(1896–1966)
Гробница Волюмниев
Множит солнце красоту
Холмов умбрийских и сада.
Всюду лоза в серебристом цвету
Будущего винограда.
Кипарисов темный креп
Миру — контраст печальный.
Предо мной — дорога в склеп,
Тропка в толще скальной.
С гладких, красноватых плит
Льется холод жесткий;
Факел пламенем шевелит,
На стене — силуэт громоздкий.
Как всем пришлецам, уместно и мне
Почтение к древней вере.
Близость ли смерти сейчас в глубине
Пульсирующих артерий?
И я иду в чертог под скалой,
Вниз, по лестнице узкой,
И вдыхаю дух былой
Древности этрусской.
Прежние боги блюдут в тишине
Прежние законы:
Над саркофагами, на стене —
Голова Горгоны.
Но не отогнать беду
Мгле тысячелетней.
Ныне к пращурам иду
Я, их сын последний.
Лавроносцу — смерти страх
Здесь грозней и гуще.
Прах ты был и станешь прах,
Как любой живущий.
Смело выигравший бой —
В топь забвенья канет.
Каждый, взысканный судьбой,
Взыскан смертью станет.
Должен дух новейших дней,
Демонов потомок,
Здесь кружить среди теней,
В тишине потемок.
Но и здесь, во тьме сырой,
Жизнь тревожит души:
Доносящейся порой
Флейтою пастушьей.
А приход или уход
Знаменуют смену:
Только смерть и придает
Бренной жизни цену.
Итог
Неуютностью мирскою
Мир пронизан по-людски.
Время тянется к покою,
Заплетаясь в узелки.
Все, что красками дышало,
Затянула пелена.
Как пергамент, обветшала
Никчемушная луна.
Звездный блеск на небосклоне,
Свет галактик — все ясней.
Наши нищие ладони
Просят хлеба у теней.
Георг Гейм(1887–1912)
Летучий Голландец
Как молниями, полон океан
Печалью черной. Из бурлящей мглы
Вскипают с юга темные валы;
Как исполин рыдает ураган.
Не птица ль вырывается вперед?
Пылает мрачный нимб вокруг чела,
И уместилось в грозные крыла
Немерянное клокотанье вод.
Мелькни, Китай, где желтая вода
Драконьими оскалами пестрит,
Где фейерверк по вечерам горит,
Где в рамах гонг не молкнет никогда.
Но не от капель скудного дождя
В грозе его одежда тяжела,
А за его спиной скрипит шагла,
С собою время в вечность уводя.
Его лицо, как будто коркой льда,
Чудовищной покрыто пустотой;
Он весь — как обгорелый сухостой,
И, словно пыль, уходят прочь года.
Но все же скарпель тягостных веков
Морщинами прошелся вдоль чела,
Вся шевелюра, словно снег, бела,
И пламенем горит вокруг висков.
Матросы, будто мумии, в пыли,
Ждут на скамьях бессчетные лета;
Впились их руки в сгнившие борта,
И, словно корни, в них давно вросли.
У каждого косица, как берет,
Намотана вкруг кости черепной.
На шее, тонкой, как тростник речной,
Болтается ненужный амулет.
Пусть капитан кричит, но каждый глух:
Зеленоват колышащийся мох.
Который стар, который сам иссох,
Которым осень им закрыла слух.
Поэт приветствует тебя, фантом.
Ты тень любви влечешь во тьму ночей,
Чтоб очутиться с ней в соборе том,
Где бурей разожжен огонь свечей.
Там жертвенник куриться перестал,
И родники печали там больны
И смерть близка, и почернел металл.
Как цепи тяжелы и как длинны.
Пылает алый свет среди могил.
Стоит служитель возле алтаря.
В груди — кинжалы. Из последних сил
Живет любовь, то тлея, то горя.
А призрак через черный коридор
Спешит за черною толпой теней.
Луна ко лбу его склоняет взор
И голоса бредущих все слышней,
Дорога их темна и глубока,
Шаги неспешны. Словно водопад,
О стены плещет горькая тоска,
И за каскадом рушится каскад.
Вот — факельщики входят во врата,
За ними следом — вносят саркофаг;
И музыкою штольня залита,
Печальной, ускользающей во мрак.
Кто опочил? Кого уносят прочь?
Здесь только флейты зову одному
Дано затихнуть, — и ложится ночь
Там, где сейчас прошел кортеж во тьму.
Седую полночь желтая свеча
Расталкивает: слышен волчий вой —
Так стонет ветер, одиноко мча
Во склеп, к могиле, к пыли гробовой.
Безмерная печаль. Впотьмах бредет
По плитам странник, молчалив и хмур, —
Над ним созвездья покрывают свод
Подобьями магических фигур.
