь у их хозяев по-разному – от минуты до получаса. К концу рабочего дня привезенный им толстый портфель стал тощим. Портфель похудел, а настроение улучшилось. Хорошее настроение повело его в буфет, и там, не на виду, а в пахнущей селедкой комнатке за прилавком, портфель снова разбух.
Много полезных дел провернул сегодня Ожников. Успел замолвить словечко за Лехнову с Батуриным – и оно подействовало: оба получили только устные выговоры. Договорился об увеличении лимитов на кирпич для жилстроительства. Организовал звонок в Сельхозтехнику, и Павел Комаров получил все, что ему было положено по накладной. Почти пять часов прошло, как Павел с Руссовым улетели. Ожников побывал у председателя врачебно-летной комиссии, и тот пообещал ему связаться с московскими коллегами и походатайствовать за Михаила Михайловича Комарова. Комэск вот уже третий год проходил годовую медкомиссию только в Москве и ездил туда с Ожниковым. Зашел Ожников и в кабинет к инспектору Гладикову. Разговор между ними состоялся светский, интеллектуальный: о влиянии «дыр» в атмосфере на погоду земного шара, о великолепных достижениях шахматиста Спасского, о пьесах братьев Тур и неуемной фантазии плодовитых братьев Стругацких. Литература уже не удел отдельных великих, она делается семьями. В единении – сила!
Покрасовавшись друг перед другом эрудицией, перешли к прозе жизни.
– Как только будешь близ заповедника, Эдвард Милентьевич, загляни к замдиректора. Он передаст для меня пустячок.
– Не секрет?
– Секреты от тебя? Уволь… Раздобыл он древнюю поделку Мяндаша. Непременно желает подарить.
– За сколько?
– Я ж сказал, подарить.
– Мяндаш – мастер?
– Какая серость! Жить в тундре и не знать о Мяндаше? Стыдно, Эдвард Милентьевич! Мяндаш не мастер. Мяндаш – идол, легенда. Человек-олень! Одна из Кольских легенд рассказывает о том, что олень Мяндаш на пороге жилища, где обитала его жена, «дочь человеческая», и дети его, превращается в человека. И когда однажды он не смог обернуться человеком и навсегда убежал в тундру, «то и дети все его, все Мяндаш-парень, ребятки его, все за ним побежали». И даже самый маленький, тот, что на коленях у матери был и грудь сосал, и тот встрепенулся, обернулся пыжиком-олененочком, соскочил с коленей матери и туда же, в тундру, за оленями. С тех пор Мяндаш-олень начал свой вечный путь по бескрайней тундре. И будет Земля, пока Мяндаш бежит по ней, и будет Солнце, пока Мяндаш видит его…
– А древних икон у твоего замдиректора нет?
Ожников не мог ответить. Он продолжал говорить и слушать себя:
– Из-за Каменского, из-за Имандры, из нутра Матери-Земли бежит Мяндаш – дикий олень. Мяндаш-пырре имя ему, он начало жизни от края до края Земли. Мяндаш-пырре бежит, златорогий олень. Путь его – Солнца путь, туда ему и бег…
– Фигура Мяндаша золотая? – Гладикову всё же удалось прервать Ожникова.
– Золото – тьфу, уважаемый Эдвард Милентьевич. Сейчас поделка древнего богомаза, резчика, скульптора цены не имеет. Нет цены Мяндашу-пырре. Будешь в гостях, покажу тебе альбом с древними изображениями человека-оленя. А такого, что нашел мой друг, на фотографиях нет. Нет! Понял?.. Да, к слову, о фотографиях: заглянул сегодня в конференц-зал, вижу, кто-то мою фотокарточку с витрины ветеранов слямзил.
– Не может быть!
– Сам видел! Она в, единственном экземпляре была.
– Подожди, не волнуйся! – Гладиков снял телефонную трубку и позвонил инструктору политотдела, отвечающему за оформление конференц-зала.
Ожников прислушивался к их разговору, постепенно вытягивая шею, настораживаясь. Когда Гладиков повернулся к нему, то увидел матово-белым длинный нос Ожникова и неспокойные глаза…
– Да не волнуйся ты, Ефим Григорьевич! Если и сняли твою фотографию, то инспектор прилепит другую. Он позаботился и заранее снял копии.
Ожников онемел с открытым ртом. Неизвестно, сколько бы он так стоял, но в комнату, широко распахнув дверь, шагнул Батурин.
– Ефим Григорьевич, немедленно на аэродром. В эскадрилье ЧП. Едете?
– Что случилось? – нервно спросил Гладиков.
– Кажется, катастрофа.
– Я предупреждал вас, Николай Петрович! Предупрежда-ал!
– И не один раз, инспектор. Подтвержу во всех инстанциях. Только не пойму, кто вы – вещун или ворона! Ожников, самолет ждет!
XIV
Весть о катастрофе принесла радиограмма с борта плаврефрижератора «Союз»: «В Бабьем море обнаружен упавший вертолет номер 36180. Есть основание считать летчиков погибшими. Организуем водолазные и подъемные работы».
Часы показывали конец условного рабочего дня. Тревожный колокол звал людей. За час в эскадрилью собрались все. С нетерпением ждали Комарова, он разговаривал с Городом и «Союзом» по радио.
Пришел Комаров мрачным, подошел к столу, шаркая подмётками, на белом лице особенно выделялись синеватые набрякшие мешки под глазами. Долго стоял молча, и взгляд его, устремленный в большую карту полуострова на стене, казался бессмысленным. Командир думал. Вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал: «Невероятно!» И снова потянулось тягостное молчание.
– О чем я?.. – начал говорить он. – Живет человек рядом, работаешь вместе, каждый день встречаешься и… будто не замечаешь его… И о всех вас, – Комаров указательным пальцем провел дугу перед собой, – тоже, оказывается, знаю мало… Последние слова Руссова: «…высота шестьсот. Ветер попутный. Рассчитываю быть в 14.25…» За полчаса до названного Руссовым времени диспетчер попросил связь. Борт 36180 не ответил. Ответа не последовало и на запросы других радиостанций. Их нащупал локатор. Вертоплан летел нормально. Решили, что у них испортилась рация, и разрешили подход к аэродрому, как аппарату нерадиофицированному. Отметка на экране локатора по мере приближения становилась все ярче, отчетливее. Было зафиксировано, что он немного отклонился от курса. Но погода ясная, и это не беспокоило. Вертоплан на высоте шестьсот пятьдесят метров, на удалении пятнадцати километров к западу, прошел траверс нашего аэродрома, продолжал полет по прямой, пока не исчез с экрана. Ни на один из запросов Руссов так и не ответил… Он упал в губе Бабьего моря. Это видели рыбаки. Сначала вертоплан пошел резко вниз, потом медленно перевернулся на спину, начал вращаться носом к земле… до самой воды… Глубина там метра полтора. Из воды торчит хвостовая балка… Подробностей больше нет, одни вопросы. Почему Руссов молчал? Почему он прошел свой аэродром, если рация была неисправной? Почему летел вперед и вперед по прямой, пока, видимо, не кончилось горючее? Если отказало управление, то вертоплан мог лететь по прямой, почему он дал ему перевернуться? Масса загадок…
– Людей подняли из воды? – поинтересовался один из пилотов.
