(1898–1956)
Корабль
Я в морях болтался, не грустя по грузу:
Сдал акулам лишнюю обузу,
Странствую с луною алою вдвоем.
Свищет ветер, снасти обрывая,
Сгнил бушприт и бечева береговая,
Цель моя все дальше, и бледнее окоем.
С той поры, как я лишился цели —
На меня сомнения насели:
Не пора ли, господа, тонуть?
Я постиг, что никому не нужен,
Порешил, что мною променад заслужен,
И пустился в бесполезный путь.
И, покуда я вгрызался в воду,
По пути, не виданная сроду,
Заводилась у меня родня:
Даром, что обшивка не в порядке —
Сквозь нее вплывали акулятки
И селились в трюме у меня.
Вот — четвертый месяц на исходе.
Я уже к метаморфозе вроде
Был к очередной вполне готов:
Мох на мне разросся, как чащоба!
Я волок, страдая не особо,
Груз луны, травы, акул, китов.
Но, сентиментальность резко спрятав,
Корморанов разных и фрегатов
Упреждаю: скоро потону!
Восемь месяцев плыву, но даже
Знать не знаю — наконец когда же
Как положено, пойду ко дну!
Рыбаки о чем заводят речь-то?
Мол, плывет себе такое Нечто —
Остров, то ли остов корабля?
Уплывает с полным безразличьем,
С водорослями, с пометом птичьим,
К горизонту, без ветрила, без руля.
Баллада на многих кораблях
В прибрежном рассоле, буром и жидком,
Пухнут убогих шлюпов тела.
Как рубаха, замызгана парусина,
Гниет на любом кривая щагла.
Их прибирает к рукам водянка, —
Так на ветру, при свете луны,
Лежат на волнах, развесив снасти,
Жалкие чаячьи гальюны.
Кто бросил их здесь? Сосчитать попробуй.
Коносаменты для них не указ.
Однако приходит однажды некий,
Кому посудина в самый раз.
Он гол, и бос, и, ясно, без шляпы,
У него не лицо, а комплект морщин.
Посудина видит его ухмылку —
Ох, лучше не знать бы таких мужчин.
Он плыть решает — и вот перед портом
Почетный строится караул,
При нем акулы плывут эскортом:
Да-да, он держит личных акул!
Вот и пришел соблазнитель последний —
Уставясь в полдневную синеву,
Посудина тащится — та, что решилась
Еще маленько побыть на плаву.
Он выкроит куртку из парусины,
За обедом рыбу сжует сырьем;
В трюмной воде пополощет ноги,
Коротая часы с кораблем вдвоем.
Порою глянет в молочное небо,
Чаек приметит — его не учи,
Сам их изловит силком нехитрым,
Кинет акулам: пожалте харчи.
О эта дорога в пассате восточном!
Он, бывает, поет, выходя на ют.
Заплутавший угорь, а с ним акулы
Рассуждают: ну что ж, и под пыткой поют.
Но вот в октябре наступит однажды
На палубе жуткая тишина,
Он на корму выходит, бормочет.
А что бормочет? «Завтра — хана».
При свете луны он все там же, на юте,
По привычке мирно спит до утра,
Но чует: другой корабль бесхозяйный
Стоит на расстояньи багра.
Он ухмыльнется, решится разом;
Причешется; медлит короткий миг,
Прощаясь: жаль, но любовница эта
Была похуже, чем он привык.
Ничего. Он стоит, за поручень взявшись,
Смотрит, решению вопреки,
Как тонет корабль, что был ему домом,
Как блещут его акул плавники…
Так и живет он, скитаясь вечно
На кораблишках-последний-сорт, —
Следит за луною, не забывая
Вовремя выкинуться за борт.
Он гол и без шляпы, зато при акулах,
Он помнит свой мир и предвидит путь.
Он знает радость: тонуть все время,
И другую радость: не потонуть.
Баллада о Мазепе
Своих — стреножили; пленника туго
Спиной привязали к спине коня,
Жеребец от боли и от испуга
Заржал и рванулся к излету дня.
Привязали — не дернешься и натужась:
Что ни движение — то волдырь.
Он видел лишь небо, в котором ужас
Впотьмах разрастался и вглубь и вширь.
Конь от погони поклажу ловко
Уносил верней и нежней, чем жена,
А травля шла, и была веревка
Черной кровью увлажнена.
Под вечер темнели небесные шири,
Воронье налетало и коршунье:
Над скачкой беззвучно плывя в эфире,
Глазело внимательно на нее.
Три дна — без цели и без предела,
Бежало мясо, мчалась еда, —
Небо темнело, небо светлело
И было огромно, как никогда.
