(1582–1636)
Эхо
Сколь тягостна мои сердечная беда.
Я Розамондою томим уже года!
— О да.
О Эхо, ты ль речешь, глумиться вознамерясь,
Что Госпожа грустит, в любви моей изверясь?
— Ересь.
Ты не смеешься ли, о Эхо, невзначай?
Утешусь ли, скажи? Ответ — сколь быстро, дай!
— Страдай!
Любовию палим, сгораю, как в горниле.
Да, да, я говорю: страданья мне постыли!
— Ты ли?
Да, я устал страдать… Но не найду ль наград
За те мучения, каким сейчас так рад?
— Стократ!
Я стражду, и терплю, — ну, а скажи, на деле
Чего достигнул я, — достигну хоть в конце ли?
— Цели!
Ну что ж, — да будет так, во имя всех святынь.
Во встречи, Эхо, друг! Скорей, разлука, минь!
— Аминь.
«Ни пенящихся волн, чье имя — легион…»
Ни пенящихся волн, чье имя — легион,
Ни северных ветров, ни злого снегопада,
Ни страшного дубам и древним липам града,
Ни стрел Юпитера, которым нет препон;
Ни Пса, всходящего ночами в небосклон,
Ни псов, что на земле страшней исчадий ада,
Ни Марса — пусть ему неведома пощада,
Пусть кровью Фландрии омыт по локоть он;
Ни пули, ни копья, ни шпаги, ни кинжала,
Ни ножниц грозных прях, ни огненного жала,
Ни пасти Цербера, ни клювов Стимфалид
Я не боюсь, — но нет мучительнее казни,
Чем смех презрительный и холод неприязни,
Что Розамонда мне взамен любви сулит.
«Лишь вспыхнет знак Тельца в круговороте года…»
Лишь вспыхнет знак Тельца в круговороте года
Рог изобилия отверзнут небеса:
К полям является великая краса,
Плоды растут в числе — на счастье садовода.
На вскоре Козерог воззрится с небосвода,
Послушен вечному вращенью колеса —
Опустошает вихрь и долы, и леса,
Плоды растут в цене, — сиротствует природа.
Лишь глянуть на меня благоволите Вы,
Я мню себя в венке из лавровой листвы,
Прекрасен летний зной и жизнь благословенна.
Лишь отвратите взор, как в сердце у меня
Взамен палящего небесного огня —
И снег, и дождь, и град, — и все ежемгновенно.
«Слепец, отягощен своей шарманкой старой…»
Слепец, отягощен своей шарманкой старой,
Ты по дворам бредешь, прося гроши на хлеб.
Несчастен твой удел, печален и нелеп,
Страшней, чем слепота, — не может быть удара.
Подобная меня, увы, настигла кара,
Ужасный жребий мой не менее свиреп,
Не девает никто о том, что я ослеп,
Что навсегда лишен божественного дара.
Еще страшней ущерб мне ныне рок нанес:
По улицам тебя водишь приучен пес,
В мне слепой божок лишь бездорожье прочит, —
Я так же, как и ты, скитаться принужден:
Ты голоден, а я любовью изможден,
Но ни тебе, ни мне помочь никто не хочет.
Гуго Гроций(1583–1645)
Обращение Гуго Гроция к сундуку, в коем он был вынесен из узилища
О сладостный тайник! Ты, о сундук, в котором
Я был спасен, назло щеколдам и затворам,
На волю вынес ты меня из тяжких уз:
Оберегаемый, весьма нелегкий груз
Был из тюрьмы несом моей же лютой стражей,
Желавшей одного — разделаться с поклажей,
И поднят на корабль, что вскоре отплывал.
Сундук! Моих тебе не перечесть похвал!
Тобою прервана горчайшая невзгода,
Терзавшая меня семь месяцев два года!
Я воздухом дышу, я вижу небеса,
Засовы не скрипят, и стражей голоса
Мой обостренный слух уже никак не ранят —
Напротив! Мудрый дух в моих друзьях воспрянет,
Лишь весть дойдет до них о перемене дел
(Кто, впрочем, мудростью сравниться бы сумел
С той, кто меня спасла из мрака), — думать надо,
Что весть сия для них — желанная отрада.
Ты волю мне вернул, о драгоценный друг,
О достохвальнейший, вместительный сундук!
Прими хвалу в стихах, прославься перед светом:
Товарищ мой в беде, отныне будь воспетым!