– Комиссия из Города уже отправилась на место происшествия. Мы с Батуриным вылетаем через несколько минут. Где Донсков?
– Замполит еще не вернулся с «Серебряного кольца», – сообщил Богунец.
– Ожникову, Лехновой подготовить все данные о Руссове к прибытию комиссии сюда. Анкетные данные, биографию, характеристики, заключение последней медкомиссии, записи в летной книжке о проверках штурманских и по технике пилотирования. Найдите адрес его родных, Ожников! Инженеру опечатать все технические документы по подготовке вертолета 36180 к рейсу. С Галыги взять объяснительную, как он готовил машину в полёт. Остальные могут быть свободны до утра, но из поселка никому не уходить.
– Михаил, возьми меня, – попросила Лехнова, когда командир, выйдя из помещения, сел за руль автомашины.
– Ты нужна здесь, Галя.
– Сам не лезь за штурвал.
– Вертолёт поведет Батурин.
– Я должна видеть Павла!
– Мы привезем их сюда.
– Тебе может быть плохо там…
– Иди, займись делом, Галя. Если со мной что случится, уже не страшно.
Через несколько минут пурпурно-красный вертолет оторвался от земли и взял курс на юг.
Под утро Лехнова и попросившийся ей помочь Богунец сидели в кабинете командира. Богунец задумчиво посматривал на стопку документов, подготовленных к приезду комиссии по расследованию катастрофы. Усталости от бессонной ночи не было, только когда закрывал глаза, начинали плыть круги, серые по черному, и приходило чувство невесомости, неустойчивости. Через несуществующий потолок кабинета он посмотрел на хоры, где бодрствовали у приемников радисты и руководитель полетов. Там было тихо, лишь в нишах мерцали экраны локаторов, рождая приглушенный звуковой фон, похожий на далекий гул.
У Богунца из памяти не исчезали горькие слова Комарова: «Живет человек рядом, работаешь вместе, каждый день встречаешься и будто не замечаешь его». «Как дела?» Часто на ходу, вскользь задаешь подобный вопрос, ответ выслушиваешь без внимания, потому что, кажется, знаешь ты его дела, живет-то он с тобой рядом, на виду, и какие уж особенные дела у него могут быть? Богунец поймал себя на том, что думает о равнодушии впервые и, верно, потому, что пропал человек, к которому его всегда тянуло, которому он безгранично верил. Веру вселяло личное обаяние Руссова, может быть, даже его огромная физическая сила, во много раз большая, чем у Богунца. Руссов летал «как бог», и в этом Богунец пытался ему подражать. Он желал бы и говорить мало и веско, как Руссов, но не получалось. Рядом с молчуном Руссовым Богунец чувствовал себя более уверенно, чем вдали от него. Была даже маленькая «белая» зависть к Крохе: его чаще посылали в спасательные операции, и он больше зарабатывал. И вот, оказывается, о человеке, о друге Богунец ничего не знал.
– Так он, выходит, сирота?
Лехнова, не отрывая бледных щек от ладоней, не размеживая тяжелых от бессонницы век, тихо ответила:
– Не совсем, Антоша. Сестренка у него есть. Вон видишь квитанции – деньги он ей переводил. О сестре он мне как-то говорил, но то, что почти все заработанное посылал ей, я узнала впервые. Прикинь сумму…
– Зачем столько?
– На ее глазах эсэсовцы расстреляли родителей. С тех пор тронулась душой девочка. Лечил ее Федор в столичных больницах и институтах.
А ведь Богунец думал, что Руссов, как и он, «копит деньгу». Поэтому, когда осматривали квартиру, его не удивило, что в гардеробе Руссова не оказалось ни одного приличного костюма. Зато в комнате было много книг. В одном из томов нашли пачку квитанций.
Все это поразило Богунца больше, чем сама катастрофа. Он трудно понимал, как можно заработанные с огромным риском для жизни деньги так легко отдавать. Ну ладно, половину куда ни шло, но все! Оставлять только на хлеб с молоком? И еще молчать об этом, преодолев искушение прослыть бессребреником? Хоть бы раз поведал обо всем другу!
Он схватил летную книжку Руссова и, потрясая ею, заорал:
– Ну, а за это-то ему могли сказать спасибо?! Вздрогнув, Лехнова подняла голову.
– Зачем крик, Антоша?
– Вы посмотрите! – Он бросил на стол летную книжку, где дотошно до мелочей зафиксирована работа летчика, и стал рывками перелистывать ее страницы. – Более восьми тысяч часов провел Кроха в воздухе! Полный год в небе. Больше трехсот раз вылетал на спасение и вырвал у моря полторы тысячи человек. Только по закону и совести он должен получить больше трехсот медалей «За спасение утопающих»! А срочных санитарных заданий? Посмотрите, посмотрите, Галина Терентьевна, раздел «Поощрения»! За все Федор получил две благодарности. За отличную технику пилотирования – раз. И за активное участие в воскреснике! Инспектор Гладиков бормочет, что нам много платят. Но ведь не единой деньгой живет человек! Торгаш, которого я выбросил из магазина, имел доходы в два-три раза больше самого смелого из нашей эскадрильи.
– Перестань, – махнула на него рукой Лехнова.
– Почему? Я не прав…
– Может, и прав. Только зачем кричать, да еще здесь… Михаил Михайлович рассказывал, что в войну по специальному приказу за подбитый танк, например, полагался орден, за несколько уничтоженных самолетов – звание Героя. Награждают и сейчас, но четкость оценок труда иногда, Антоша, расплывается в суете…
– Вот я и говорю! Под праздник длиннющие списки в газетах. Некоторые достойные вылетают из них. Кампания! Праздник! Хорошо, что именно в праздник оценивают труд человеческий, но за дело, а не за отчеты на бумаге. За дело, а не за чин! За дело, хорошо сделанное, а не вообще! Тогда человек будет отблагодарён при жизни, а не в поминальной речи.
– Обобщаешь?
– Говорю о Федоре!
– Уверен, что его уже нет?
