Жду. В широкой ванне, в мыльной пене. Сюда она не позвонит. Не знает номера. Телефон. Не ее голос. Ошибиться. Сознательно. Смыть с себя пену. Открыть не той дверь.
Тяжелая дверь рядом отворяется. Политологи уходят. А что они там делали, пока он принимал душ, брился, записывал свои глупости? Политолог очень тяжелый. Он может ее сломать. Хрустнет берцовая кость. Ее скелет будет покоиться в нише с надписью: «скелет молодой женщины, берцовая кость сломана во время полового акта. ХХI век. Эра борьбы за мир».
Телефон: Мистер Кронберг, прислать гостей в номер или вы спуститесь?
За ним пришли. Заместитель мэра и полная блондинка. Заместитель мэра – двойник политолога. Огромный, в мягком твидовом пальто, расстегнутом небрежно, нежное лицо с приставленным к нему острым носом, признаком сексуальности, у политолога нос так не торчал. Ингрид, упитанная круглоротая блондинка – сплошной рот, улыбка, влажные зубы, розовые десны.
Она в полном его распоряжении. Она доставит его в Копенгаген на встречу с руководителем проекта. Новый спортивный комплекс. Нет ничего на свете важней здоровья. Спорт отвлекает от дурных мыслей. У кого их нет, верно, доктор Кронберг?! Как вам наш город? Образцовый! Я бы погрузил его на паром и сплавил в Татарстан. В качестве наглядного пособия.
Эту презабавную идею мы обсудим в Гранд-Отеле вечером. Заместитель мэра улыбнулся. Двойные проводы. Праздник Святого Мартина – с меня гусь! – и ваше отбытие на Родину. Как вам спалось в нашем самом большом из всех маленьких городов?
Блондинка смотрит в рот заместителю мэра. Смотрит неприкрыто. Ждет ответного взгляда. Не получает. Зачем себя выдавать? Что-то между ними. Паблик релейшн.
Она садится за руль. Заместитель мэра машет рукой. Она посылает ему прощальный взгляд, полный истомы. Он непроницаем. Ему бы не хотелось, чтобы мистер Кронберг что-то заметил. И превратно истолковал. Мол, официальное лицо вынимает любовницу из постели и отправляет подрабатывать. Некрасиво.
Ах, наверное, это так интересно, планировать город, ведь архитектура – это лицо истории… А какие города вы уже спланировали?
Лучше бы дали в сопровождающие вчерашнего спортсмена, молчаливого чемпиона по боксу. Тот возил его в Мальме на встречу с членами еврейской общины. Зачем? Может, они хотят построить свой, еврейский спортивный комплекс? Нет. Ни слова о спорте. Ему показали еврейский дом престарелых, еврейский детский сад, накормили в общине пышными котлетками, свели в синагогу, где он двадцать пять минут стоял и глядел в книгу, которую не умеет читать. Спортсмен стоял рядом и тоже смотрел в книгу. Из уважения к древнему обычаю.
Дорога на Мальме, туман. Белый загрунтованный холст. Лето нарисует на нем зеленое поле, домики из красного кирпича с зелеными наличниками, цветы.
На пути к морю.
Двадцать километров за двенадцать минут. Он засек. Она вовсе не болтлива. Он ей купит мороженое.
На белом грунте холста нарисовалось солнце. Голубое небо. Росчерк подъемных кранов. Строится мост. Пристань в Мальме, спокойное ожидание теплохода. Здесь все по расписанию в книжечке. Книжечки – везде, в теплоходах и гостиницах.
…Транспортировка жилых объектов. Небоскребы на воздушных подушках. Высотные кладбища на неоновых прокладках. Малоэтажные здания на виниловых шинах. Лесопосадки с воздушным грунтом… Спортивные комплексы… на аэростатах…
В море он себе купил кофе, сигареты и мороженое для Ингрид. Раскрыл ноутбук.
Ингрид лижет мороженое. Лизнет – улыбнется, лизнет – улыбнется. Вдруг рассмеялась. В море. Ему сделалось жарко. Ей – смешно. Он склоняется к руке с мороженым, лизнуть.
Доктор Кронберг, вы такой забавный. (Можно перевести и как милый, с натяжкой.) Это у вас какой язык? – показывает подбородком на экран.
У меня вот какой язык, – доктор Кронберг высовывает язык. – Там, где на нем говорят, жить невозможно.
Здесь он живет. Перемещается на ваниловых шинах и неоновых прокладках.
Жду на пристани. Пью кофе из автомата. Без молока и без сахара. Смотрю в одну точку. Оттуда должен приплыть теплоход. К третьему причалу. Там где я стою, – цифра 3, значит, я стою на правильном месте. Здесь невозможно разминуться, один выход.
В Копенгагене холодно. У доктора Кронберга мерзнут уши. А Ингрид тепло. Она обводит город пухлой розовой ручкой: посмотрите налево, посмотрите направо. Но он здесь не впервые. Ноябрь готовится к декабрю. Рождественские витрины в сахарном снегу, елочки, мухоморчики и, конечно, ангелы над святым семейством. Их бумажные крылья сложены горкой на входе в Национальный музей, взрослые не рискуют и притронуться, дети расхватывают крылья, но не летают, слушают, окрыленные, истории про ангелов на картинах Дюрера и Рембрандта, затем, уже одетые, едят на ступеньках музея свои бутерброды. В странах, где уверены в будущем, к праздникам готовятся загодя.
Доктор Кронберг влез в крылья. Комплекция позволяет. Бескрылая Ингрид ступает чуть поодаль, хихикает смущенно.