Карл Цукмайер(1896–1976)
Время исполнения
До половины прожитое лето;
Встает богатство мира в полный рост.
По небесам грохочут до рассвета
Рои бессчетных августовских звезд.
Ни клеверов на нивах, ни колосьев,
С черешен снят отрадный груз плодов;
Цветы, на ветер лепестки отбросив,
Роняют семя прежде холодов.
Как пряно пахнет флокс порой вечерней!
День, словно шлемник — темно-голубой.
Возможно ль чувствам быть в душе безмерней,
Чем в их высокий нынешний прибой?
О полнота, о время исполнений,
Ночей беззвездных дальновидный страж!
Я знаю: роскошь тишины осенней —
Лишь то, что ты на бедность ей отдашь.
Феникс[10][11]
Чудесные, немыслимые твари,
Как сплетены изящно, без усилий
Черты обличий, линии воскрылий
В необозримом, яростном пожаре!
О тирсы, рыбы, змеи, о Микены,
О ужасом не тронутая ночь —
Объяло пламя лодку, в ней — сирены:
«Это наша заводь —
Хочешь здесь поплавать?»
Ты не бежишь? Ты, кажется, не прочь?..
Повозки долго тащатся вдоль суши,
Коней багряных цокают подковы —
Они до Мыса Бурь идти готовы.
Волков, драконов гонит крик петуший.
Пред королевой паж порой вечерней,
Блестит копье, безжалостно и немо.
Она склонилась под венец из терний,
Но звездами сверкает диадема.
Распахан луг — и кости забелели;
Там дети нерожденные земли
Растут в росе кровавой — асфодели,
Которые почти уже взошли.
И в каждом доме
Есть мертвецы. Но мы в миру —
Как под пилонами, где ночью, на ветру,
При свете факелов ты отдаешься дреме.
Заблудившиеся рыцари
Не нас ли ангел вел в страну тумана,
Для нас орел не реял ли во мгле,
В которую звала фата-моргана,
Не пел ли ветер, как труба органа,
Рождая ликованье на земле?
Мы с каждым шагом были все суровей,
Презрев ночное волхованье звезд,
Но, чуя в жилах ток веселой крови,
Мы неизменно были наготове
Идти на штурм, в прорыв, наперехлест.
Как знамя, было небо распростерто,
Был розами увенчан каждый щит, —
И, не страшась ни гибели, ни черта,
По трупам шла железная когорта,
Не думая — кто жив, а кто убит.
Рвались кольчуги, факелы горели,
Во вражьих шлемах пенилось вино, —
Без страха шли мы, пусть не зная цели —
Лишь стены устоявшей цитадели
Нам не заметить было мудрено.
Но мы величья ждали, ждали дела!
Доспехи сбросив, мы могли в прибой
Войти нагими весело и смело,
И море, потрясенное, немело
Пред нашею военною трубой.
Но время с нами обошлось по-свойски:
Обрушилась чреда глухих годин;
Мы гибли все подряд, не по-геройски, —
Сплошные мертвецы — в огромном войске,
А тот, кто жив — тот попросту один.
Бухта в камышах
В больших озерах топкие заливы
Обводит плотных плавней полоса, —
Как бы восходят, тягостно-сонливы,
Из влажных лон древнейшие леса, —
Колеблет ветер, ласково шурша,
Метелки ситника и камыша.
Над лодкой, наготу твою обтрогав,
Любовник-солнце ластится в поту,
И комариные следы ожогов
Стрекало страсти множит на лету, —
И лишь глядит на вас исподтишка
Нахохленная голова нырка.
Шуршанью, плеску — ни конца, ни края;
Подрагивают крылышки стрекоз;
Вдоль флейты пальцами перебирая,
Сатир стоит, раздвинувши рогоз, —
Идут часы, и каждый жаркий миг
Течет, как капля крови, на язык.
Кленовый лист в лесном ручье
Я женщине мешок с листвой в чащобе
Нести помог, — ореховым прутом
Она меня ударила потом
Из благодарности, а не по злобе.
Боль остывала медленно, однако
Почти ушла в пучину забытья,
В тот миг, когда совсем нежданно я
Увидел на поверхности ручья
Как бы замену памятного знака:
Пятизубцовый одинокий лист,
В предсмертном волшебстве пурпурно-пылок,
Пронизан сеткой кровяных прожилок,
Испятнан ржавчиной и все же чист
На фоне золотом, у валуна
Он задержался, трепеща слегка,
Пока его не сорвала волна,
Как некая незримая рука, —
И сразу прочь, в лощины и в овраги
Умчался лист, кружением влеком;
Лишь след от черешка скользнул по влаге,
Как промельк рыбки над речным песком.
Но я смотрел на смутную межу,
Я долго медлил, в страхе обмирая:
И мне казалось — я стою у края
Разверстой бездны и в нее гляжу.