Разговор прервал радиоголос, усиленный куполом колокольни. Он звал «Льдину» – позывной «Спасательной» эскадрильи. И, получив отзыв, приказал:
«Я „Льдина“-один, подготовить все исправные вертолеты и самолеты к полету. С интервалами и эшелонированно поднять на поиск по прямому маршруту Маточное – Бабье море, ширина поиска двадцать километров в обе стороны от линии полета вертолета 36180. Цель – экипаж вертолета: люди, парашюты. Надо уточнить цвет взятых экипажем парашютов.»
Голосом Комарова динамик еще дважды повторил приказ. – Всем колокол! —
– Всем колокол! – закричала Лехнова. – Всем! Громче! Громче!
Поморы говорят, что море дышит. Дра раза в сутки зимой и летом море вздымается и опускается. Изо дня в день тысячи лет. А Бабье море – большая «лужа», соединенная с морем Белым двумя узкими порогами. Через каждые шесть часов вода полощет пороги: в прилив исчезают в «луже» малые островки и отмели, в отлив к множеству островков прибавляются другие.
Вертолет упал между светлыми песчаными лудами39. Прилив закрыл кончик хвостовой балки, ранее торчавшей из воды. Но на этом месте, поставленный рыбаками, плавал стеклянный шар-буй. Шар был красный, казалось, капелька крови дрожит на мелкой зяби и не растворяется в большом масляном пятне. Вокруг шара на катерах и лодках люди. Переговаривались вполголоса, как будто громкий говор мог нарушить чей-то покой.
Ждали вертолет-кран Ми-10. Ждали отлива. А пока с плоского большого катера спустился водолаз, и белесые воздушные пузыри, лопаясь на сизой мелкой волне, показывали его путь. Уже через десяток минут после спуска послышался голос в судовом динамике, и слова, сказанные негромко, породили тягостную, недоумевающую тишину наверху. То, что сказал водолаз, выходило из рамок обычного. Оцепенел даже боцман, руководивший спуском под воду. В течение минуты, не получив отзыва, водолаз повторил:
– В кабине людей нет… Начинаю заводить трос. Вы что, оглохли там?
– Не может быть! – прервал очнувшийся боцман.
– Кабина сплющена. Я говорю, нет и не было здесь людей!
– Не может быть! – почти прошептал Комаров, медленно поворачиваясь к председателю комиссии. Он смотрел на него мутными льдинками зрачков, пока тот не увел свой взгляд в сторону. – Скажите, пусть ищет! Пусть ищет!
– Пусть ищет, – быстро передали боцману.
– Пусть ищет! – заорал боцман в микрофон и, поняв, что не так выразился, смачно сплюнул за борт. – Ищи кругом! Травлю шланг до конца. Поворачивайся живее!
Людей обуяло нетерпение. Они вдруг загомонили, забегали вокруг боцмана, подавая ему советы, в большинстве несуразные. Все забыли, что если на дне и найдут кого, то уже мертвого, все почему-то считали, что сейчас, как никогда, дороги секунды, что надо очень спешить, что действия водолаза преступно медленны. Даже Батурин, давно презревший людскую суету, поторопил:
– Отец, спусти-ка еще одного, четыре глаза лучше.
– Не предусмотрено. Системы на двух нет, паря. Что, твои молодцы утопли?
– Наши, отец.
– Это верно, наши. Разыщем.
Не нашли. Перемещали катер по спирали от буя, прочеса ли дно метров на триста вокруг – не нашли. Тогда с одной из лодок по зову на катер поднялся рыбак, увидевший вертолет в небе первым. Вокруг него сгрудились плотно. Здесь были и инспектора Воеводин с Гладиковым, и политотдельские работники, и инженеры управления.
– Расскажите все сначала и подробно. Как можно подробнее, – попросил рыбака председатель комиссии.
– Та хлопотала робя с сетками. Я тютюн набивал, – он показал, как вещественное доказательство, черную прокуренную носогрейку, – запалил. Курнул. Лег на ухо – стук чаплинный какой-то. Чап-чап-чап-чап! Завроде лягуш за лягушем плюхаются в тину. Слухаю. С моря вроде. Ан нет – сверху чап идет. Ярило высоко! – рыбак ревматически согнутым пальцем показал, где стояло солнце. – Вон оттудова чап. Высмотрел – вертолет. Гула-то мотора не слыхать, а слыхать как по небу бьет. Такое нам знамо, не раз в поселенье махалки прилетали. Которые с реактивным движком. Гляжу, чапает к нашей артели. Тут вся робя башки подняла. Цигарить начали. Он долгонько летел. Крупно стало видать. Почти над нами вниз пошел. Потом лег на лопатки, закрыжился и нырнул. Вода бомбой хлобыстнула. Мы туда…
– Никто не выпрыгнул?
– Не. Мы далеко его видели.
– А может быть, раньше?
– А чо же он летел?
– Вы видели хоть раз парашют?
– Сам прыгал в армии!
– Не обязательно парашют, точки какие-нибудь падали?
– Не. Робя подтвердят.
Рыбак не успевал поворачиваться от одного к другому, а вопросы все сыпались: «Как летел?», «Какой был звук, пожалуйста, поточнее?», «Прямо летел или рыскал по курсу, по высоте?», «Каким было небо? Я про погоду спрашиваю», «В воздухе никаких частей не отпадало?»
Вспотевшего рыбака отпустили. Посовещались. Решили, что экипаж не воспользовался парашютами.
– Павел Комаров мог и не надевать парашюта. Он пассажир, – сказал Гладиков.
– Не поддерживаю, Эдвард Милентьевич. Руссов всегда строго соблюдал правила полета, – возразил Батурин.
Гладиков отмахнулся:
– Знаю, как вы их соблюдаете! Но, пожалуй, действительно Руссов был самым дисциплинированным и осторожным из всех ваших пилотов. Поэтому предполагаю, что пассажир все-таки был без парашюта, а пилот не мог его оставить и боролся с машиной до последнего!
– Примем как одну из рабочих версий. Если в кабине найдем парашют в сумке, – сказал председатель и внимательно, подняв предупреждающе палец, прислушался. Вроде бы шел по воде плицовый пароход. Но это вода, отражая звук, усиливала хлопки несущего винта вертолета-крана Ми-10.
Вертолет просвистел над катером и, будто раскорячившись широким шасси-платформой, пошел на ближайший остров.
– Всем в лодки! К вертолету.