Ах, доктор Кронберг, вы и на самом деле, необычный. Мне Ларри так и сказал.
Она кокетничает с ним в музейном кафе за чашкой кофе. Ест приторную сладость, облизывается. Обращает на себя внимание. Чтобы он притащил ее к себе в номер, вместо той, легкой жены, или вместо еще какой-нибудь, облизал ее с головы до ног, прилип к ней, сладкой, утопил ее в своей горечи и наутро отправил к заместителю мэра?
По мнению руководителя проекта разработка спортивных комплексов в Скандинавии – верный шаг в борьбе с преступностью. Чем больше бассейнов, тренажеров, спортивных дорожек, футбольных полей, тем меньше самоубийств. Зачем ему обоснования? Деньги есть – построим что угодно.
В кабинете директора с видом на остров, на котором стоит одинокий замок, где все это случилось с Гамлетом, обсуждается смета – удешевление проекта на пятнадцать процентов. На этом настаивают шведы. Датчане и норвежцы согласны с рассчетами доктора Кронберга. Шведы прижимистые.
Доктор Кронберг достает из портфеля рулон, развязывает голубую ленточку. Прошу. Ну и доктор Кронберг! Да, за это ему и платят. За мозги. За молниеносность решений. Восхищенный взгляд Ингрид. Его опять бросает в жар. Такое бы выстроить в Ереване, в Бухаресте, в Сараеве… Он не Альберт Швейцер.
Ингрид прихватила с собой купальник. Сидеть с ней и директором в сауне, потеть на глазах друг у друга. Беседовать, стирая с носа воду, о тяжелом положении России, о смертельной опасности, которую эта страна несет в себе.
Директор проекта – красавец, викинг, рядом с ним немолодое тело доктора Кронберга выглядит ужасающе. Нетренированное, нелепое, с выступающими костями и складками кожи, скелет в жабо. Ингрид – сладкая, потеет патокой, шлепает себя по розовым ляжкам.
Доктор Кронберг сигает в холодную голубую воду.
Больше за ним не ходят по пятам, больше он не сторожит дом культуры на Электрозаводской и не пишет диссертации за остолопов. Он закрыл свою дверь ключом, ключ отдал ей. Она не отвечает на звонки, не откликается ни на одно письмо, – никто не знает, где она, что с ней…
От холодной воды его тело стало красным. Вареный рак. Он пробежался вокруг бассейна, влетел в парилку.
Вы занимаетесь бегом? Отлично. Так вот, если бы вас поставили на стартовую дорожку, а ноги бы вам связали…
Так кто же связал такой огромной стране ноги?
Неважно. Важно то, что со связанными ногами не сдвинешься с места.
Ингрид пышет жаром. Ей пора в воду. Вместо этого она придвигается все ближе и ближе к нему.
Доктор Кронберг, вы необычный, вы наверняка умеете бегать со связанными ногами…
Конечно, у него уже был готов труд на тему неэффективности прежнего способа бега. О том, какие мышцы умирали при этом от недоразвития и как это скверно сказывалось на кровообращении, и что лучше всего не бегать, а прыгать, как кенгуру. И вдруг режим пал. Разрешено вернуться к привычному способу бега. Да только все разучились, забыли, как это было. Ну что, попрыгали в воду?
Над серым морем парят белые чайки. Ингрид дремлет, совершенно розовая после сухого пара и ледяной воды. Цветок. Ее можно нюхать, и это приятно. Под льняными волосами, у шеи.
Жду. Где она? В каком царстве-государстве? Аэропорте? Вокзале? Отеле-мотеле? Кому она нужна – угрюмая, скитающаяся по переходам, вокзалам и аэропортам залгавшегося мира. Мир по ней – огромный бассейн кровавой лжи. Так она сказала однажды. В момент близости. В темноте. Когда не видно лица. Но цветы красивы, и птицы… Ей можно возражать. Ей нужно возражать… Где она, где?
Он посмотрел на Ингрид. Вернее, он смотрел на нее все это время, не отрываясь. В ее полуоткрытый рот, молчащий. Так цветы закрываются, засыпая. Благоухают в ночи. Он уложил ноутбук в портфель, дотронулся пальцем до розовой щеки.
Ах, мистер Кронберг…
Утром он вылетел в Нью-Йорк. Спал и пил все подряд. В капсулу, парящую высоко над землей, не попадают звонки с материка. Там, где ты полностью доверился машине, от тебя уже ничего не зависит, – и можно свернуться калачиком, устремив взгляд в небеса.
Мы приехали
Повивальная бабка, образ которой потонул, не будучи обрисован никем из моих покойных родственниц, если не ошибаюсь, сказала обо мне следующее: «Какая крепышка, храни ее Господь и дай ей многие лета!». С тех пор прошло восемьдесят два, а сегодня вот уже восемьдесят три года. Меня никто не посмеет обвинить в особенной любви к жизни, да и из обвинителей в живых остались Бася и Хайка, подруги поневоле, никчемные болтуньи, дохлые курицы.
Некогда, кажется лет в десять, я содрогалась при одной только мысли о смерти. Покойная бабушка (Боже, в какие дебри не заберешься в свой день рождения!) предлагала мне представить мир «до», когда меня в нем не было, и ничего страшного.
«Элиз, – произносила она на иностранный манер, указывая тонкой кистью на копию Рембрандта, – крошка моя, эта старуха жила за триста лет до тебя, но и сейчас еще сносно выглядит, не так ли?» Теперь ясно, почему она ссылалась на Рембрандта, а не на Адама и Еву. К тому времени она была такой же старухой, какой являлась рембрандтовская и какой нынче являюсь я.