(1900–1991)
Танцующий тополиный пух(Отто Гельстеду)
Так сейчас далеко, далеко, далеко
до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
до гостиницы «Пекин» в 1968-м.
Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
Лишь пух тополиный все так же
атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
все так же, как некогда
в июньском Фредериксберге,
где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
Это было в те баснословные времена,
когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,
заставляя издать не одно и не два стихотворных рыданья
о духе, ведущем войну партизанскую против монархии сердца,
о бессилии разума и «Всемогуществе танца».
Но, спаси и помилуй, — там было еще и другое,
там история целой культуры была,
философия от Гераклита до Иверсена,
утопизм от Томаса Мора до Тегерсена,
искусство во всем его множестве форм —
от Гомера до Кристенсена,
от пещер Альтамиры — и вплоть до Лундстрема!
Ты мне был университетом,
и огромный багаж восхитительных знаний, что привез я домой,
к островкам этим северным скудным,
до сих пор еще не до конца распакован.
Ах, в живых не осталось почти никого
от магических дней,
феерический ветер времен посрывал головные уборы
с тех, разумно-сосредоточенных, и с тех, деловито-тревожных,
и с уповающих, и с открытых душою.
Далеко, далеко этот ветер унес их носовые платки
со следами слез.
Все унес —
кроме (пока еще) слов,
что попали в печать и за годы накоплены в книгах, —
даже если характерно землистые пятна тленья
разрушают состарившуюся бумагу,
даже если они в пути.
Пока еще эти СЛОВА —
лакмус ошеломляющей мощи,
юное пламя поэзии и нерастраченной страсти,
даже черного юмора и пессимизма,
протеста и попросту крика,
доброй воли, любви, наконец!
Да, вначале, конечно же, было слово,
и оно полагало, что пришло навсегда,
но однажды уйдет и оно.
Это все ощущаешь в лукавой и мнительной старости остро,
(но надеешься — если случится, то поздно,
ну, а лучше всего — никогда).
Что же ТОГДА остается на свете?
Танцующий пух тополиный?
Может быть, и не он.
Ничего, ничего не останется, может быть, ничего
в этом мире вскипающей злобы звериной
и набравшего скорость военно-технического прогресса.
Ничего, кроме танца.
Только танец бессмертен.
Танцевальные жесты предметов —
даже если не волны пшеницы и не опахала листвы,
то по крайности танец пылинок в луче,
то по крайности звезд золотое мерцанье,
танец радости и неземного блаженства
в подвенечных, из вечности сотканных платьях,
все танцуют они, ибо в тот достопамятный вечер
в незнакомой стране, где мы повстречались случайно,
и, танцуя на гальке под восточными башнями
со стаканом в руке, вдруг припомнили старую, из
Фредериксберга, газеллу арабскую:
«Тот, кто постиг всемогущество танца —
Бога постиг,
Ибо постиг, что любовь убивает.
Аллах велик».
Из поэтов Италии
Франческо Петрарка(1304–1374)
«Когда из рощи Дафна прочь уйдет…»
Когда из рощи Дафна прочь уйдет —
Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:
За тяжкий труд кузнец берется рьяно
И стрелы для Юпитера кует.
Бушует снег, и намерзает лед,
Померк июль под натиском бурана, —
Спустился Феб за пелену тумана
И вдалеке свою подругу ждет.
Злокозненные звезды Ориона
В открытом море губят корабли.
Сатурн и Марс ярятся распаленно.
Трубит Эол во всех концах земли,
Нептун встревожен, мечется Юнона —
Когда Она скрывается вдали.
«Но стоит улыбнуться ей, нежданно…»
Но стоит улыбнуться ей, нежданно
Явив пред нами тысячи красот, —
В глубинах Монджибелло труд замрет
Хромого Сицилийца-великана.
Юпитер стрелы кузнеца Вулкана
В колчан миролюбиво уберет;
Восходит Феб на ясный небосвод,
И с ним Юнона вновь благоуханна.
Цветы и травы землю облекли,
Зефир к востоку реет неуклонно,
И кормчим покоряются рули, —
Уходят злые тучи с небосклона,
Узнав Ее прекрасный лик вдали,
Той, по которой слезы лью бессонно.
«Жизнь — это счастье, а утратить честь…»
— Жизнь — это счастье, а утратить честь —
Мне кажется, не столь большое горе.
— Нет! Если честь несвойственна синьоре,
То в ней ничто нельзя за благо счесть.
Она мертва — пусть даже пламя есть
В ее измученном и скорбном взоре.
Дорога жизни в тягостном позоре
Страшней, чем смерть и чем любая месть.
Лукрецию бы я не осуждала,
Когда б она без помощи кинжала
В великой скорби казнь свою нашла. —
Подобных философий очень много,
Все низменны, и лишь одна дорога
Уводит нас от горечи и зла.