Подъемные работы прошли довольно быстро. Небесный кран подплыл на воздушной подушке к катеру и завис над красным шаром. Струя от винта погнала кочковатые волны по кругу. На толстом стальном тросе опустили мощные зацепы, похожие на гигантские изогнутые губы гвоздодеров. Они вошли в воду без всплесков. Водолаз навел их, и по его команде они опустились на смятый фюзеляж и замкнули пасть. Трос натянулся, завибрировал. Вибрация была такой мелкой, что трос вроде бы растаял в воздухе, стал похож на тонкий нечеткий вертикальный мазок серой акварелью. Ми-10 легко поднимался вверх, не чувствуя тяжести. Из воды вынырнули обломанные лопасти хвостового винта, длинная балка, а потом и сплющенное яйцо кабины. Из нее ручьями стекала вода с серым песком, падали мокрые водоросли, склеенные тиной. Ми-10, слегка опустив нос, потащил своего маленького изувеченного собрата к острову…
Водолаз и приплывшие к нему на помощь аквалангисты продолжали обыскивать дно.
Когда аварийный вертолет вынули из зацепов и Ми-10, отлетев в сторону, сел, все бросились к останкам машины 36180. Белый номер ярко выделялся на мокрой, согнутой в дугу хвостовой балке.
Прежде всего внимательно осмотрели то, что было совсем недавно кабиной. И поняли: в момент Приводнения людей в кабине не было. Падай они вместе с вертолетом, их непременно в миг удара зажали бы свернувшиеся в клубок дюралевые переплеты, шпангоуты, стрингеры. Не было и парашютов.
Еще никто не произнес ни слова, а Комаров уже подбежал к сидевшему неподалеку Ми-10 и, воспользовавшись его рацией, передал в ОСА приказ: искать экипаж.
– Правильно, – сказал председатель. – Они, наверное, выпрыгнули. Но где? Почему?.. Товарищи, приступим к планомерному осмотру. Каждый из вас знает свои обязанности. Любые основные догадки и выводы немедленно сообщить мне. Временный штаб – на платформе Ми-10. Приступайте!
Осмотр начали инженеры и авиатехники, а командиры собрались посовещаться.
– Трудно объяснимый, небывалый в нашей практике случай, – задумчиво начал говорить председатель, когда все расселись на платформе. – Будем считать, что вертолет покинут экипажем. Пусть так. Почему? – вопрос второй. Где? Когда?.. Если в момент прекращения связи, то они выпрыгнули между стойбищем «Маточное» и своей базой. Допустим! Но тогда вертолет так много километров прошел неуправляемый. Что вы думаете по этому поводу, Михаил Михайлович?
Комаров не слышал вопроса. Он смотрел в море. Председатель в раздумье опустил голову.
– Я считаю, что они покинули вертолет не далее чем в трехстах километрах отсюда, – прервал молчание Гладиков. – Нам известно, что Руссов заправил в Городе машину полностью. Это ясно еще и потому, что она долетела сюда.
– Да, – поддержал Гладикова Воеводин, – если учесть время полета, двигатели наверняка высосали полностью горючее из основного и дополнительного баков. Баки пусты… а при ударе не взорвались. Керосин.
– Правильно, Иван Иванович! Керосин не взрывается! Но вы сказали: из дополнительного! А кто переключил систему питания на запасной бак? Это мог сделать только пилот! Где? Не далее чем за триста километров отсюда.
– Значит, Эдвард Милентьевич, вы считаете…
– Что людей надо искать на последнем отрезке маршрута, товарищ председатель! И техника Галыгу надо пощупать с пристрастием, неизвестно, как этот пьяница готовил вертолет.
– Плохо знаете технику, Гладиков. 36180 – последняя модернизация данного типа вертолетов. С основных на дополнительные топливные баки переключение происходит автоматически, – поправил инспектора Воеводин.
– Аппарат без людей шел несколько часов? Чепуха! Почему же, Эдвард Милентьевич? – спросил Батурин. – Можно объяснить. Руссов имел привычку сразу же после набора заданной высоты и выхода на курс следования включать автопилот.
– Был ли включен автоматический пилот – скажут инженеры! Я только предполагаю.
– Пока ничего другого нам не остается, – согласился Батурин.
Через несколько часов картина происшествия стала немного ясней. Водолазы и аквалангисты, закончив работу, подтвердили, что на дне людей нет, основываясь не только на результатах поиска, но и на данных гидротехнической службы о силе и скорости приливно-отливного течения.
Инженеры и авиатехники подетально разобрали, распилили аварийную машину, каждую часть сфотографировали и пришли к выводу, что до удара о воду управление вертолета оставалось исправным, автопилот включен, радиостанция (предположительно) не имела дефектов. Техническая экспертиза на первом этапе расследования не нашла причин, следствием которых могло быть решение экипажа покинуть вертолет на парашютах.
Как деталь осмотра упоминался привязной ремень пилота, застегнутый на замок, но порванный у места крепления к сиденью. Человеческими усилиями брезентовый ремень разорвать нельзя.
Что же произошло в воздухе?..
Красный вертолет командира ОСА возвращался домой. Комаров сидел в правом пилотском кресле, съежившись, обхватив острые колени сцепленными руками. Из-под надвинутого козырька фуражки тускло синели глаза. Вялая, потрясенная несчастьем память медленно прокручивала прошлое. Он устал жить. Раньше такая мысль не возникала, хотя горки преодолевались крутые, не раз и горе хватало за душу.
Сколько товарищей похоронил в Отечественную войну? Умерла жена, теперь – сын… А может, еще и нет? Может быть, тундра приняла Павла мягко? Дорога Комарова, вначале широкая, с каждым годом сужалась и теперь, как ему казалось, превратилась в тропинку, на которую можно поставить только ступню. Долго ли можно скакать на одной ноге?
День, с чего все началось, он помнит ярко.
Сорок третий год… Части фашистской горно-егерской альпийской дивизии «Эдельвейс» застряли на полуострове Рыбачьем под Муста-Тунтури. Это была первая крупная и непреодолимая осечка в гитлеровском плане вторжения «Голубой песец». И был день без привычных облаков. И был бой. Прожигала небо трасса. Зеленая трасса. Еле заметная в мглистом воздухе. Комаров увидел ее, когда она только что оторвалась от земли. Казалось, она поднимается вверх очень медленно. Казалось так, наверное, потому, что Комаров действовал быстро. Он шел за ведущим и выше его. Ведущий и зеленая трасса, выпущенная многоствольным «эрликоном», должны были встретиться. Комаров отжал ручку управления, дал двигателю форсаж. Он успел встать между горячим кончиком многожильной трассы и голубоватым брюхом самолета ведущего. Потом, когда его спрашивали, он сказал, что попал на это место случайно. Что случайно снаряды «эрликона» сделали в его истребителе три дырки и сломали руль высоты. Разорвали плекс кабины. Один из мельчайших осколков уколол правую челюсть. Через несколько дней осколок величиной с игольное ушко отвалился вместе с отмершим лоскутом кожи. Через несколько дней! А тогда Комаров почувствовал легкий укол, и у него закружилась голова. Небо, горизонт, самолет ведущего поплыли в сторону и слились в серое, густое и тягучее, как кисель, пятно. Только миг. Самолет не успел даже свалиться на крыло…
Второй раз запуржило перед глазами над озером Ропач. Самолеты шли на помощь пехоте Карельского фронта, решительно наступавшей на участке реки Западная Криница. Истребитель Комарова выпал из строя эскадрильи, не долетев до места боя. Головокружение было более длительным, чем первый раз. Летчик пришел в себя почти у самой земли, вывел из штопора машину, догнал товарищей и успешно провел бой.