Три дна — затравленно, остервенело,
Три вечности продолжалась езда,
Небо темнело, небо светлело
И было огромно, как никогда.
Три дня мечты о жизни загробной,
О смерти — меж небом и травой.
Коршуны в небе кружились злобно
Над убегающей жратвой.
Три дня, покуда веревка держала
Под небом зеленым, над бурой травой,
И уже воронье с коршуньем дрожало
Над жратвой, пока что еще живой.
Он от боли орал, они — от счастья,
Они обгоняли его галоп,
Солнце и звезды крылами застя,
Грядущий пир обсуждая взахлеб.
Три дня получил он жестокой форы,
Но хочет земля получить свое.
Подъехал один из ловчих, который
Разом избавил от травли, от своры:
Остались небо и коршунье.
Три дня — через темень и через ясность,
Чтобы порвать с суетой мирской,
Обрести великую безопасность,
Устало ввалиться в вечный покой.
Баллада о вдове и солдатах
Стреляют стрелки, и колют клинки,
И грозит река перекатом.
Вас не выдержит лед, и собьют вас влет —
Сказала вдова солдатам.
Но у солдата мушкет заряжен,
И в привычку ему переть на рожон,
Вояка молодцеватый
Идет по приказу на север, на юг,
Ужо не отпустит кинжал из рук! —
Сказали вдове солдаты.
Кто забыл про сирот, тех возьмут в оборот,
Легко грозить супостатам,
Да не прыгнуть, увы, сверх своей головы! —
Сказала вдова солдатам.
Но у солдата наточен кинжал,
В лицо вдове он просто заржал:
Только брод перейдем распроклятый,
Только встанет над крышей луна, над коньком,
Мы придем, вдова, к тебе прямиком —
Сказали вдове солдаты.
Вы пройдете, как дым: бойцам молодым
Людей не понять женатых.
Как торопится дым! Сжалься, Боже, над ним! —
Сказала вдова о солдатах.
Сплюнул солдат, взял мушкет и кинжал,
И к броду речному свой путь держал,
Вот — река, а вот — перекаты:
Луна взошла, подошли холода,
Солдату не всплыть из-под корки льда:
Что скажут вдове солдаты?
Он прошел, словно дым — погиб молодым.
Разуменья нет в неженатых.
Кто забыл про сирот — тех возьмут в оборот:
Сказала вдова о солдатах.
Фридрих Георг Юнгер(1898–1977)
Мавританка[12]
Розами и падалью пропитан,
Светом залит город глинобитный.
Остров средь пустыни первобытной,
Меж полей нарциссов чутко спит он.
Мавританка, паранджу откинув,
Выйдет в дворик — в подлинном обличье.
Круглые глаза, как яйца птичьи,
Черно-белы. Стоны муэдзинов
Ломятся в рассудок издалека.
Дохлые собаки — часть пейзажа.
Вкруг мечети мерно ходит стража,
Охраняя заповедь Пророка.
Вьются мухи тучею зеленой.
Азраил выходит на прогулку.
Черный маг спешит по переулку,
Схожему с жаровней раскаленной.
Словно мельница, руками плещет
Мавританка — парой черных крыльев:
Что с тобою?.. Напрочь обессилев,
Город в смертной духоте трепещет.
Танец твой для чужеземца страшен,
А твоя душа — летит, хохочет,
Вздрагивают груди, и топочет
Пара ног подобьем черных башен.
Только тень твоим движеньям вторит.
Голуби взмывают в купол синий.
Тишина — один лишь крик павлиний,
Будто нож, ее порой распорет.
Собаки[13]
Сплошные кости, кожа да короста;
Как дети, робки и боятся палок.
Они живут в гниющих недрах свалок,
Куда вползать и мерзко, и непросто.
Там есть прокорм — куски гнилья и рвани,
И можно скрыться от людей недобрых;
Испробуешь булыжника на ребрах —
Начнешь бояться человечьей брани.
Когда луна висит вверху, во мраке,
И купола мечетей над пустынным
Песком подобны яйцам страусиным,
На небо начинают выть собаки.
Воздеты головы собак бродячих
Туда, где только звезд толпа седая;
Псы до рассвета воют, ожидая
Услышать вой небесных стай собачьих.
Но счастье дверь пред ними не закрыло:
Известен страстный трепет — им, которым
Затем дано, таясь по смрадным норам,
Вылизывать щенков слепые рыла.
Терпенье! Дастся каждому по вере:
Молящийся, помысли о собаке,
О звездах глаз ее: в грязи, в клоаке
Живут и жизни радуются звери.