Каспар ван Барле(1584–1648)
Наставления в рыболовном искусстве для гаагского общества
Рыба, рыбка, кто увидит,
Что грозит тебе беда —
До того, как в небо взыдет
Предвечерняя звезда:
Ты плывешь, — о, как вначале
Выплески твои легки, —
Истомившись от печали,
Опускаешь плавники;
Как завидно земнородным
Зрить тебя во глубине:
Ты царишь в просторе водном
Безраздельно и вполне;
Прячась в темень, на задворки,
Не страшись снастей ничуть,
Скройся в самой тайной норке,
О наживке позабудь.
Пусть удильщик горько плачет,
Восклицая: «Где же ты?»,
Пусть его не озадачат
Бесполезные мечты.
Обмани же рыболова,
Червяка сорви с крючка, —
Рыболов дождался клева,
Но ликует зря — пока.
Только рыбок, рыбок ради
В жизни нам сие дано:
Тот в афронте, тот внакладе —
Так у рыб заведено.
Предавайтесь же уженью,
Се предобозначил рок!
И служенью и слеженью
Подчиняет поплавок.
Рыбки, гнев на милость сменят
Боги вод наверняка!
Окуньки вполне оценят
Прелесть моего крючка!
Вот и все, что ведать надо
Рыболову на веку:
Без достойного снаряда
Не словиться окуньку.
Изловивши рыбку, тащим —
Пусть волнуется слегка —
Рыбка в масле, да в кипящем,
Ждет всего лишь едока.
А девица — чем не рыбка?
Вообще — о том ли речь?
Ласка, нежность и улыбка —
Всех приманок не наречь!
Благонравную осанку
Сохранить невмочь ужли?
Лопай, душенька, приманку —
Голосу любви внемли.
Снасти избегай отравной,
Но и не перечь судьбе:
Помни, жребий самый главный —
Губки, льнущие к тебе.
Пламена в камине ярки —
Думай с радостью о них.
Славной корочкой поджарки
Наградит тебя жених.
Будь настойчивым, молодчик,
Знай, что радость — впереди!
Рыбка, прыгай на крючочек
И награды скорой жди!
Якоб Ревий(1586–1658)
Поэту
Ты, Квентин, попросил об искреннем ответе —
Твоей ли книжице вовеки жить на свете.
Придется ей, мой друг, жить до скончанья лет:
Ее за меньший срок осилить мочи нет.
Два пути
Границы цвета серого должны
Касаться черноты и белизны,
Касается тепло как зноя, так и хлада, —
Но невозможно, как ни выбирай,
Отречься ада, не попавши в рай:
Избегнув одного, достичь другого надо.
На гибель испанского корабля, поименованного «Св. Дух»
Всегда — от трусости — в обычай суеверам
Прозвания богов давать своим галерам;
Апостол с Мальты плыл на корабле таком,
Что «Диоскурами», как пишут, был реком.
Испанцы, подражать решив примерам оным,
Святые имена ладьям и галеонам
Дают, — поскольку так сподручнее ханжам
Бывает приступать к убийствам, к грабежам.
«Марией» назовут корабль, на нем желая
Не потонуть, а то — Святого Николая
В патроны призовут, — а то, в любой момент,
Возможно окрестить корабль «Святой Климент».
Вот чем безумие подобное чревато:
Тяжелый галеон с немалым грузом злата
Испанцы окрестить посмели «Дух святой» —
Нимало не смутясь подобной срамотой.
Что ж, в гибели его нет чуда, прямо скажем:
Со златом, с пушками, с людьми и такелажем
Под тяжестью грехов корабль пошел на дно:
Да будет и тебе, читатель мой, смешно.
Скажи: «Да, Божий Дух носился над водами,
Живущих сотворил, наполнил мир плодами,
Однако — потонул Святой Испанский Дух!
Вот — истина для тех, кто к ней и слеп, и глух».
Мореплавание
Пред нами трое здесь и четверо дельфинов
На поле голубом скользят, ряды содвинув:
Они пустились вплавь, дорога их пряма,
Ничто не страшно им — ни бури, ни шторма.
Мечтая о войне, о распре, о раздоре,
Посеять рознь меж них не раз пыталось море,
Пыталось разметать по свету корабли,
Когда бестрепетно они по курсу шли, —
Они, объединясь, под гордым флагом плыли,
Презрев и злость ветров, и тягостные штили,
И смерть несли врагу безумному, когда
Встречались им в пути пиратские суда.
Им уступали путь, в смирении отпрянув,
Протеевы стада китов-левиафанов,
И множество морских чудовищных акул
Вставали впереди в почетный караул.
Владыка вод морских, завидя их впервые,
Пред ними отворил морские кладовые,
Богатства Индии, Гидасповы дары
Прилежно поставлять им стал от сей поры.