Он открылся командиру – своему другу. Тот посоветовал обратиться к врачу. Врач осмотрел и, не обнаружив на теле летчика ран, авторитетно заявил: «Переутомление!» Царапина на правой щеке зажила, остался белый шрамик, да Комаров и не считал ранением царапину от осколка.
Случилось и в третий раз. Комарова тщательно обследовали. Могучий организм работал, как хорошие часы. Летчик обмолвился про осколок. Посчитали это пустяком, хотя и предположили, что осколочек от снаряда «эрликона» мог быть не таким уж безобидным и разрушить один из многочисленных нервных узлов. Развели руками: «Это только предположение!» И посоветовали расстаться с летной работой. Совет вызвал бурный протест Комарова. Такой поступок он считал профессиональной смертью. Он просто не представлял жизни без крыльев. Потом, уже в мирное время, узнав, сколько пенсионеров, по разным причинам отлученных от штурвала, умерли быстро и тихо, он скажет себе, что поступил правильно, оставшись в авиации.
Чтобы жить в любимой работе, Комаров перешел в военно-транспортную авиацию. В кабинах транспортных самолетов пилотов два. Что бы ни случилось, один из них всегда с ясной головой. За несколько лет у Комарова выработалась привычка: если головокружение начиналось в самолете, он говорил второму пилоту: «Возьми штурвал, потренируйся», если круговерть хватала на земле – опускал голову на сложенные кисти рук, и всем казалось, что он глубоко задумался. Когда приходил в себя, голова становилась более ясной, чем до приступа.
Жену похоронил три года назад. На кладбище он потерял сознание. Окружающие считали, что на комковатую сырую насыпь его уложило горе, он же давно знал, что круговерть хватает его именно в минуты сильного волнения, психического напряжения. Хватает жестко и отпускает все медленнее. И серый тягучий кисель перед глазами становится уже черным.
После похорон, как гром с ясного неба, последовал приказ о демобилизации. Когда в полк приполз слух о проекте приказа, командир полка, не мешкая, вылетел к командующему.
– Боевому фрегату нужен парус, полковник, – сказал тогда командующий.
Не обратив внимания на эти слова, да и не сразу поняв их, комполка доказывал напористо: его заместитель подполковник Комаров умница, лишен честолюбия, а это дает им возможность парой тянуть подразделение к высотам боевой и политической подготовки. Комаров выдержан и полон идеями. Дисциплинированнее и чище Комарова никто не летает.
Командующий терпеливо выслушал горячую тираду подчиненного, спросил:
– Тогда почему же столько лет подполковник дышит вам в затылок? Вы предлагали ему самостоятельную должность? Представляли на повышение?
– Предлагал. Он отказывался всякий раз. Я не особенно и настаивал: хорошего заместителя найти нелегко.
– Значит, вы искусственно не давали Комарову расти?
Комполка протестующе выставил ладонь, но, быстро сообразив, перед кем стоит, опустил руку и уцепился за кромку брючного кармана.
– Пожалуй, да, товарищ адмирал. Считал, фрегату кроме паруса нужен еще и киль, чтобы корабль не свалила штормовая волна. Исправлю положение, товарищ адмирал!
– А мне показалось, что ваш Комаров боится самостоятельной работы, – улыбнулся командующий. – Я подумаю. Вы свободны, полковник.
Командир прилетел в полк довольным и о разговоре с адмиралом поведал Комарову. «Теперь полный порядок в авиации!» – радуясь, заключил он.
Через несколько дней в полк пришел приказ. Фамилия Комарова в списке демобилизованных стояла первой.
Принимая пост командира ОСА, Комаров решил клин вы бить клином – пойти туда, где волнений и нервотрепки больше, возложить на плечи ношу, которая не всякому по плечу, забыть о себе, отдаться полностью тяжелой работе и людям. А если умирать, так самой легкой смертью – ударившись о землю… Как Павел… наверное.
И еще он ясно понимал, что, скрывая болезнь, совершает должностное преступление, и, чтобы оно не перешло в уголовное, никогда не летал один. Гнет на совести с годами горбил его, сушил, но не мог заставить сдаться.
В ОСА приступы стали реже, и он научился их частично преодолевать. Однажды в своем кабинете он положил голову на руки и повалился на пол вместе со стулом. Придя в себя, увидел рядом Ожникова. Тот сказал: «Не волнуйтесь, Михаил Михайлович, считайте, что обморока не было. А проходить комиссию я вам помогу».
Знала о болезни и Галина Терентьевна. Знал и сын…
Маленький, с маковое зерно, колючий осколок быстро выпал с кусочком отмершей кожи, а укол его Комаров чувствует всю жизнь.
Подлетая к базе ОСА, Николай Батурин посмотрел на командира. Тот сидел неподвижно, уткнувшись лбом в скрещенные на коленях кисти рук. Фуражка сползла с бритой головы и валялась в ногах. В такой позе Батурин видел Комарова не раз и решил не отвлекать его от дум…
XV
…Пошел по кругу винт, поймал низкое солнце в лопасти, бешено его закрутил. Под винтом серая маленькая метель. Это был двадцать шестой взлет Донскова с Луговой на трассе «Серебряного кольца». Солнце, не скрываясь за горизонтом, ходило по эллипсу и сейчас на западе катилось вниз, окруженное сизо-лиловым прозрачным облаком.
– Домой!
– Слава саамскому богу, теперь уж домой, Владимир Максимович!
Последняя стоянка получилась самой длительной. В стойбище Маточное их задержал туман. Как часто случается на полуострове, пригнал туман, сняв его с Семи островов, «пьяный медведь». Уходить с трассы не было смысла – путь домой лежал через Маточное, и теплилась надежда, что над стойбищем небо разрядится. Лопасти винта вертелись в белизне, невидимые, будто оторванные от грузного тела машины. Казалось, вертолет крадется в облаке сырого лебяжьего пуха, но это только хотелось, чтобы он крался тихо, осторожно. Он стремительно пересекал пространство, и где-то внизу летела земля, и одного ее шалого выступа хватит, чтобы оборвать полет.