«Благой король, на чьем челе корона…»
Благой король, на чьем челе корона
Наследная, готов громить врага
И обломать поганые рога
Безжалостным сатрапам Вавилона.
И с нетерпеньем ждет родное лоно,
Что Божий самый ревностный слуга
На тибрские вернется берега.
Не претерпевши на пути урона.
Не бойся, что тебе готовят ков:
Твой нежный агнец истребит волков —
Пусть каждый хищник станет осторожен!
Так воплоти мечту сегодня в явь
И Рим в его надеждах не оставь:
Христу во славу меч достань из ножен!
«Душа благая, что угодна Богу…»
Душа благая, что угодна Богу,
Что прежде в плоть была облачена,
Но не погрязла в суетной гордыне
И менее других отягчена —
Тебе легко отправиться в дорогу;
К обители небесной благостыни
Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне,
Отринув от себя соблазн мирской.
Легко и невесомо
Зефиром благовеющим несома
Средь мира, где объемлет род людской
Греховная и тягостная дрема. —
Ты, видя гавань на пути далеко,
Спеша найти покой.
Взыскуешь истого достичь Востока.
Мольбы людские, жалобы и просьбы,
Великим гневом благостно горя,
На суд предстали во святые кущи, —
И все же им одним благодаря
Вовеки на земле не удалось бы
Добиться справедливости грядущей.
Но, на Восток взглянули, Всемогущий
Воспомнит час распятья своего
Там, на священном месте, —
И Карлу новому мечту о мести
Даря, ему готовит торжество;
На помощь ныне ко своей невесте
Грядет Господь, могуч и непреклонен, —
От голоса его
Уже дрожат оплоты вавилонян.
В любом дому — от гор и до Гароны,
От Рейна до приморских берегов
Готовятся к сраженью христиане,
Ярясь во славу Божью на врагов, —
Испания, собравши легионы,
Уже давно в пути на поле брани,
Британия в холодном океане,
Вблизи страны нетающего льда,
Глядит туда, где снова
Звучит святого Геликона слово, —
Ее сыны уже сейчас туда
Спешат во имя замысла благого,
Столь розные по речи и одежде.
Кто видел и когда
Подобный гнев единодушный прежде?
Пусть северные страны как бы дремлют,
Угнетены морозом искони.
Там небо низко и поля бесплодны,
Но там в седые, пасмурные дни
Народы жребий воинский приемлют, —
Они, от страха гибели свободны,
Разобщены, но Господу угодны,
С германской страстью выкуют клинки,
И горе лиходеям —
Арабам, сарацинам и халдеям,
Живущим воле Божьей вопреки,
Чей род одним владыкой тьмы лелеем,
Что низменны, подлы, трусливы, злобны,
Грязны не по-людски,
Да и грешить почти что неспособны.
Прозреть давно пора по всем законам,
Освободясь от древнего ярма,
Которым душу мы себе калечим,
И силу благородного ума,
Что дан тебе бессмертным Аполлоном,
Яви теперь пред родом человечьим
Писаньем или вящим красноречьем, —
И пусть Орфей иль Амфион придет
Тебе на память ныне,
Когда Италия, о Божьем сыне
Мечтой окрылена, копье возьмет, —
Напомни ей великие святыни,
Зажги пред нею светоч путеводный,
Она идет в поход.
Подвигнута причиной превосходной.
О ты, под чьим благословенным кровом
Хранится множество премудрых книг,
Ты древность изучал неутомимо
От дней того, кто вечный град воздвиг
До Августа в тройном венце лавровом,
Чья слава на земле неколебима, —
Обида стран далеких кровью Рима
Оплачивалась прежде много раз,
И нынче неужели
Не примет Рим участья в общем деле, —
Иль набожно воспрянет в этот час,
Как не однажды восставал доселе?
Чем защититься супостат захочет,
Когда Господь за нас,
И нам победу благостную прочит?
Припомни Ксеркса с яростною кровью,
Что двинулся на нас в былые дни
Чрез море, словно грозная лавина, —
И жен персидских после вспомяни,
Познавших в одночасье долю вдовью, —
Припомни страшный пурпур Саламина —
Но пусть восточный нации руина
Ничтожна слишком, — для твоих побед
Вернее нет залога,
Чем Марафон и горная дорога,
Где Леонид врагу сломил хребет, —
Таких примеров бесконечно много;
Мы Господу хвалу несем в молебнах
За то, что столько лет
Ты — наш оплот пред сонмом сил враждебных.
Узри Италию и берег Тибра,
Канцона, — ты мешаешь видеть мне
Не реку и не гору,
Но лишь Любовь, что, представая взору,
Меня томит в мучительном огне
Теперь не меньше, чем в былую пору.
Ступай, не утеряй своих товарок
В благом пути, зане
Любви Христовой пламень столь же ярок.