Седая рыбина, приплыв с немалой свитой,
Обречена была домой уплыть несытой,
Хотя на многое надеялась сперва:
Сколь ни виляй хвостом, ни подбирай слова,
Насчет того, что, вот, на суше жизнь отменна,
А в море лишь вода соленая да пена,
И кто идет в него — тот попусту упрям, —
Но ни один из них не изменил морям:
Коль предпочли б они стихии водной сушу —
Утратили бы жизнь, страну, покой и душу!
Самсон побеждает льва
И в день седьмой Самсон сказал своей жене:
Я вижу, что открыть загадку должно мне,
Хотя упреками и плачем непрестанным
Ты вред несешь себе и всем филистимлянам, —
Я жалобам твоим внимать уже устал:
«Ядущий стал ядом, и сладок сильный стал».
Вблизи Фимнафы лев, чудовищный и дикий,
Уже давно блуждал, и вред чинил великий,
Живущих иль губя, иль ужасом гоня —
Но довелось ему наткнуться на меня.
Возрыкал грозно он окровавленной пастью —
Но безоружен я в ту пору был, к несчастью.
Мне истребить Господь велел сию чуму —
Я льва узрел — и вот противостал ему.
Тогда взъярился лев, познав мою отвагу,
Тогда постиг, что я не уступлю ни шагу,
Победа — он считал — за ним наверняка,
Он распаленно стал хлестать хвостом бока,
Он поднял голову — надменно, горделиво, —
Натужился хребет, восстала дыбом грива.
Порой бывает так: несильный древодел
Согнул тяжелый прут, однако не сумел
Скрепить его концы — и тотчас прут упругий
Со свистом прочь летит, презревши все потуги.
Так точно взвился лев, себе же на беду
Признавши плоть мою за добрую еду.
Я шуйцей плащ ему, летящему, подставил,
Десницу я вознес, я свой удар направил
Промеж его ушей, и лев, силен, свиреп,
Стал на мгновенье глух, а купно с тем и — слеп.
Никак не чаявший приветствия такого,
Он снова поднялся, и он возрыкал снова,
Не столь, как прежде, нагл, не столь, как прежде, яр;
Не много сил ему оставил мой удар.
Он прыгнуть вновь хотел, воспомня свой обычай,
Но тотчас же моей содеялся добычей:
Я на него упал, чтоб он воспрять не мог,
Всей тяжестью своей я вмял его в песок,
Я был безмерно рад подобной схватке доброй!
Трещал его хребет, хрустя, ломались ребра,
Я знаю, был в тот час со мной Господень дух!
Я льва убил! Порой так юноша-пастух,
Когда его нутро тяжелый голод гложет,
Козленка разорвать двумя руками может.
Немного дней прошло, — я, шедши налегке,
Нашел пчелиный рой во львином костяке,
Я соты преломил, разьяв костяк блестящий,
И ел чудесный мед, — а что бывает слаще?
Теперь, ты видишь, я загадку разгадал:
«Ядущий стал ядом, и сладок сильный стал».
Чума
Когда грехи людей становятся безмерны —
Бог очищает мир бичом своим от скверны.
Пред гладом и войной наш страх не столь велик,
Как ужас пред Чумой, открывшей жуткий лик.
Она грядет, явив пергаментные щеки,
Кровоточащий нос, верней — провал глубокий,
Гнилых зубов пеньки, в глазах застывший гной,
Язык, сочащийся зловонною слюной,
Синюшную гортань с дыханием нечистым,
В груди неровный хрип, мучительный, с присвистом,
Главу дрожащую и лысую, как шар,
Из глотки рвущийся наружу смрадный пар.
Объята пламенем прогнившая утроба,
Конечности при том трясутся от озноба,
Вся кожа в плесени и в чешуе сырой,
Бубоны, желваки, покрытые корой.
Кнут — левая рука, и факел — вместо правой,
С клевретами она — с Поджогом и Расправой.
И где пройдет она — подожжены всегда
Кварталы, улицы, позднее — города,
И страны целые смердят огнем и тленьем:
Все это суть урок грядущим поколеньям.
Чудовище! Твои знакомы мне черты,
Ты рядом, ты со мной — но здесь бессильно ты,
Верховная рука тебе здесь руки свяжет,
Исполнившей свой долг, тебе уйти прикажет,
Тебе, явившей нам гнев Господа и власть.
И мы должны тогда к Его стопам припасть,
И боле ничего не опасаться можем:
Избавлен от Чумы живущий в страхе Божьем.