По расчету времени Маточное приближалось, а экипаж оставался слепым – даже окон в тумане не встретилось. Донсков мог бы пройти над стойбищем и тянуть на базу, но решил попробовать сесть. Еще будучи испытателем, он тренировался в приземлении только по приборам. А в Средней Азии, где служил перед приездом на Кольский полуостров, практически каждая посадка на вертолете происходила почти при невидимости земли – несущий винт раскручивал под шасси такую песчаную метель, что приходилось нащупывать землю нервами и одним колесом, на которое пилот постоянно смотрел, не упуская из виду и показаний пилотажных приборов.
– Ну что, гроза мастеров спорта по шахматам, будем садиться или прогуляемся до базы?
Наташа неуверенно пожала плечами:
– Не пробовала и знаю, что такие посадки запрещаются.
– А мышами пугать учителей можно?
– Так это же детская глупость!
– Решай! Без твоего согласия не снижусь и на метр, – сказал Донсков, а сам думал, что в «Спасательной» эскадрилье, где риск – дело обыденное, девчонке придется попадать и в более сложные ситуации. Всегда лучше рассчитывать на опыт, чем Случай.
– Давайте попытаемся.
– Отдергивать руки от горячего в авиации нельзя. Уж если взяла уголек – держи!.. Перечисли, какие препятствия ждут нас на земле?
Наташа ответила без запинки:
– По курсу стойбище Маточное. Два деревянных дома высотой до пяти метров. Слева от них большой загон, огороженный забором из металлической сетки. Справа, метрах в пятидесяти от домиков, стоянка трактора «Беларусь».
– Сколько тракторов?
– Два. Там же, возможно, стоит и грузовая автомашина. Самое высокое препятствие – мачта между домами – пятьдесят метров.
– Озеро?
– По курсу в километре от стойбища. На южном берегу деревья.
– Все правильно, но между стойбищем и озером, возможно, поставлены куваксы. Пастухи не особенно любят спать летом в деревянных домах… Теперь внимательно слушай меня, Наташа. Возьмем правее, заранее правее, уйдем от препятствий. По моей команде откроешь дверь, высунешься из кабины и будешь внимательно, очень внимательно смотреть вперед и стрелять из ракетницы. Вмешивайся в управление, подбирай штурвал. Режим будет такой, что вертолет сразу остановится. Ясно?
– Непонятно одно: как мы выйдем на стойбище? Привод-то не работает?
– По счислению пути. По пересечению пеленгов двух боковых радиостанций.
– Определение МС40таким способом требует уточнения визуального, а какого дьявола сейчас можно разглядеть на земле!
– Есть еще способ, так сказать, домашний, самодеятельный… Займись-ка подбором ракет.
С полетом, а особенно с посадкой в тумане может справиться только высококлассный, думающий летчик. Если нет приводной радиостанции, то исчезает уверенность, что аппарат вышел именно на то место, куда летел. Пусть небольшие, но ошибки неизбежны.
«Пьяный медведь» – ветер, непостоянный по направлению и силе, может оттащить вертолет с трассы в любую сторону, прибавить скорость или уменьшить ее. Отсюда – ожидание неожиданностей. Эта психологическая штука тяжеловата, она способна выжать пот даже из перчаток и штурвала. Никому не хочется разбивать лоб. Если в какой-то миг пропадает уверенность и сдают нервы, – уходи вверх. Небо ласково даже в тумане. А прыгнул вверх, еще раз заходить на слепую посадку, не торопись. Посмотри на руки, послушай сердце, подумай. Может быть, и не следует еще раз. Не нужно. Свяжись по радио с всезнающими диспетчерами, попроси у них район с хорошей погодой и уходи туда. Эта наука сидела в Донскове крепко.
– Наташа, брось крутить радиокомпас, ведь в регламенте написано, что привод на ремонте.
– Тогда давайте ваш домашний способ! Как мы узнаем, что прилетели в стойбище? Не лучше ли уйти домой, Владимир Максимович?
– Попробуем поймать собственный голос.
– Это как? Какой еще «голос»? Вы шутите?
– Свяжись-ка с радистом стойбища.
Радиостанция Маточного ответила быстро. Пискливый, похожий на девичий, голос спросил, где находится вертолет и когда прибудет.
– Какая у вас погода? – поинтересовался Донсков.
– Нормальная, – вздохнул радист.
– А точнее? – Донсков по опыту знал, что оленеводы всегда приукрашивают погоду, лишь бы к ним прилетел вертолет. – Посмотрите в окно. Тракторы видите?
– Просматриваются.
– Как просматриваются, ясно или в дымке?
– Четко… однако за ними туман, – неохотно добавил радист.
– Ну вот, – сказал Донсков Наташе по СПУ, – видимость более пятидесяти метров.
– Белая стела, – вяло произнесла девушка. Тон ее голоса не понравился Донскову. Она же верила в успех, плохо представляя, как же они найдут Маточное, как будут садиться.
– «Маточное», я – борт 19201, кто у микрофона? – запросил Донсков. – Мужчина или женщина? Назовите имя.
– Мужчина, – пропищал голос. – Аслак я! Аслак – мужчина.
– Внимательно слушай, дружище Аслак! Мы подходим к вам. Открой все окна и двери, не выпускай микрофона из рук и слушай небо. Только сядь носом по нашему курсу. Как услышишь вертолет, скажешь, с какой он от тебя стороны. Все время будешь информировать, в какой стороне гремит вертолет: справа, слева от тебя или впереди. Все понял, Аслак?
– Не знаю, как сесть. Мало понял. Что значит – по вашему курсу?
– Лицом к озеру. Понял?
– Сел носом к озеру.
– Молодец, Аслак! Навострил уши? В радиорубке, кроме тебя, есть кто?
– Есть, однако.
– Пусть выходят наружу, встанут у окон и тоже слушают. Пусть помогают тебе. А ты не поворачивайся, сиди носом к озеру.
– Все понял, понял! – радостно запищал радист, словно мальчишка, наконец-то уразумевший правила сложной игры. – А медикаменты везете? А спирт? А книги есть?
Наташа, оценив задумку Донскова, уже улыбалась. Ей начала нравиться игра в «тепло-холодно». «Горячей» была земля, которую надо было поймать хоть одним глазом и удержать хоть бы на мгновение.
– Слышу шум спиной и левым ухом! – передал радист.
– Слева и сзади, так Аслак?
– Правильно, борт девятнадцать двести один.
– Для краткости зови меня дядей Володей. Подворачиваю на тебя.
В наушниках хмыкнуло, будто радист поперхнулся. Кто-то рядом с ним захохотал простуженным голосом.
– Как пролечу над тобой, дай знать, дружище Аслак.
Через минуту в наушниках пилотов прозвучал, заглушаемый грохотом, вопль радиста:
– Пролетел! Над крышей! – Это звуковая волна от вертолета, попав в открытые окна и двери, срезонировала в радиорубке и вернулась к пилотам через микрофон Аслака.
– Вот это и есть «свой голос», Наташа, – повернулся к девушке Донсков. – Мы услышали сами себя, значит, прошли над домиком. Теперь построим маленькую «коробочку»41 и будем пробираться к земле.
Вертолет сделал первый заход.
– Уходите влево, – подсказал радист и через некоторое время закричал: – Ты улетаешь, дядя Володя! Шум тишится!
– Все правильно, Аслак, не волнуйся. Подскажи, справа от тебя, за тракторами чисто? Оленей нет?
– Олени в загоне и на озере. Ты шумишь сзади, дядя Володя! Точно за спиной.
– Сейчас делаем последний разворот, Наташа, и выходим на посадочную прямую. Повтори свои обязанности.
– Открыть дверь. Смотреть вперед. Стрелять по ходу из ракетницы. Если увижу или почувствую препятствие, потяну штурвал на себя.
– Умница!
Донсков вывел машину из четвертого разворота и начал плавно гасить скорость. Радиовысотомер показывал сто метров.
– Аслак, где мы?
– Справа и сзади, дядя Володя! Приближаетесь.
– Благодарю. Теперь можешь отдыхать, дружище.
Одновременно, синхронно Донсков производил несколько действий. Он продолжал уменьшать скорость полета. Невидимым для глаза движением руки подтягивал штурвал на себя. Другой рукой опускал вниз рычаг шага несущего винта и вводил «коррекцию». Тюльпан винта становился более плоским, терял подъемную силу. Но и набирал обороты, накапливая запас энергии на случай неожиданных действий пилота рулями управления. Правая нога летчика жала на педаль, потому что вертолет начал снижаться и пытался повернуть нос влево. Машина постепенно входила в режим тряски, режим, очень неприятный для экипажа, но единственно безопасный в данной ситуации. Глаза Донскова видели перед собой сразу несколько приборов. Вот стрелка радиовысотомера медленно клонится к нулю. Ноль – земля. Вариометр показывает снижение полметра в секунду. Больше допускать нельзя, если хочешь мягко коснуться земли. Стрелка прибора скорости пляшет между двадцатью и сорока километрами в час. Это соответствует неторопливому ходу автомашины по шоссе. При таком движении достаточно немного потянуть ручку управления на себя, потянуть вверх рычаг «шаг-газа», и вертолет остановится, замрет в воздухе.
Напряженный взор Донскова не упускал даже на долю секунды и главный прибор слепого полета – авиагоризонт. Крылышки маленького силуэтика самолета под стеклом должны точно лежать на искусственной линии горизонта, только тогда вертолет будет идти без кренов и скольжения вбок.
И еще важное – курс. Стрелку компаса необходимо «приклеить» к заданной цифре курса, иначе вертолет поползет не к открытой площадке, а может сесть верхом на трактор или дом. Все приборы пилот видел, командовал ими, и вертолет, подчиняясь его дрожащим от сильной вибрации рукам, крался в тумане к земле.
Когда высотомер показал семьдесят метров, Наташа выстрелила из ракетницы. Горячая ракета, по лету конденсируя белую муть в воду, прорезала в тумане узкий темный туннель. Он мгновенно затянулся. Но главное – взрывная ракета не дала вспышки, а это значит не уткнулась в близкое препятствие. Впереди чисто.
Вторая… третья ракета. Стреляя, Наташа называла высоту:
– Шестьдесят метров… Пятьдесят… Сорок… – Землю обозначила четвертая ракета – она заискрилась, выбрасывая поочередно снопы черного и лилового дыма.
– Вижу! – подтвердил Донсков.
– Дует в левый борт!
Сначала смутно, потом четко обрисовалась группа стоящих людей. Они замерли, словно пораженные необычным видением: из белой, неподвижной, но грохочущей стены тумана вдруг выполз зеленый с красной кабиной вертолет. Он завис, повернул нос против ветра и четырьмя колесами примял ягель.
Выключив двигатель и остановив винты, Донсков немного посидел в кабине с закрытыми глазами. Внутренне он весь еще трясся, как в полете от вибрации, под веками прыгали, метались, теперь хаотично, серебряные искристые стрелки приборов, в ушах не умолкал ватный гул. Открыв глаза, Донсков увидел, что и Наташа сидит недвижно.
– Пошли?
Девушка нервно зевнула.
Спустившись по скобам вниз, Донсков увидел перед собой толстого старика. Редкие вислые усы, будто выщипанная бородка, ржавая от табака, узких глаз почти не видно: их сжали выпуклые коричневые скулы, приподнятые вверх широким улыбающимся ртом.
– Здравствуй, дядя Володя! – сказал старик тонким голосом. – Я Аслак. Аслак Мартынов. Книги привез?
Смущенный пилот протянул старому сааму руки:
– Извините, ох, извините, дедушка! И спасибо вам большое! Много книг я вам привез и еще кое-что…
– Добро пожаловать! Однако вы теперь наши гости надолго.
Вот так они сели в стойбище Маточное и шесть часов ждали, пока воздух тундры в этом районе стал прозрачным. Их покормили. Дали часок вздремнуть. Потом саами немного выпили и заиграли песню.
Пели оригинально. Сели в круг и затянули бесхитростную мелодию. У каждого саами своя манера пополнения. Аслак Мартынов тянул козлёнком, а рядом сидящий с ним похвалялся глубоким басом – казалось, что мелодия разложена на голосовые партии. Некоторые начали через определенное число хоровых повторов говорить текст. Донсков еще плохо знал язык саами, но понял, что в песне шла речь о том, как охотник ранил гуся, а ему так не хотелось расставаться с небом, и ему было так больно, когда он пытался взмахнуть раненым крылом, и все кричал и плакал: «А-нга, а-нга, а-нга…»
– Хорошо пели саами? – спросил Донсков Наташу, когда они летели уже над лесотундрой.
– Слов не поняла. Жалобно очень. Даже плакать хотелось.
– О раненой птице пели. Аслак сказал, что переживали о нас, вот на ум такая песня и пришла. Тебе понравилось у них?
– Я второй раз в Маточном. А понравилось ли? К ним привыкнуть надо, Владимир Максимович.
Вертолет шел над массивами смешанного леса. Из него еще не везде ушел туман. Клочья тумана кое-где запутались меж елей. Полосы света прошивали насквозь сырые волокнистые извивы, они нехотя тянулись ввысь, постепенно истаивая.
Свободная от вахты за штурвалом Наташа посматривала вниз, лениво скользя взглядом по вкрапленным в лес кольцам, неровным треугольникам, извилистым лентам тумана, и думала о своем. Полет по «Серебряному кольцу» заканчивался. Он принес немало впечатлений. Она поняла, что школа летного мастерства, пройденная в аэроклубе, учебно-тренировочном центре и немного в производственном отряде ГВФ, научила только азбуке полета. Ей вспомнилось выступление одного литератора, объяснявшего многозначность и глубину слова «писать»: пишет ученик средней школы сочинение на заданную тему, и Лев Толстой «Войну и мир» тоже писал. Наташе стыдно было за свой ученический почерк, и в то же время она радовалась, что попала в подразделение, так непохожее на другие, в отряд умельцев, где каждый пилот – своеобразный характер, и это чувствуешь не только в жизни, а даже в любом элементе техники пилотирования. Она не раз видела, как резко гоняет в небе машину Антон Богунец, при этом соблюдая точнейшую координацию движений, и вертолет будто вытягивался, стараясь походить на истребитель. Летая с Батуриным, она заметила, что тот в визуальном полете совсем не смотрит на приборы, но чувствует любую фальшь в поведении винтокрылого аппарата. В летчике столько энергии и воли, что машина подчиняется ему безропотно, старается угодить властному хозяину. А вот Донсков нежен. Его пальцы на ручках управления мягки, ласковы. И вертолет, наверное, чувствует в нем не хозяина, а друга. Как уверенно приближался вертолет к земле в тумане, дрожал, но шел точно, осторожно, стараясь не подвести человека. И Наташа заметила: после трудной посадки, спустившись из кабины на землю, Донсков ладонью погладил горячий капот двигателя. Случайно именно в этот момент затрещал, охлаждаясь, выхлопной патрубок, но Наташе показалось, что вертолет удовлетворенно ответил на ласку.
– Там парашют! – вдруг закричала Наташа.
– Чего вопишь? – не понял Донсков.
– Мы пролетели! Там, в ельнике, красный парашют! Поверните, Владимир Максимович!
– Дремала, наверное, да, Наташа?
– Да нет же, нет! Ну, разворачивайтесь! – И девушка сама взялась за штурвал. Донсков не препятствовал, хотя улыбался иронически.
– Говоришь, красное пятно видела? А это не клок земляники?
– Сначала пятно. Сразу не сообразила. Потом поняла – парашют!
– Уже минуту летим обратно.
– Вот тут, вот тут, в этом районе! И, по-моему, рядом с парашютом стоял человек!
– Ишь ты, под соснами и человека разглядела.
Наташа ввела машину в неглубокий разворот. Выполнив первую четверть виража, они увидели красный купол парашюта, зацепившегося за верхушку кривой сосны. Рядом стоял медведь. Услышав вертолет, он поднялся на задние лапы, вскинул морду. И Донсков разглядел почти под ним человека – руки раскинуты, словно обнимает землю, ноги согнуты в коленях и лежат одна на другой. Донсков вырвал у Наташи ручку управления, завалил глубокий крен и со снижением бросил вертолет вниз. Семитонная масса железа с воем и грохотом понеслась к земле. Медведь присел на четвереньки, бросился наутек. Почти коснувшись верхушек деревьев, вертолет взмыл, оставив в лесу раскатистый гул.
– Что будем делать?
– Садиться!
– Ты что, девочка, вертолет на сосны наколоть хочешь?
– Полянка…
– Heт здесь полянок!
– А вон, слева…
– Болото!
– Не улетать же?
– Думай!
Замкнув большой круг над лесом, пилоты не нашли места, где бы вертолет мог притулиться. Вернулись. Человек около сосны лежал в той же позе.
– Может быть, он уже мертвый?
– Без предположений, Луговая! – сухо оборвал Донсков. – Будем садиться.
Донсков уже решил куда. В лес между деревьев. Уже пожертвовал винтом, который разлетится вдребезги, коснувшись толстых веток. Разлетится винт, но останутся человеческие руки и… аптечка, богатая аптечка спасателей.
Наташа стала отстегивать привязные ремни.
– Ты куда?
– Зависните, Владимир Максимович, а я прыгну.
– Предположим, что не поломаешь шею. А потом?
– Окажу ему помощь.
– Если прыгнешь хотя бы с пяти метров на еловник, тебе самой придется склеивать кости.
– Я пружинистая!
– Ну!.. А как я вытяну вас? Руку до земли дотяну? Бортача нет, лебедки нет, даже задрипанного троса нет! Приготовься к посадке.
– А винт?
– Постараюсь обрубить его аккуратненько.
– Сначала я попробую прыгнуть!
– Все! Дебаты кончились! Кричи в эфир. Дай кому-нибудь наши координаты.
Донсков прицелился в самую широкую прогалину, но и там, между стволов, было не более двадцати метров. У несущего винта такой же размах. Значит, все ветви он подберет с ходу, а даже попавший на крутящийся винт воробышек делает в лопасти вмятину.
– Всем! Всем! Всем! – кричала по радио Наташа. – Я борт 19201, прошу связи и помощи. Всем! Всем! Прием!
– Что случилось с 19201?
– Кто на связи?
– Я рейсовый. Иду на шести тысячах.
– Миленький рейсовый, передай наше место… – Наташа говорила быстро, повторив координаты дважды. – В лесу человек. Парашютист. Лежит без движения. Садимся к нему. Возможна поломка вертолета. Поломка – наверняка. Ждем экипаж со спасательным оборудованием и врача. Как понял, рейсовый?
– Мягкой посадки вам, 19201! – прогудело в наушниках. – Все понял. Радист уже передал. Я борт 16842. Не дрейфь, девочка!
– Благода…
Она не договорила. Несущий винт с размаху резанул по жестким кронам. В мелочь изрубленные ветки и рой хвойных иголок закружились над кабиной. Что-то затрещало, как сахар на зубах. Кусочек зеленого лапника ударил по стеклу. Вертолет провалился точно в прогалину, и левое колесо шасси, соскользнув с пня, по ось зарылось в мягкую землю. Машина накренилась, замерла. Винт крутился, подбирая, подбрасывая вверх и снова бросая вниз легкую хвою и прелый мох.
Когда смолк мотор и остановились, свесившись, лопасти, то концы их были сколоты примерно на метр. Несколько склеенных с торцов секций, порубив ветки, улетели вместе с ними.
А Наташа, выпрыгнув из кабины, уже бежала к неподвижному парашютисту…
Она склонилась над ним. Перевернула на спину. Резко разогнулась и всплеснула руками. Донсков увидел ее лицо с открытым в немом крике ртом.